Совесть Рутенберга… или свою?

На даче обсуждается та же тема:

«…Скажешь, что узнал из верного источника, что неладно и что надо немедленно скрыться. И все. А мы тут ни при чем. Мы скажем Рачковскому, что люди заметили слежку и разбежались.

— Как же они скроются? Рачковский на следующий день после нашего свидания приставит к каждому из них по десяти сыщиков. Ведь их всех повесят?

— Как-нибудь устроим им побег.

— Ну, убежит часть, а остальных повесят все-таки.

— Жаль!

Молчание. Через некоторое время продолжает:

— Ничего не поделаешь! Посылаешь же ты, наконец, Каляева на виселицу?

— Да! Ну, ладно».

Ты. Да, Гапон уже сам поверил, что Рутенберг — главный террорист. И Каляева, и Сазонова — всех он посылал на убийство и смерть.

Но это не главное. Главное — вот:

«— Я теперь буду устраивать мастерские. Кузница у нас есть уже маленькая. Слесарная. Булочную устроим и т. д. Вот что нужно теперь. Со временем и фабрику устроим. Ты директором будешь…»

Вот ведь зачем нужны были «русскому синдикалисту» макиавеллистские игры, и дружба с полицией, и дружба с революционерами, и кровь, и деньги, и власть. Всё возвращается в самое начало — к «босяцкому проекту». К маленькому общему делу.

Здесь бы всё и кончить — на этом, не худшем месте убивайте, господа!

Но — увы! Следует разговор как будто из скверного детектива:

«— А если бы рабочие, хотя бы твои, узнали про твои сношения с Рачковским?

— Ничего они не знают. А если бы и узнали, я скажу, что сносился для их же пользы.

— А если бы они узнали все, что я про тебя знаю? Что ты меня назвал Рачковскому членом Боевой Организации, другими словами — выдал меня, что ты взялся соблазнить меня в провокаторы, взялся узнать через меня и выдать Боевую Организацию, написал покаянное письмо Дурново?..

— Никто этого не знает и узнать не может… Ни доказательств, ни свидетелей у тебя нет».

А потом вышедший в уборную Гапон случайно видит на лестнице одного из убийц, стоящего «на стреме», обнаруживает у него пистолет, кричит — «Его надо убить!» (Это у Рутенберга так. У Деренталя — целый монолог Гапона, выстроенный по лучшим законам мелодрамы: «Мартын, он все слышал, его надо убить… Ты, милый, не бойся… Ничего не бойся… Мы тебя отпустим… Ты только скажи, кто тебя подослал…»)

Его надо убить? Кого?

Сейчас Рутенберг отворит дверь и скажет: «Вот мои свидетели». Все всё слышали. Перегородки тоненькие.

Рутенберг выйдет на улицу: рук марать он все же не будет (хотя товарищ Владислав говорит иное — но одно свидетельство против четырех не считается).

Гапону еще дадут сказать: «Я сделал это ради бывшей у меня идеи» (объяснить какой — не дадут). Дадут воззвать к памяти 9 января.

Из судебно-медицинского заключения:

«Смерть была медленная и, вероятно, крайне чувствительная. Если Гапон не чувствовал страдания от удушья, о чем, между прочим, свидетельствует закрытый рот, то лишь потому, что был оглушен ударом по голове. На трупе обнаружены следы жестокой борьбы».

Да, конечно, это 100 раз было. У Амбруаза Бирса. У Лео Перуца. У Борхеса.

Но все-таки — вот такой сюжет:

В тот момент, когда от удара по голове сознание Гапона отключилось, он снова оказался на Нарвской заставе 9 января 1905 года, между вторым и третьим залпом.

И он успел — когда уже прозвучал рожок — оттолкнуть Ивана Васильева и встать на его место. Пуля пошла — все равно куда, в голову или в грудь. И он умер, зная, что умирает героем, что его имя будет окружено долгой славой.

А мальчик Ванюра не останется сиротой.

Если верить Дикгофу-Деренталю, Рутенберг у трупа Гапона, обрезая веревку, на которой тот был повешен, произнес мелодраматический монолог:

«Так висел Каляев… И он хотел, чтобы другие также висели (после паузы). А это все же хорошо, что его не расстреляли… Он приготовлял другим виселицу — и сам ее заслужил. Расстрел был бы для него слишком почетен. …Боже, он же мне когда-то другом был! Сколько всего у меня связано с этим человеком!.. Этими самыми ножницами я ему обрезал волосы 9 января. А теперь ими же…»

Хочется верить, что это — как и диалог Гапона с рабочим на лестнице — плод фантазии плохого писателя. Что на самом деле Мартына — Петра Моисеевича — Пинхуса Рутенберга просто била дрожь. Да и веревку никто не обрезал: она так и осталась завязана одним концом на горле, другим — на железной вешалке.

При Гапоне оказался кожаный бумажник и в нем 1300 рублей, десять разных записок и расписок (в том числе копия с последней записки Рутенберга и на ней же набросок ответа), две визитные карточки г. X., ключи и квитанции несгораемого ящика банка «Лионского кредита» за № 414 на имя Ф. Рыбницкого. Еще — две записные книжки.

Ключи, как мы уже писали, выслали Марголину, наличные дослали потом. Записные книжки и записки пропали.

Вот и всё.

А 30 апреля 1906 года местные полицейские явились на дачу.

Гапона похоронили на Успенском (Северном) кладбище 3 мая. Была, конечно, Саша Уздалева под черной вдовьей вуалью. Речи говорили Вера Карелина, Кузин, Усанов, еще несколько рабочих и, что примечательно, Ушаков, прижизненный соперник. Не было — что еще примечательнее — Варнашёва, председателя «Собрания». Не пришел, кажется, никто из интеллигентных знакомцев и союзников Гапона — ни Симбирский, ни Марголин, ни Грибовский; по крайней мере, никто из них не выступил, не вступился за честь ошельмованного и убитого. И только какой-то рабочий Смирнов взывал к мести убийцам, и хор из 150 собравшихся дружно отвечал ему.

Сто пятьдесят… 9 января на улицы Петербурга вышло ровно в тысячу раз больше народу.

На могиле был установлен деревянный крест с надписью «Герой 9 января 1905 г. Георгий Гапон». Чуть позже был поставлен постоянный памятник — покрашенный белой краской чугунный крест.

В 1909 году могилу Гапона случайно, проходя по кладбищу, увидел Иван Павлович Ювачев — бывший революционер, шлиссельбуржец, сахалинский политкаторжанин, впоследствии — писатель-мистик, более всего знаменитый как отец Даниила Хармса. Он знал Гапона — мимолетно, шапочно — в самом начале его деятельности. Ювачев скопировал надпись на могиле: «Спокойно спи, „убит“, обманутый коварными друзьями. Пройдут года, тебя народ поймет, оценит, и будет слава вечная твоя». Почему «убит» в кавычках — сам Ювачев не понял. Рядом были засохшие венки — «От Нарвского района» (явно трехлетней давности, когда остатки организации еще существовали) и более свежий: «Вечная память вождю и учителю Гапону в день годовщины от рабочих». Еще на могиле лежали коробочки с фотографиями Гапона (на одной из них — расстриженный священник в светском платье, во весь рост, с руками в карманах). Ну и переписанные карандашом стишки («Мой друг, сегодня много дней, как ты покинул мир наш тленный, быть может, для души своей ты приобрел там рай священный…» — и etc.: погребальная лирика общего пользования, почерпнутая, должно быть, из какого-то старого журнала).

Так выглядела могила Гапона через три года после его смерти. Сколько людей посещали ее? Для скольких рабочих Гапон оставался «вождем и учителем» в январе 1907, 1908, 1909 годов? Их было не очень много, с годами делалось все меньше, но они были и даже пытались защищать память Гапона в прессе. Только они и сохранили безраздельно добрую память об этом человеке, который несколько месяцев своей жизни считался национальным героем.

При этом еще довольно долго после похорон продолжали ходить слухи о том, что Гапон жив. В газете «Двадцатый век» от 5(18) мая было напечатано письмо рабочего патронного завода Ивана Алексеева, который в подробностях рассказал о встрече с Гапоном в Лештуковом переулке. Якобы Гапон сказал ему: «Полиция попалась в ловушку и уже похоронила меня с разрешения губернатора… — скоро я сам покажусь кому надо». Гапон дал рабочему 15 рублей для семьи, а маленькому сыну его подарил рубль. «Потом он достал накладной парик с бородой и быстро надел его… Гапона я хорошо знал раньше, так как он ночевал у меня в прошлом году, будучи 3 мая в Петербурге».