На Шлиссельбургском тракте стоял Атаманский полк, офицеры которого проявили, в противоположность финляндцам и павловцам, либерализм чрезвычайный. Залпов не было; в ответ на невнятную казачью атаку и предупредительные выстрелы толпа взломала (чуть не просто отодвинула) заграждения и пошла ко дворцу невским льдом. Никто не мешал. Впрочем, председателя Невского отдела Николая Петрова во главе колонны уже не было: его помяла казачья лошадь, и он остался у заставы.

Подоспевшим позже колпинцам казачий офицер уже и сам намекнул, что данный ему приказ распространяется только на берег: Нева не в его власти. На Калашниковском демонстрантов так же спокойно пустили обратно на сушу — при условии, что они пойдут врассыпную. Часть из них к двум часам дня попала через набережную и Миллионную улицу на Дворцовую, часть пошла, вероятно, через Знаменскую площадь и еще была на Невском.

Туда же подтягивались немногие прорвавшиеся через заставы, возбужденные, негодующие, мешающие правду с нервными преувеличениями люди со всего города. Говорили о дикой бойне у застав — впрочем, выстрелы с Васильевского и Троицкой уже слышал весь город. Вожди исчезли. Только у колпинцев был на руках текст петиции. Набежало, как обычно в таких случаях, много бесстрашных зевак.

Кавалеристов, пытавшихся оттеснить толпу к Александровскому саду, окружали кольцом. Сад заперли — там осталось немало народу. Многие пытались перелезть в ту или другую сторону через высокую и острую чугунную ограду. Подошли преображенцы. Офицер трижды предупредил: будем стрелять. Не расходились. Когда раздался сигнальный рожок, старики сняли шапки, но никто не уходил. Стали разбегаться со второго залпа, дальше площадь и Адмиралтейский проспект расчищали врукопашную.

Звуки выстрелов слышны были на Невском. Многотысячная толпа, уже три часа заполнявшая его, мгновенно превратилась в яростного, орущего многоголового зверя. Солдат бранили, швыряли в них камнями. Офицеров вытаскивали из саней и избивали. Генерал-майора Эльриха ранили в висок ножом. Жгли киоски. Появились красные флаги, непременные пламенные ораторы на перекрестках. Рабочие здесь были уже густо разбавлены студентами, мещанами, чистой публикой разного сорта. Главная улица на два часа вышла из повиновения. Кое-где из толпы начали постреливать.

В четыре часа полковник Семеновского полка Риман дал два залпа у Полицейского моста. После этого Невский успокоился. Праздная публика разбежалась. Рабочие двинулись к окраинам.

Город повторял одно имя. Слух о гибели этого человека, пронесшийся сперва среди толпы у Александровского сада, был уже к ночи кем-то опровергнут. Но где он, никто не знал.

Этого человека, чернявого красавца в священнической рясе, звали Георгий Гапон.

Жизнь Гапона-политика, Гапона-вождя известна в деталях, особенно последние полтора года (хотя часто свидетельства противоречат друг другу, а многие документы еще ждут публикации).

О частной жизни Гапона сказать этого нельзя. В сущности, о том, что происходило с ним до тридцати лет, мы знаем по большей части с его слов. А он о многом, конечно, умолчал, что-то перепутал, а об ином забыл сообщить.

Фамилия «Гапон» — от украинского варианта имени «Агафон». Есть Гапоновы, Гапоненко. В метрическом свидетельстве будущего отца Георгия фамилия его отца — Гапонов. Писали, видимо, и так и эдак, но впоследствии закрепился усеченный вариант.

Аполлон Федорович Гапон, или Гапонов, служил по выборам волостным писарем. Семья жила в местечке Белики Кобелякского уезда Полтавской губернии. Там и появился на свет 5(17) февраля 1870 года Георгий Аполлонович. Отцу было тогда 38 лет, матери, Ирине Михайловне[1], — примерно двадцать пять. Кроме Георгия у Аполлона Федоровича и его супруги родилось еще по меньшей мере три дочери и сын Яков, который был младше Георгия лет на двадцать.

Полтавская губерния исторически относится к Гетманщине. В сравнении с соседней Слобожанщиной, которой соответствуют современные Харьковская и Сумская области, это, если так можно сказать, более украинская Украина. Полтавский диалект украинского языка лег в основу его литературного варианта.

Этот язык был для Гапона родным. На нем говорил он с родителями и товарищами по играм. Он любил и хорошо знал поэзию Шевченко, любил украинские песни. Несмотря на обучение в семинарии и многие годы жизни в столице, у него сохранился отчетливый южный, «хохляцкий» выговор — и он не упускал случая, встретив земляка, сказать хотя бы несколько фраз на рідной мове. По мнению близких знакомых, «темперамент о. Георгия был типично малорусский: впечатлительный, особенно к красотам природы, мягкий, нежный и в то же время пылкий, решительный, увлекающийся и гордый». Впрочем, как раз национальный характер — вещь зыбкая и трудноопределимая. В конце концов, великороссы тоже часто впечатлительны, а порой и пылки.

Иное дело — бытовые впечатления детства, эмоциональный и вещный фон. От этого никуда не деться. Дело не столько в беленых глинобитных хатках, варениках и кулеше или в природе, «заслужившей Украине название „русской Италии“»[2] (это мы уже цитируем самого Гапона), сколько в «хохляцкой» индивидуалистической хозяйственности, противоположной великорусскому общинному духу — духу, на который уповали народники и эсеры, в общей устойчивости и — как говорится — церемонности сельского быта.

Полтавская губерния была глубоко аграрной. За год до рождения будущего вождя петербургского промышленного пролетариата 87 процентов двухмиллионного населения его родной Полтавщины принадлежало к «сельским сословиям» (крестьяне, государственные и бывшие помещичьи, и колонисты). По вере почти все православные, по национальному самоопределению — малороссы. Самым заметным национально-религиозным меньшинством были евреи (Полтавская губерния входила в черту оседлости), но и они составляли лишь около двух процентов населения (в городах, конечно, гораздо больше). Немного (от тысячи до трех тысяч) проживало на Полтавской земле католиков, протестантов, старообрядцев-единоверцев, по полсотни караимов и мусульман, одна армянская чета.

С Полтавщиной связано много громких имен, но два, пожалуй, первыми приходят на ум: Николай Гоголь и Иван Мазепа. В имперской памяти — прославленный гений и ославленный изменник. Человек, который уехал из Полтавщины в холодный Петербург, на величие и на гибель, променяв малороссийскую участь на всероссийскую. И человек, который во имя некой славной цели (в его случае — независимости Украины), нераздельно связанной в его сознании с собственными властолюбивыми помыслами, имел дело с двумя великими державами, пытался их использовать, предавал друг другу — и проиграл в этой игре… В обеих судьбах — некая странная параллель с судьбой Гапона. Параллель, о которой сам он едва ли думал…

В местечке (особая форма поселения, характерная для Польши, Украины и Белоруссии: скорее город по занятиям населения, скорее деревня по размерам) Белики в конце XIX века жило 3400 человек. Статус местечка Белики получили в 1765 году, но сам топоним известен и прежде — в XVII столетии Беликов брод считался важным стратегическим пунктом; здесь одно время находилась крепость Белополь, а рядом — имение генерального судьи Кочубея (того самого, недруга Мазепы). В екатерининское время в местечке поселены были казаки Полтавского полка. Но десять лет спустя полк был расформирован вместе со всем Запорожским войском. Дальнейшая судьба запорожцев была различна: часть их, простившая Екатерине обиду и сохранившая верность, была переселена на Северный Кавказ под именем Черноморского войска (оно составило основу кубанского казачества). Другая часть ушла к туркам, образовала так называемую Задунайскую Сечь, а потом все же вернулась на русскую службу, составив Азовское казачье войско. Так или иначе, на Украйне от казаков (точнее, от козаков — по местной орфографии) осталась одна память — но память прочная. Сам Аполлон Федорович в некоторых документах (в том числе метрическом свидетельстве его сына[3]) именуется казаком. Был он им не по формальной сословной принадлежности или служебному статусу, но по самоощущению, по семейной памяти: Гапоны вели свой род от славного атамана Гапона-Быдака, о котором сохранились предания и «думы». Сам Георгий слышал их в детстве. Аристократический, рыцарский опыт: слушать баллады о своем предке.