«При каждом из отделов каждая из партий должна иметь свое бюро со своим книжным складом, читальней и т. д. Если среди рабочих окажется значительная группа даже черносотенцев, которые пожелают иметь свое бюро, они должны его получить. Ни в каком случае не допускать для какой бы то ни было партии „захвата“ влияния над всей организацией. Каждая из них должна использовать по очереди свое право устройства лекций, рефератов, на которых должна соблюдаться для всех без исключения свобода слова. Рабочие, таким образом, научатся самостоятельно разбираться в окружающих их течениях, сознательно и спокойно решать интересующие их вопросы, а не будут ограничиваться принятием митинговых резолюций под влиянием того или другого агитатора. Собранные в отделы, рабочие сорганизуются в профессиональные и кооперативные союзы. А сами отделы станут союзом профессиональных и кооперативных союзов. Рабочее движение сделается силой, которая сумеет вести серьезную экономическую борьбу»[55].

Каким образом одно могло сочетаться с другим, как полит-клуб мог одновременно быть профсоюзом, занимающимся экономической борьбой и защитой? Но, вероятно, в условиях 1905 года этот путь мог быть правильным — вне политики оставаться все равно было невозможно. В принципе с ним согласился и Гапон. Рутенберг, в свою очередь, взялся по просьбе Гапона писать статью о «Собрании» в журнал «Сын отечества».

И тем не менее осуществить этот план было невозможно. Дело в том, что соглашение Гапона с Витте/Мануйловым/Тимирязевым включало пункты, о которых Рутенберг не знал — да и мало кто знал вообще.

Первый — отъезд из России на определенный срок — до 9 января 1906 года. Второй заключался в том, что Гапон должен был сделать ряд политических заявлений.

Суть их Дурново формулирует так:

«1) Необходимость приостановиться на пути освободительных стремлений с целью удержать за собой и закрепить занятые позиции.

2) Присоединение к началам, возвещенным в Манифесте 17 октября.

3) Отрицание насильственных способов действий».

Что означало для Гапона принять эти условия?

Повторим еще раз сказанное раньше: было три Гапона.

Один — здравомыслящий, осторожный профсоюзный организатор, которому нравилось делать мирное дело: организовывать кассы взаимопомощи, потребительские кооперативы, читальни, лектории, защищать уволенных рабочих, торговаться с хозяевами из-за зарплаты… Он истосковался в эмиграции по этому (и по любому) нормальному человеческому занятию и в принципе этого Гапона условия Витте вполне должны были устроить.

Был второй Гапон — харизматический и притом инфантильный экстремист. Тот, который несколькими месяцами раньше обсуждал покушение на того же Витте. Для него принять такие условия — это было, конечно, предательство. Но кого он предавал? Только себя. Он не был членом никакой партии, не давал никакой присяги.

И был еще третий — игрок, авантюрист, который толком уже и сам не понимал, чего хочет. Для этого Гапона не было вопроса: сейчас примем условия врага, обманем его, а потом… беда в том, что постепенно это «потом» становилось все более зыбким. Георгий Аполлонович сталкивался с вечной угрозой, стоящей перед всеми макиавеллистами и политическими комбинаторами: с опасностью обмануть самого себя.

«Если бы мне пришлось ради достижения моих целей в рабочем движении сделаться проституткой, я, ни минуты не задумываясь, вышел бы на Невский» — так эти слова запомнил Пильский, но Гапон говорил эту фразу не раз, чуть меняя формулировку. Красиво, страшно — и напоминает рылеевского Мазепу:

Только вот цели сами по себе становились все более зыбкими и малопонятными…

А самое главное — против Гапона сейчас играли макиавеллисты куда более талантливые, чем он сам. Которых обмануть было совсем не так просто, как старика Фуллона.

Что же получили Гапон и гапоновцы, кроме разрешения на открытие отделов (оно последовало 26 ноября)?

Опять цитируем Дурново:

«18 ноября к бывшему министру торговли и промышленности прибыли Мануйлов и Матюшенский и, передав ему рекомендательное письмо графа Витте, изложили просьбу о предоставлении денежных средств на возобновление названному собранию. Тайный советник Тимирязев принял благосклонно это ходатайство и после совещания по этому вопросу с графом Витте испросил всеподданнейшим докладом разрешение на выдачу собранию 30 тысяч рублей, о чем сообщил министру финансов».

Напомним: это те 30 тысяч, на которые «Собрание» претендовало с весны.

Тысяча рублей в счет этих денег была, видимо, вручена Гапону еще перед его отъездом. То есть не позднее 25 ноября. Больше об этом не знал никто, кроме Матюшенского, которого Гапон уполномочил получить и передать рабочим всё остальное. Не был в курсе операции даже избранный руководителем организации Варнашёв. Если в 1904 году финансовые дела «Собрания» были более или менее прозрачны, то теперь Гапон предпочитал держать все нити в своих руках. Впрочем, сам Тимирязев, по словам Матюшенского, просил пока не афишировать факт получения средств от правительства. И Гапон принял это условие. В этом была его роковая ошибка: он попал на крючок.

Потому что одно дело — предъявлять к властям судебный иск и добиться удовлетворения или мировой. И совсем другое — принять от них эти же деньги, свои собственные в конечном итоге деньги — втайне (даже от своих товарищей). И — роковая сумма! Гапон-то, как священник, должен был понимать семантическую нагрузку цифры «тридцать», напоминающей про Иудины сребреники!

Одновременно гапоновцы получили обратно четыре тысячи рублей наличных, арестованных полицией в начале года. Тысячу, полученную от Тимирязева, Гапон внес как свое личное пожертвование. Он предложил пока «работать на эти деньги», но пообещал, что дальше в средствах недостатка не будет. По этому, как и по всем другим вопросам Гапон просил обращаться к Матюшенскому, который остается в Петербурге его полномочным представителем. Это было воспринято вполне одобрительно: Александра Ивановича гапоновцы помнили как человека, помогавшего в январе писать знаменитую петицию.

Так же непрозрачно все было и по другую сторону. Кажется, злосчастные тридцать тысяч не проходили ни по каким ведомостям. Хитрюга Витте — вопреки всем свидетельствам — уверяет в своих мемуарах, что Тимирязев выделил эти деньги за его спиной и что сам он узнал об их существовании только в начале 1906 года из газет.

Нет, куда было Гапону до огромного графа в костюме подозрительной молодости!

ОСТАНОВИТЬ ДВИЖЕНИЕ[56]

По приезде в Париж, куда, видимо, тогда же прибыла из Женевы Саша, Гапон принялся за сочинение обращения к рабочим по утвержденной Витте программе.

Программа эта (которая, возможно, была несколько подробнее трех указанных выше принципов) была вслед Гапону отправлена в Париж с Кузиным, вместе с дополнительными 200 рублями и (как указывает Петров) черновиком прошения о помиловании. (Все это было вручено Варнашёву Ушаковым, явившимся к лидеру конкурирующего профсоюза с посылкой от властей в три часа ночи.)

Кузин же привез обратно в Петербург готовое обращение, датированное 29 ноября (12 декабря).

«Родные, спаянные кровью, товарищи-рабочие.

Шлю вам привет из далекой чужбины. С тяжелой грустью оставлял я недавно родную землю. Мне так хотелось быть среди вас, делить с вами и радость, и горе, работать… Но я должен был исполнить вашу волю. Значит, еще не настало для меня желанное время».