«Современная Россия, — писал Зубатов, — переживает в своей внутренней жизни период пышного расцвета теории и практики социализма… Революционеры, присоединив рабочих к противоправительственным мероприятиям, получат в свое распоряжение такую массовую силу, с которой правительству придется серьезно считаться»[11].
Новому, «четвертому сословью» Зубатов придавал огромное значение, видел за ним будущее. Пятнадцать лет спустя в неопубликованной статье, которой он подводил итог своей деятельности, он так объяснял это:
«Рабочий класс — коллектив такой мощности, каким, в качестве боевого средства, революционеры не располагали ни во времена декабристов, ни в период хождения в народ, ни во время массовых студенческих волнений. Чисто количественная его величина усугублялась в своем значении тем, что в его руках обреталась вся техника страны, а сам он, все более объединенный процессом производства, опирался внизу на крестьянство, к сынам которого принадлежал; вверху же, нуждаясь в требуемых знаниях по специальности, необходимо соприкасался с интеллигентным слоем населения…»
Зубатов внимательно изучал историю рабочего движения в Российской империи. Да, конечно, еще в 1870-е годы появлялись отдельные революционеры из рабочих, такие как Петр Алексеев или знаменитый народоволец Степан Халтурин, были небольшие рабочие кружки. Значение их было чисто локальным. Тогдашние русские революционеры ставили на крестьянскую массу. Но в последние годы все изменилось.
«Теория социализма нашла, наконец, способ действительного преобразования реальных жизненных отношений в духе и направлении своих требований. Изобретательницей такого стремления стала германская социал-демократия, сумевшая связать цепью постепенных сделок свои идеальные устремления с текущими, наиболее насущными потребностями рабочей массы».
Вслед за немцами и русские подпольщики-марксисты (Зубатов имел в виду, в частности, разгромленный в 1895 году Союз борьбы за освобождение рабочего класса, созданный молодым Владимиром Ульяновым) изменили тактику. Они перешли от глобальных требований к «непрерывной агитации среди рабочих на почве существующих мелких нужд и требований…». А это уже не политические абстракции. «Выпущенная на подобных основаниях прокламация настолько оказывалась близкой и понятной рабочему, что достаточно было пустить ее в нескольких экземплярах среди недовольных, чтобы фабрика или завод встали».
Полицейский чиновник напоминает, в частности, о грандиозных (и успешно завершившихся) стачках, происходивших в 1890-е годы в Петербурге и Иваново-Вознесенске — всероссийском центре текстильной промышленности. Понятно, что для революционеров эти стачки не были самоцелью. «Успех в борьбе приносит рабочему веру в свои силы; научает его практическим приемам борьбы… делает более восприимчивым к принятии идей социализма». Таким образом и тренируются кадры… для чего? Для глобальной политической и социальной революции, само собой.
Что же в этой ситуации делать защитникам существующего строя?
Ответ на этот вопрос подсказали Зубатову сами социалисты. Внимательно читая свежую политическую литературу, он обнаружил новые политические течения: фабианцев в Англии, марксистов-ревизионистов в Германии. Идеология этих течений была довольно сложной (и разной), но на практике сводилась к следующему: не стремиться к разрушению существующего общества, а использовать его институты для улучшения положения рабочих. Речь шла о демократических институциях европейских стран. Но с точки зрения Зубатова, российское самодержавие было в этом смысле ничуть не хуже.
«Если мелкие нужды и требования рабочих, — писал Зубатов, — используются революционерами для… антиправительственных целей, то не следует ли правительству как можно скорее вырвать это благодарное для революционера орудие из его рук и взять исполнение всей задачи на себя».
Бернштейн, идеолог ревизионизма, и супруги Вебб, теоретики фабианства (и их российские последователи, «экономисты», с которыми так яростно воевал Ленин), оставались социалистами, только путь к бесклассовому обществу виделся им очень постепенным и очень долгим[12]. Зубатов же негодовал, когда его теорию и практику именовали «полицейским социализмом». «С социализмом она боролась, защищая принципы частной собственности в экономической жизни страны, и экономической ее программой был прогрессирующий капитализм, осуществляющийся в формах все более культурных и демократических». Все это очень напоминает идеи Ф. Д. Рузвельта. Сходство усиливается еще и тем, что осуществлять свои эксперименты Сергею Васильевичу пришлось в условиях серьезного кризиса, поразившего российское (и мировое) хозяйство в 1898–1902 годах.
Зубатов был все же политиком-практиком. Глобальным идеологическим обоснованием проекта занимался другой человек с радикальным прошлым. И каким! Лев Александрович Тихомиров, один из вождей народовольцев-террористов, в 1888 году, в эмиграции, выступил с текстом под названием «Почему я перестал быть революционером». Тихомиров перестал быть не только революционером — он отрекся от социализма, от республики, от демократии в западном понимании, стал сторонником просвещенного самодержавия (не путать с абсолютизмом!), опирающегося на народное представительство (но не ограниченного им!) и ведущего страну к прогрессу. Его простили, разрешили вернуться в Россию, не потребовав никаких сведений о подполье, никакой практической помощи полиции (впрочем, того подполья, в котором когда-то состоял Тихомиров, давно уже не было), но и на службу никакую не взяв. Бывшему террористу оставалась чистая публицистика. Но его работы были востребованы некоторыми людьми, определявшими государственную политику. Много писал он и по рабочему вопросу. Рабочий, доказывал Тихомиров, должен ощущать себя «гражданином, а не пролетарием», связывать свои классовые интересы с интересами общества в целом.
Еще один человек помогал, покровительствовал Зубатову, продвигая его проекты. Это был непосредственный начальник Сергея Васильевича, московский обер-полицмейстер Дмитрий Федорович Трепов. Об этом противоречивом государственном деятеле, чья историческая репутация не во всем соответствует истине, нам придется говорить еще не раз.
В мае 1901 года было зарегистрировано Московское общество взаимного вспоможения рабочих в механическом производстве. Вслед за тем подали документы на регистрацию и другие профсоюзы. Профессора-социологи и экономисты — Озеров, Ден, Езерский и другие — читали в Историческом музее рабочим лекции по трудовому законодательству разных стран, по производственной гигиене и другим актуальным вопросам.
Само собой, этим дело не ограничивалось. Рабочие начали предъявлять требования к своим работодателям. Свежесозданные рабочие союзы организовывали стачки, блокировали наем штрейкбрехеров (недавно набранных в деревне рабочих «уговаривали» вернуться домой и даже оплачивали им обратную дорогу) — в общем, немедленно воплощали знания, полученные на лекциях в Историческом музее, на практике. В случае же, если фабричная администрация не шла на компромисс, рабочие прямиком обращались в полицию и требовали воздействовать на своих обидчиков. Так произошло, например, весной 1902 года во время большой забастовки на заводе французского подданного Гужона. Полицейские власти грозили фабриканту высылкой из России. Тогда он пожаловался в Министерство финансов. Трудовой конфликт вылился в разбирательство между правительственными ведомствами. Интересно, что фабричная инспекция — тот орган, который как раз должен был контролировать выполнение трудового законодательства и защищать интересы рабочих, — из этой торговли выпадала.
Предприниматели крайне негативно относились к зубатовским инициативам. Деловые круги России вообще не готовы были иметь дело с профсоюзами, как, впрочем, и капиталисты многих других стран (заметим, что в США профобъединения были легализованы лишь в 1933 году тем же Рузвельтом, после нелегкой борьбы). Российский капитализм переживал эпоху «бури и натиска». Русские предприниматели были по большей части властными и напористыми (притом часто очень талантливыми!) нуворишами. Они охотно и щедро жертвовали часть прибыли на прогрессивную культуру и даже на прогрессивную политику, могли от души вложиться в благотворительный проект, но считаться с самоорганизацией наемных работников — это было для них унизительно. На своих фабриках они хотели абсолютизма — как Николай в своем государстве. А для иностранцев Россия представляла интерес прежде всего как страна с дешевой рабочей силой — ее удорожание лишало производство всякого смысла. И добро бы еще сами рабочие бунтовали — а тут они получают поддержку государственной власти.
