Словно прочтя его мысли, Пимби схватила сына за плечи, отстранила его от себя так, чтобы видеть его лицо, и залепила ему крепкую оплеуху.

– Никогда не позорь меня больше! – воскликнула она.

Резко повернулась к человеку с кожаной сумкой и скомандовала:

– Берите его!

Лицо Искендера залила бледность. Охватившее его изумление было сильнее испуга. Мать прилюдно обманула. И дала ему пощечину. Никогда раньше она этого не делала. Ему даже в голову не приходило, что такое может произойти. Он попытался что-то сказать, но слова застревали в горле, как камешки.

Вечером все наперебой хвалили Искендера, который молодцом держался во время обрезания. Восхищались тем, что он не проронил ни слезинки. Но сам он прекрасно знал: удержаться от слез ему помогла вовсе не смелость. Просто он неотступно думал о предательстве матери, и переживать из-за операции было недосуг. Прежде он и вообразить не мог, что можно обмануть человека, который тебе дороже всего на свете. До этого дня он не представлял, что люди часто причиняют боль тем, кого любят всем сердцем. То был первый урок на пути постижения сложностей любви.

Пимби уехала, забрав с собой свое отражение в зеркалах и тихих водах. Она жила теперь под другим небом и часто присылала Джамиле открытки с изображением красных двухэтажных автобусов и высоченных башен с часами. Когда Пимби приехала навестить родных, ее одежда пахла не так, как прежде, и была удивительно мягкой на ощупь. Джамиля с замиранием сердца наблюдала, как сестра, сидя на корточках перед раскрытым чемоданом, извлекает оттуда гостинцы – духи и наряды, привезенные из чужой страны. Уезжая, Пимби пребывала в непоколебимой уверенности, что к ее возвращению здесь ничего не изменится. Но она ошибалась: все стало другим. Пимби в тот раз погостила недолго.

В течение многих лет Пимби писала Джамиле письма, в которых рассказывала о своей жизни в Англии. Дети иногда приписывали внизу несколько слов. Особенно часто это делал Юнус. Джамиля хранила все эти послания словно великое сокровище – в жестяной коробке из-под чая, которая стояла у нее под кроватью. Она тоже регулярно писала сестре, хотя ей почти не о чем было рассказывать, по крайней мере так думала она сама. В одном из писем она спросила у Юнуса, видел ли он королеву и, если да, как она выглядела. Вот что он ответил:

Королева живет во дворце, таком большом, что она часто в нем теряется. Но слуги ее находят и снова сажают на трон. Она каждый день носит новое платье и красивую шляпу, того же цвета, что и платье. Руки у нее очень мягкие, потому что она мажет их кремом, все время носит перчатки и никогда не моет посуду. Я видел в школе ее портрет. На нем она выглядит очень доброй.

Джамиля не могла постичь, как это ее родственники, которые так долго живут в одном городе с королевой, до сих пор не видели ее своими глазами и довольствуются лишь фотографиями в газетах и журналах. Она даже сомневалась, бывает ли Пимби где-либо за пределами квартала, в котором живет. Если она проводит время в четырех стенах, стоило ли перебираться в чужую далекую страну? Почему люди не могут жить и умирать там, где они родились? Джамиля буквально задыхалась в больших городах, а мысль о поездке в незнакомое место приводила ее в ужас. Стоило ей представить высоченные здания и широкие улицы, запруженные толпами людей, как грудь у нее сжималась и она чувствовала, что ей не хватает воздуха.

Свои письма Пимби обычно завершала вопросом: «Ты по-прежнему сердишься на меня, сестра? Простишь ли ты меня когда-нибудь?» Ответ был ей хорошо известен: Джамиля ни на кого не держала зла, тем более на свою сестру-двойняшку. Но Пимби считала необходимым задавать вопрос снова и снова, как если бы это была рана, требующая регулярной перевязки.

В деревне Джамилю звали Киз-Эбе – повитуха-девственница. Многие считали, что более искусной повитухи в этом нищем курдском районе не было многие десятилетия. Роженицы успокаивались, стоило ей войти в комнату, словно одним своим присутствием она могла обеспечить им легкие роды и защитить их дома от вторжения ангела смерти Азраила. Мужья рожениц многозначительно качали головами и говорили: «Ну, если за дело взялась повитуха-девственница, все будет хорошо. Слава Аллаху, что послал нам ее».

Но слова ничего не значили, лишь усугубляли страх Джамили обмануть людские ожидания. Она знала, что действительно искусна в своем ремесле – так искусна, как только может быть женщина в расцвете лет, далекая от той жизненной поры, когда силы слабеют, зрение ухудшается, а неудачи преследуют по пятам. Как всякая повитуха, она трепетала, когда ее имя и имя Аллаха произносили на едином дыхании, ибо знала, как это опасно. Если подобное кощунство достигало ее слуха, она тихонько шептала: «Товбе, товбе»[3]. Слова ее не предназначались никому, кроме Аллаха. Ей необходимо было сообщить Ему, что она никоим образом не претендует даже на малую частицу Его силы и не дерзает соперничать с Ним, единственным, кто способен даровать жизнь.

Джамиля сознавала, что ходит по тонкому льду. Можно быть уверенной, что обладаешь опытом и знаниями, пока какие-нибудь сложные роды не поставят в тупик и не заставят почувствовать себя беспомощной и неумелой. Иногда, несмотря на все ее усилия, роды заканчивались неудачно. Иногда ей не удавалось прибыть вовремя, и, войдя к роженице, она обнаруживала, что та разрешилась от бремени без ее помощи, самостоятельно перерезала пуповину тупым лезвием и перевязала ее собственными волосами. Джамиля воспринимала подобные случаи как послания от Аллаха, время от времени напоминавшего, сколь ничтожны ее возможности.

Тем не менее за ней продолжали приходить из самых дальних и глухих деревень. В этих деревнях были свои повитухи, но все беременные женщины хотели, чтобы роды у них принимала именно она. В этих краях Джамиля пользовалась огромной популярностью. Десятки девочек были названы в ее честь – Достаточно Красивая.

«Может, если она будет носить твое имя, она будет хотя бы вполовину такой же целомудренной, как ты», – говорили отцы девочек, которым она помогла появиться на свет.

Джамиля молча кивала, думая о том, что люди противоречивы в своих желаниях. Они хотят, чтобы их дочери выросли целомудренными и чистыми, но еще сильнее хотят, чтобы те непременно вышли замуж и родили детей. Их дочери, названные в честь повитухи, должны унаследовать ее скромный нрав, но отнюдь не ее одинокий удел.

Вечерами, накинув на плечи вязаную шаль и взяв в руки лампу, Джамиля подходила к окну и, прищурившись, вглядывалась в темноту. Долина спала под глубоким покровом ночи – бесплодная голая земля, на которой рос лишь скудный кустарник. Джамиля часто думала, что под иссохшей коркой скрывается мягкий плодородный слой, точно так же, как под неприглядной и грубой человеческой наружностью порой таится нежное сердце. Пожалуй, все же не следует жить одной в таком глухом месте, иногда говорила она себе. Наверное, ей тоже надо уехать. Куда-нибудь. Все равно куда. Но у нее не имелось ни средств, ни родственников, которые помогли бы ей начать жизнь с чистого листа. Ей уже исполнилось тридцать два, она отцвела впустую, оставив позади ту пору, когда женщина должна выйти замуж. Теперь она была слишком стара, чтобы создать семью. «Бесплодная баба вроде порченой дыни: приглядистая снаружи, иссохшая внутри и ни на что не годится», – говорили в деревне о таких женщинах, как она.

Конечно, она могла выйти замуж за старика или калеку или стать чьей-нибудь второй женой, а то даже третьей или четвертой, хотя семьи, где мужчина имел несколько жен, теперь встречались редко. Только первая жена считалась официальной: обращаясь в любое государственное учреждение – больницу, суд, налоговую службу, она могла с полным правом называть себя замужней женщиной, только ее дети считались законными. Но в их глуши мало кто обращался в подобные учреждения, разве что в чрезвычайных случаях. А если у тебя серьезные проблемы, если ты заболела какой-нибудь тяжкой заразной болезнью или сошла с ума, какая разница, первая ты жена или четвертая?