В них была земля, и

они рыли.

Они рыли, и рыли, и так

проходил их день и их ночь. И они не хвалили бога,

он, слыхали они, так хотел,

он, слыхали они, это знал.

Они рыли и слыхом не слыхивали;

не мудрели и песен не знали,

не слагали наречия.

Рыли.

И спустилось затишье, и сменилось бураном,

и все моря пришли.

Я и ты и червяк роем в грунте песчаном,

и спетое скажет: роют.

О кто, о некто, никто, ты — куда же,

если некуда было податься?

О, ты роешь, я рою, я к тебе, и пусть наше

кольцо пробудится на пальцах.

С вином и с потерянностью,

с их убыванием:

я гнал верхом через снег, слышишь,

я бога гнал вдаль — вблизь, он пел,

последней

была эта езда через

человеко-плетни.

Они сгибались, когда

слышали нас над собой, и

писали, и

перевирали наше ржание

на одно из

своих ображённых наречий.

У обеих рук, там,

где у меня росли звёзды, всем

небесам далеки, близки

всем небесам:

Какая

там явь! Как

раскрывается мир перед нами, сквозь

и через нас!

Ты там,

где твой глаз, ты там,

вверху, там,

внизу, я

найду выход.

О, эта блуждающая, пустая,

гостеприимная середина. Отделившись,

я выпаду на долю тебе, ты

на мою долю выпадешь, друг другу

выпав из рук, мы видим

насквозь:

Одно

и то же

нас

потеряло, одно

и то же

нас

позабыло, одно

и то же

нас — —

Немые запахи осени. Астра, без

надлома, прошла

между родиной и бездной сквозь

твою память.

Чужая потерянность, став

фигурой, была рядом, и ты

почти

жил.

Кто нас вылепит снова из земли и из глины — никто,

отпоёт наш прах.

Никто.

Хвала тебе наша, Никто.

Для тебя мы

станем цвести.

Прямо напротив

тебя.

Ничто

были, есть мы и будем,

и будем цвести:

ничему, ни-

кому роза.

С

пестиком души светлей

и пустынною тычинкой,

с венчиком багровым

от пурпурного слова, слово мы пели

над, о над

тёрном.

Молчание, как варёное золото, в

обугленных

руках.

Серый, большой,

как любая потеря, близкий

образ сестры:

Все имена, все вместе со-

жжённые

имена. Сколько

золы для благословения. Сколько

обретённой земли

над

лёгкими, такими лёгкими

кольцами

душ.

Большие. Серые. Бес-

примесные.

Ты, тогда.

Ты с бледной,

раскушенной завязью.

Ты в потоке вина.

(Не так ли — и нас

отпустил ход этих часов?

Пусть,

хорошо, что мимо умерло твоё слово.)

Молчанье, как варёное золото, в

обугленных, обугленных

руках.

Пальцы, тоньше дыма. Как венцы, венцы воздуха

на — —

Большие. Серые. Следов не

имущие.

Цар-

ские.

Это уже не

та

на время опущенная

с тобою в твой час

тяжесть. Эта

другая.

Это вес, отстраняющий пустоту,

что ушла бы с

тобой.

У него, как у тебя, нет имени. Может быть,

вы — одно. Может быть,

и меня ты однажды назовёшь

так.

Тому, кто встал перед дверью, однажды

вечером:

ему

я открыл своё слово —: я

видел, как он засеменил к подменышу-

полу-

мерку, к

брату, рождённому в измаранном

сапоге пехотинца,

брату с кровавым

бого-

удом, к

щебетуну.

Рабби, проскрежетал я, рабби

Лёв^{10}:

Этому

обрежь слово,

этому

впиши живое

Ничто в душу,

этому

раздвинь два

увечных пальца в спаси-

тельное благословение.

Этому.

. . . . . . . . . . . .

И захлопни дверь заката, рабби.

. . . . . . . . . . . .

И распахни дверь рассвета, ра- —