– Война все равно неизбежна, Джози, – раздраженно проворчал Пэйс, снова взлохматив рукой волосы и зло глядя на освещенный бальный зал за спиной девушки. – Но ведь я тебе сказал, что хочу заняться юридической практикой, а вовсе не спешить на войну.

– Мои друзья и семья живут здесь, – тихо сказала Джози, – и я хочу остаться с ними.

Сердито оскалясь, он, наконец, взглянул на нее:

– Нет, у тебя другое на уме. Ты хочешь жить в Большом доме, полном слуг. Скажи об этом прямо и откровенно, Джози. Чарли может дать тебе несравненно, чертовски больше, чем я.

Она нервно переплела пальцы, избегая его взгляда.

– Чарли не похож на тебя, Пэйс. Он не сходит с ума от злости, потому что ему не нравится, как устроен мир. Он добрый и внимательный. Он мне дарит цветы. И помогает моему папе, с которым случился удар. Я тянула и не соглашалась так долго, как только могла, Пэйс. Но больше не могу тянуть. Нет никаких убедительных причин.

Мужчина в элегантном фраке рассмеялся, и этот дикий звук был бы более уместен в джунглях, нежели в цивилизованной обстановке. Он перестал теребить волосы и мрачно улыбнулся:

– «Добрый и внимательный»! Это Чарли-то! Джози Энн, ты поплатишься за свою глупость, и не берусь сказать, как дорога будет цена. Однажды ты будешь сидеть здесь, в этом Большом доме, и смотреть на проклятые акры – вашу с Чарли совместную собственность, и вот тогда ты вспомнишь эту ночь и свои слова. Я больше не буду пытаться убедить тебя передумать. Я вижу, что ты приняла решение, не такой уж я дурак. Но я бы даже злейшего врага предупредил, чтобы он не делал ничего подобного, не связывался бы с Чарли, как собираешься сделать ты.

Пэйс сжал кулаки и кивнул в сторону ярко освещенных окон:

– Иди, ступай туда и слушай, как и о чем говорят Чарли и мой отец. Слушай внимательно. Не обращая внимания на их любезные манеры. Улучи момент и понаблюдай, как они ведут себя, когда думают, что ты их не видишь. И запомни: яблоко от яблони недалеко падает. Может, я злюсь на мир. Может, я чересчур много дерусь и много в жизни теряю. Может, я такой же глупый и неотесанный, как те, кто все это время ухаживал за тобой. Но я никогда не скрывал, что я тоже яблоко с этого дерева, не то, что Чарли. И запомни, Джози Энн, – никогда в жизни не вымещал свою злость на тех, кто слаб и беззащитен.

И Пэйс шагнул в темноту, прежде чем Джози опомнилась от потрясения и собралась с мыслями. В негодовании она яростно топнула маленькой ножкой и вернулась в зал. Что он о себе возомнил, почему несет такую несусветную чушь? Если это все, что он может о себе сказать, тогда, значит, она счастливо от него отделалась.

Закусив губу, Дора попятилась от окна. Она вовсе не собиралась подслушивать их разговор. Девушка слушала музыку. Религия приемных родителей воспрещала танцевать, но Дора ничего не могла поделать, музыка будоражила ее душу, вселяла одновременно и волнение, и жажду жизни. Особенно ей нравился плавный ритм вальса. Она могла слушать его всю ночь. Ей совсем не хотелось спускаться вниз и восхищаться элегантными вечерними платьями и черными фраками, которые грациозно плыли по украшенному цветами залу. Ей доставляла удовлетворение сама возможность слушать музыку.

Но, стоя у окна над верандой, она слышала гораздо больше. Все она не разобрала. Пэйс говорил тихо и ядовито. Джози отвечала немногословно. Однако суть разговора ясна. И Дора почувствовала также их потрясение и уязвленность.

Дора обернулась и взглянула на женщину, спящую в кровати у стены. Харриет Николлз в преддверии бала приняла снотворное питье, объяснив, что иначе из-за шума не сможет уснуть. Но никто ей заранее не предложил встать, помочь одеться и спуститься вниз, чтобы встретить гостей. Никто и не предполагал, что она захочет покинуть свою комнату. Да и Харриет сама не предприняла никаких попыток. Доре хотелось бы знать, давно ли мать Пэйса находится в таком состоянии, но ей внушали с детства, что задавать личные вопросы неучтиво.

Насколько Дора понимала, эта женщина не болела ничем серьезным, но принимала слишком много опиумной настойки, «медицинского виски», и при этом проводила дни в бездействии. Ночью Харриет бодрствовала, но только потому, что, опустив шторы в спальне, спала весь день. И не могла встать с постели, потому что день начинала с изрядной порции «лекарства». Потому она называла себя инвалидкой и оставалась в постели и день и ночь.

Дора предполагала, что, наверное, у Харриет какая-то скрытая болезнь. Такое случается. Почему-то у некоторых распухают, не гнутся и обезображиваются суставы. Может, что-то похожее и у Харриет. И, сомневаясь, Дора ее не осуждала. Однако к семье, которая совершенно игнорировала больную, Дора никак не могла проявить снисхождение.

Только Пэйс иногда навещал мать, но он так редко бывал дома, что этих визитов с тем же успехом могло и не быть. Карлсон Николлз жил так, словно его жены на свете не существует. В комнате около кухни он держал чернокожую любовницу, и это было очень удобно: не надо выходить из дома по вечерам в скверную погоду. Чарлз не осмеливался приводить своих женщин в дом, но он приходил пьяный и шатающийся в любой час ночи, и казалось, ему и дела не было до того, что он может разбудить больную мать. Он никогда не бывал в ее комнате. Иногда он ходил на кладбище, на могилу покойной сестры, но никогда не посещал мать, которая была еще жива. Да, этот дом и его порядки производили очень странное впечатление.

Но в данную минуту Дора думала только о Пэйсе. Она никогда не задавалась вопросом, почему так получается. Такое отношение к нему у нее было с того самого дня, когда она увидела его, избитого, под кленами. Девушка ощущала боль его ушибов и кровоподтеков, словно те были ее собственными. Сейчас он ранен в самое сердце, и у нее тоже болело и жгло в груди.

Еще раз, удостоверившись, что его мать спит, Дора надела капор и завязала под подбородком ленты. При этом девушка сознавала полную бессмысленность своих действий. Она же ничем не могла облегчить страдания Пэйса. Для него она все еще оставалась ребенком. Он едва помнил о ее существовании. Теперь он стал адвокатом, у него во Франкфорте партнер. В бурно кипящем Кентукки, где все враждовали между собой, Пэйс был в своей стихии. Поэтому он приезжал домой и вновь уезжал, даже не замечая присутствия Доры. Наверное, Пэйс сейчас направился в городские салуны. Ну и пусть. Она действовала вопреки рассудку и логике и знала только одно: нельзя позволить ему горевать в одиночестве. Надо, прежде всего, позаботиться, чтобы он был сейчас не один. Конечно, помня о его склонности вымещать ярость и раздражение на других, она была уверена, что Пэйс затеет драку, если наткнется на мужскую компанию. До нее доходили слухи, что в него стреляли, когда он подрался в Лексингтоне. Болтали, что это была дуэль, но Доре как-то не верилось. Она слышала, что по новой конституции запрещается жителям штата заниматься собственной практикой, если они дрались на дуэли. Пэйс слишком настроился на участие в выборах и не стал бы рисковать карьерой ради такой бессмыслицы, как дуэль. Но девушка знала, что у него всегда с собой оружие и он, не усомнившись, выстрелит первым, если увидит, что на него нападают. Его склонность к насилию ужасала ее. Будь Пэйс чужим человеком, она бы окружила его широкой полоской ничейной земли, но Пэйс называл ее ангелочком, покупал леденцы на палочке и ухитрился починить однажды ее куклу, хотя Дора уже давно не играла в нее. И после этого кукла спала с ней каждую ночь. Пэйс был единственным человеком на свете, который знал о существовании Доры.

Окинув взглядом намокшую от росы траву, Дора подумала, что, пожалуй, судит несправедливо. Об этом знал и Дэвид, но лишь потому, что ежедневно работал на ее ферме. Он не смотрел на нее как на пустое место, но ведь он тоже был квакером и привык к ее манерам и одежде. Правда, иногда ей казалось, что больше Дэвид в ней ничего не замечал: он видел только ее землю и ее платья. Пэйс, напротив, не обращал внимания на ее платья, но чувствовал не глядя, как только она входила в комнату. Дора была для него очень реальным существом.