– Марта налила мне полный смеситель, – сказал он. – Никогда не встречал женщины заботливее.

– И лучшей любовницы? – спросил я.

Наступило молчание – я подумал, не предается ли он приятным воспоминаниям. Потом Джонс сказал:

– Старик, игра пошла всерьез.

– Какая игра?

– В солдатики. Я понимаю, почему перед боем людям хочется покаяться. Смерть дело серьезное. Человек чувствует, что он не очень-то достоин ее принять. Как орден.

– А у вас много грехов?

– У кого их нет? Я не имел в виду покаяться священнику или богу.

– А кому же?

– Все равно кому. Будь сегодня тут вместо вас собака, я исповедался бы собаке.

Я не хотел слушать его исповедь, я не хотел знать, сколько раз он спал с Мартой.

– А вы исповедовались Мошке? – спросил я.

– Не было случая. Игра еще не шла всерьез.

– Собака по крайней мере не выдаст ваших секретов.

– Плевать мне, кто что скажет, но я не хочу после смерти оказаться вруном. Довольно я врал при жизни.

Я услышал, как кошка крадется назад по крышам, и снова посветил ей в глаза фонариком. На этот раз она разлеглась на крыше и стала точить когти. Джонс развязал рюкзак и достал бутерброд. Разломив его пополам, он бросил половину кошке, которая метнулась прочь, будто хлеб был камнем.

– Не швыряйтесь так, – сказал я. – Вы теперь на голодном пайке.

– Несчастная тварь хочет есть.

Он спрятал другую половину бутерброда обратно в мешок, и мы вместе с кошкой притихли.

Долгое молчание прервал Джонс, одержимый своей навязчивой идеей.

– Я ужасный фантазер, старик.

– Я это за вами давно замечал, – сказал я.

– В том, что я говорил о Марте, не было ни слова правды. Она одна из полусотни женщин, до которых у меня не хватало духу дотронуться.

Я не знал, говорит ли он сейчас правду или придумал более благородную ложь. Может быть, он заметил, как я огорчился, и понял все. Может быть, он меня пожалел. Интересно, подумал я, можно ли пасть еще ниже, чем заслужить жалость Джонса?

– Я всегда врал насчет женщин. – Он натянуто засмеялся. – Стоило мне побыть вдвоем с Тин-Тин, и она сразу превращалась в гаитянскую аристократку. Конечно, если мне было кому об этом рассказать. Знаете, старик, у меня за всю жизнь не было ни одной женщины, которой я бы за это не заплатил – или по крайней мере не пообещал заплатить. В трудную минуту, бывает, и зажилишь деньги.

– Марта сама мне сказала, что с вами спала.

– Не может быть. Не верю.

– Сказала. Это были чуть ли не последние ее слова.

– Вот не думал, – мрачно сказал он.

– Чего?

– Что у вас с ней любовь. Еще раз попался на лжи, Вы ей не верьте. Она рассердилась потому, что вы уехали со мной.

– Или потому, что я вас увез.

В темноте что-то заскреблось – это кошка нашла бутерброд.

– Тут очень похоже на джунгли. Вы будете чувствовать себя как дома.

Я услышал, как он отпил из бутылки, а потом сказал:

– Старик, я никогда в жизни не был в джунглях, если не считать зоологического сада в Калькутте.

– Значит, и в Бирме вы не были?

– Нет, там я был. Точнее, рядом. Всего в пятидесяти милях от границы. В Имфале – старшим по приему артистов, приезжавших выступать в войсках. Ну, не самым старшим. Один раз к нам приезжал Ноэль Коуард, – добавил он с гордостью и даже с некоторым облегчением: наконец он нашел что-то, чем можно похвастаться, не солгав.

– Ну, и как вы друг другу понравились?

– Признаться, мне не пришлось с ним поговорить, – сказал Джонс.

– Но в армии вы были?

– Нет. Меня забраковали. Плоскостопие. Но узнав, что я был администратором кинотеатра в Шиллонге, дали мне эту должность. Я носил военное обмундирование, но без знаков различия. Состоял для связи с ЭНСС[103], – добавил он с оттенком непонятной гордости.

Я осветил фонариком ряды серых могил.

– Так какого же черта мы здесь? – сказал я.

– Я чересчур расхвастался, а?

– Вы влипли в скверную историю. Вам не страшно?

– Я как пожарный на первом пожаре.

– С вашими ногами вам будет нелегко лазать по горным тропам.

– С супинаторами я не пропаду, – сказал Джонс. – Но вы им не скажете, старик? Это же была исповедь.

– Они сами скоро узнают и без моей помощи. Значит, вы даже не умеете стрелять из пулемета?

– У них все равно нет пулемета.

– Запоздалое признание. Я не смогу отвезти вас обратно.

– А я и не хочу обратно. Старик, вы не представляете, как мне жилось там, в Имфале. Подружишься с кем-нибудь – я мог ведь познакомить с девочками, – а потом он уходит и больше не возвращается. Или вернется разок-другой, расскажет какую-нибудь историю, и поминай как звали. Там был такой парень. Чартере, он издалека чуял воду… – Джонс оборвал себя на полуслове, он вспомнил.

– Еще одна ложь, – сказал я, точно сам был воинствующим правдолюбцем.

– Не совсем ложь, – возразил он. – Видите ли, когда он мне это рассказал, меня осенило, точно кто-то выкрикнул мою настоящую фамилию.

– А она совсем не Джонс?

– В метрике значится Джонс. Сам видел, – сказал он и покончил с этим вопросом. – Когда он мне это рассказал, я понял, что могу делать то же самое, стоит лишь потренироваться. Я сразу угадал, что это у меня в крови. Я заставлял писаря прятать стаканы с водой у нас в канцелярии, а потом дожидался, пока не захочется пить, и принюхивался. Часто ничего не получалось, но ведь вода из-под крана – это совсем не то. – Он добавил: – Пожалуй, дам отдохнуть ногам, – и я понял по его движениям, что он снимает резиновые сапоги.

– Как вы очутились в Шиллонге? – спросил я.

– Я родился в Ассаме. Мой отец выращивал там чай… так, во всяком случае, говорила мать.

– Вам приходилось верить ей на слово?

– Видите ли, он вернулся в Англию еще до моего рождения.

– Ваша мать была индуской?

– Только наполовину, старина, – сказал он таким тоном, будто придавал этой разнице величайшее значение. Я словно обрел родного брата: Джонс, Браун – эти имена стоили друг друга, как и наши судьбы. Насколько нам было известно, мы оба были незаконнорожденные, хотя, конечно, какой-то обряд и мог быть совершен – моя мать всегда на это намекала. Нас обоих швырнули в воду – тони или выплывай, – и мы выплыли; мы плыли из очень отдаленных друг от друга мест, чтобы сойтись на кладбище в Гаити.

– Вы мне нравитесь, Джонс, – сказал я. – Если не хотите съесть ту половину бутерброда, дайте ее мне.

– С удовольствием, старик.

Он порылся в рюкзаке и нащупал в темноте мою руку.

– Рассказывайте дальше, Джонс, – сказал я.

– После войны я приехал в Европу. Бывал во многих переделках. И как-то не находил своего места. Знаете, временами в Имфале мне даже хотелось, чтобы до нас добрались японцы. Тогда начальство вооружило бы и тыловиков вроде меня, и писарей, и поваров. В конце концов я же носил военную форму. Многие штатские отлично воюют, не правда ли? Я кое-чему научился, прислушивался к разговорам, разглядывал карты, наблюдал… Ведь можно почувствовать свое призвание, даже если тебе не дают себя проявить? А я сидел, проверял проездные документы и багажные квитанции третьеразрядных актеров – мистер Коуард был у нас исключением, – да еще должен был присматривать за девочками. Я звал их девочками. Хороши девочки – прошли огонь, воду и медные трубы. У меня в канцелярии воняло, как в театральной уборной.

– Грим мешал чуять издалека воду?

– Вот-вот. Где уж тут… Я только и ждал, когда же мне представится случай, – добавил он, и я подумал, не был ли он всю свою неправедную жизнь тайно и безнадежно влюблен в добродетель, восторгался ею издали и нарочно шалил, как ребенок, чтобы привлечь ее внимание.

– А теперь вам этот случай представился? – спросил я.

– Благодаря вам, старик.

– Я-то думал, что вы больше всего мечтаете о клубе для игроков в гольф…

– Верно. Но эта мечта была у меня на втором месте. Всегда надо иметь две мечты, правда? На случай, если одна подведет.