В России, с длинными волосами, с окладистой бородой, в широкой и длинной рясе, он производил, конечно, совершенно иное впечатление, чем здесь, за границей, стриженый и бритый, одетый по-велосипедному».

Гапон «небрежно», как показалось Поссе, представил ему Сашу.

«Это была бледная, болезненная[45], видимо, очень робкая девушка, любовно следившая за своим властелином, готовая исполнять все его приказы, впрочем, пустячные: сходи за пивом, принеси папирос и т. п.».

Гапон между делом намекал, ничего не уточняя, на «пароходы с оружием», идущие для него в Россию. (Пароходов в самом деле было несколько[46], но к другим Гапон на самом-то деле не имел отношения и даже не знал о них.) Поссе это и порадовало, и смутило. Он стал допытываться, как относится Гапон к террору. Он, Поссе, был против индивидуального террора. Гапон чувствовал это — и уходил от ответа.

Но тут внимание теоретика отвлеклось от дискуссии.

Дверь отворилась, и вошла Прекрасная Дама.

По крайней мере так ее описывает Поссе.

«Стройная блондинка с льняными волосами, серьезными серыми глазами, с тонкими нервными губами…»

Дальше — мы слышим голос не политического идеолога, не обиженного своим бывшим союзником джентльмена, а ревнивого мужчины:

«…Она казалась недосягаемой для этого маленького вертлявого человека, напоминающего жокея или в лучшем случае актера, но никак не священника и народного трибуна.

И однако она пришла к нему и только для него.

Гапон самодовольно улыбнулся, крепко пожимая ее руку, а его болезненная жена, убиравшая со стола пивные бутылки, смутилась и как будто еще более осунулась».

В самом деле, обидно! Впрочем, это, конечно, не любовное свидание: девушка обменивается с Гапоном несколькими «малопонятными для непосвященного» фразами и уходит.

Гапон, проводив незнакомку, начинает возбужденно расписывать ее своим собеседникам: «Необычайный человек и очень ценный товарищ, из очень богатой аристократической семьи, изучала химию в Оксфордском университете, говорит почти на всех европейских языках. Революционеркой стала после 9 января, а до этого была монархисткой…»

Ничего выходящего за рамки приличий пока что. Просто такая революционная романтика. Но жена не зря смущается.

Так мелькает — чтобы через несколько страниц появиться вновь — на страницах воспоминаний Поссе та, кого он называет вымышленным именем — Ольга Петровна, в другом издании Лариса Петровна.

На самом деле ее звали Мильда Хомзе. Судя по всему, в быту ее называли Людмилой. Людмила Петровна, превращающаяся в Ларису, — правдоподобно.

В 1919 году в Берлине вышла книга под названием «Gapon, das Schicksal einer russischen Revolutionärin. Bekenntnisse der Milda Chomse». («Гапон, или Судьба русской революционерки. Признания Мильды Хомзе».) Шестью годами раньше рукопись этой книги читали Горький и Кропоткин и пришли к выводу, что это — фальсификация, возможно, принадлежащая перу уже поминавшегося Матюшенского, но что в основе ее, может быть, лежат какие-то реальные рассказы несчастной Мильды. Сама она покончила с собой в 1909 году, на краю земли, во Владивостоке.

В любом случае о детстве и юности «русской революционерки» известно только из этих псевдомемуаров. Дочь немца и монголки (что плохо сочетается с описанной Поссе «нордической» внешностью), она действительно выросла в богатой семье, училась в Смольном институте. Но ее образованность и ум оба увлеченных мужчины, и Гапон и Поссе, кажется, склонны были преувеличивать: Горький с печальной язвительностью отмечает, что девушка «по степени развития своего казалась похожей на ученицу епархиального училища из глухой провинции». С Гапоном она, если верить лжемемуарам, познакомилась еще в апреле, когда давала ему уроки английского. Впрочем, тут уж верить им сложно: все дальнейшие описания приключений Гапона и его передвижений по Европе в этой книге противоречат другим, заслуживающим гораздо большего доверия источникам.

Так или иначе, в июле — августе Гапон использовал «ценного товарища» как связную с Петербургом, или Стокгольмом, или Гельсингфорсом, или Лондоном. Во всяком случае, из Женевы она исчезла и сердце бедного Поссе больше не тревожила. Да и Сашу не смущала.

Зато у Гапона появился новый друг. Дружба эта была не только приятной, но и лестной.

Анатолий Матюшенко — глава восстания на броненосце «Потемкин», самого знаменитого из эпизодов революции 1905 года… и одного из самых нелепых. На новейшем, совсем еще недавно введенном в строй броненосце, которым командовал хороший, гуманный капитан 1-го ранга Голиков, в самом деле готовился мятеж, как и на других черноморских кораблях. Готовился загодя, а вспыхнул стихийно из-за червивого мяса (которое в тогдашних гигиенических условиях на флоте было обычным делом: офицерам тоже не привозили с берега свежатинки в леднике). Взбесившаяся матросня убила семь офицеров (пять из них прикончил лично Матюшенко — между прочим, он добивал раненого судового врача), повела корабль из Севастополя к Одессе, спровоцировала в уже и так охваченном забастовкой городе беспорядки, закончившиеся стихийным разграблением порта, дважды неудачно стрельнула по жилым кварталам, подзаправилась углем и уплыла в Румынию. Такая вот миниатюрная морская пугачевщина. Но в 1905 году слова «Броненосец „Потемкин“» звучали гордо, героически (дальше уже, чтобы продлить этот эффект, потребовались мощь советского агитпропа и гений Эйзенштейна).

Матюшенко специально искал в Женеве Гапона. Один легендарный вождь искал другого. Матросы в Констанце велели ему: «Не помогли нам божьи попы, отыщи чертова попа, может, он поможет». И действительно, чертов поп и кровавый матрос сошлись не разлей вода. Вместе они ходили к Ильичу, особенно тщательно (в том числе по уже упомянутым причинам) обхаживавшему в эти дни обоих, вместе завтракали с Поссе, который и сам не понимал, что объединяет его с этими двумя людьми, настолько непохожими на него (и друг на друга).

По словам Поссе, «Матюшенко… в теорию не вдавался. А практика сводилась у него к уничтожению — именно к уничтожению, а не устранению — всех начальников, всех господ, и прежде всего офицеров… Освободиться нижние чины могут лишь тогда, когда офицеры будут „попросту“ уничтожены… Ему казалось, что суть революции в подобных убийствах. В этом духе он писал кровожадные прокламации к матросам и солдатам, призывая их к убийству офицеров. Он думал, что при такой программе легко привлечь на сторону революции всех матросов и большинство солдат. Казакам он не доверял, считая их „продажными шкурами“».

Но Владимир Александрович, кажется, не пытался переубедить матросского атамана, а лишь правил его прокламации — «смягчал „кровожадность“ содержания, оставляя в неприкосновенности характерный солдатский стиль».

Матюшенко в Женеве тосковал. Жить в эмиграции и бездействовать он считал постыдным. За него, как и за Гапона, боролись эсеры и эсдеки. Его воротило от книг и споров, а теракты тоже были ему не по сердцу. «Массовый я человек, рабочий… — признавался он Савинкову. — Не могу один».

Наконец, ближе к концу августа 1905 года решено было, что все отправятся в Россию: Гапон вместе с Поссе через Стокгольм и Финляндию (а дальше уже — с помощью «финских товарищей»), а Матюшенко вернется в Румынию и оттуда попытается пробраться к русскому Черноморью. Зачем Гапон едет в Россию и как это связано с поминавшимися «пароходами с оружием» — этого Поссе знать не знал.

В последний момент вдруг всё переменилось. Гапон предложил Владимиру Александровичу сопровождать не его, а Матюшенко. Георгий Аполлонович уехал в Стокгольм один. Но ехать с Матюшенко Поссе тоже отсоветовали: как легальный, но состоящий на подозрении у полиции путешественник, он будет привлекать к себе и своему спутнику лишнее внимание. Решено было, что с потемкинским вождем поедет жена товарища Михаила — женщина бойкая и находчивая. (Впрочем, находчивость ее помогла мало: в Россию проникнуть Матюшенко тогда не смог. Он уехал в Америку, потом появлялся во Франции, снова в Женеве, и только в 1907 году, в дни сурового столыпинского умиротворения, смог ступить на русскую землю. В Николаеве он попался с поличным при подготовке некой диверсии и был по приговору военно-полевого суда повешен.)