– Ну, я готов. – Я посмотрел, как он нервно покручивает в углу шнур от лампы. Карие глаза, неаккуратно подстриженные офицерские усики, серый, нездоровый цвет лица. – Не знаю, чего ради я иду для вас на такой риск. Опять хотите сделать меня козлом отпущения.

Я вывел машину на дорогу, не включая фар, и мы медленно двинулись к городу. Джонс сидел пригнувшись и для бодрости насвистывал. По-моему, это была популярная в 1940 году песенка «В среду после войны». Перед самой заставой я включил фары, понадеявшись, что милиционер заснул, но он не спал.

– Вы сегодня ночью здесь проходили? – спросил я у Джонса.

– Нет. Сделал крюк через чьи-то сады.

– Все равно теперь уж нам его не объехать.

Но милиционер засыпал на ходу и не стал нас задерживать: он проковылял через дорогу и поднял шлагбаум. Большой палец у него на ноге был перевязан грязным бинтом, и сквозь дыру в серых фланелевых штанах просвечивала задница. Он даже не стал искать у нас оружия. Мы миновали поворот к Марте, британское посольство и поехали дальше. У посольства я притормозил, там было тихо; тонтон-макуты, без сомнения, поставили бы у ворот часовых, если б знали о бегстве Джонса.

– А что, если попросить у них убежища? Тут вы будете в безопасности.

– Не хочется, старик. Я доставил им в свое время немало хлопот, вряд ли они встретят меня с распростертыми объятиями.

– Папа-Док устроит вам встречу похуже. Тут ваше спасение.

– У меня есть свои причины, старик… – Он запнулся, и я решил, что наконец-то он мне выложит все начистоту, но он сказал только: – Я забыл свой погребец. Оставил у вас в кабинете. На столе.

– Неужели это такая потеря?

– Люблю эту штуку, старик. Он был со мной повсюду. Это мой талисман.

– Я привезу его вам завтра, если вы им так дорожите. Значит, вы хотите попытать счастья на «Медее»?

– Если там не выйдет, мы всегда сможем сюда вернуться. – Он начал насвистывать другой мотив – кажется, это была «Соловьиная трель», – но тут же сбился. – Подумайте! Чего только мы вместе не пережили, а я его забыл…

– Неужели это единственное пари, которое вы выиграли?

– Пари? Почему пари?

– Вы же мне сказали, что выиграли погребец на парк.

– Разве? – Он погрузился в раздумье. – Старик, вы идете ради меня на большой риск, и я скажу вам все начистоту. Я немножко приврал. Я его спер.

– А как насчет Бирмы… вы тоже врали?

– Ну, в Бирме-то я был. На самом деле. Честное слово.

– Вы сперли погребец прямо у Аспри?

– Не так примитивно.

– Хитрый ход, как всегда?

– В то время я работал в одной конторе. Воспользовался фирменным чеком, но подписал его своим именем. Я не собирался садиться в тюрьму за подделку подписи. А так получилось, что я вроде как взял эту сумму взаймы. Знаете, как только увидел я этот погребец, он так мне напомнил генеральский, что я влюбился в него с первого взгляда.

– Значит, он не был с вами в Бирме?

– Ну, это я прибавил для красоты. Но зато он был со мной в Конго.

Оставив машину у статуи Колумба – полиция, наверно, уже привыкла к тому, что она там стоит по ночам, хоть и не пустая, – я отправился вперед на разведку. Все оказалось проще, чем я ожидал. У сходен – они все еще были спущены для загулявших у матушки Катрин матросов – полицейского почему-то не оказалось: может, он делал обход, а может, зашел за угол по нужде. На вахте стоял матрос, но, увидев, что это белые, дал нам пройти.

Мы поднялись на верхнюю палубу, и Джонс опять повеселел – после своего признания он молчал как рыба. Проходя мимо салона, он сказал:

– Помните концерт? Вот был вечерок, а? Бэкстера и его свисток помните? «Святой Павел выстоит, Лондон выстоит». Такого днем с огнем не найдешь, правда, старик?

– Теперь уже не найдешь. Он умер.

– Не повезло. Но это вроде даже придает ему солидность, а? – сказал он с некоторой завистью.

Мы поднялись по трапу к капитанской каюте. Я помнил, как капитан отнесся к Джонсу, получив запрос из Филадельфии, и предстоящая беседа мне не слишком улыбалась. До сих пор все шло гладко, но я не очень надеялся, что нам повезет и дальше. Я постучал в дверь, и почти сразу же раздался хриплый властный голос капитана, он приглашал нас войти.

Хорошо хоть, что я его не разбудил. Он сидел на койке, подперев спину подушкой, в белой ночной сорочке и в очках с очень толстыми стеклами, отчего его глаза были похожи на осколки кварца. В руках он держал книгу, свет настольной лампы падал на обложку – роман Сименона; это меня приободрило – все-таки в нем было что-то человеческое!

– Мистер Браун! – воскликнул он с удивлением, как старая дама, к которой ворвались в номер гостиницы, и, как старая дама, инстинктивно прикрыл левой рукой вырез сорочки.

– И майор Джонс, – развязно добавил Джонс, выглядывая из-за моего плеча.

– А, мистер Джонс, – сказал капитан с явным неудовольствием.

– Надеюсь, у вас найдется свободное местечко для пассажира? – спросил Джонс с наигранной веселостью. – И шнапс, надеюсь, тоже?

– Для пассажиров найдется. Но какой же вы пассажир? Где вы смогли посреди ночи купить билет?

– У меня есть деньги, чтобы его купить, капитан.

– А выездная виза?

– Пустая формальность для нас, иностранцев.

– Формальность, но тем не менее ее соблюдают все, кроме преступных элементов. По-моему, у вас неприятности, мистер Джонс.

– Да. Я, в сущности, политический беженец.

– Почему же вы не обратились в британское посольство?

– Мне будет уютнее на милой старой «Медее». – Слова прозвучали, как эстрадная реприза, и, может быть, поэтому он повторил: – На милой старой «Медее».

– Вы и раньше не были для нас желанным гостем, мистер Джонс. Меня о вас не раз запрашивали.

Джонс посмотрел на меня, но я не знал, чем ему помочь.

– Капитан, – сказал я, – вы же знаете, что они здесь творят с арестованными. Неужели вы не можете сделать исключение?..

Его белая ночная сорочка, вышитая, очевидно, его грозной женой вокруг шеи и на манжетах, сейчас до ужаса напоминала судейскую мантию; он смотрел на нас с высоты своей койки, как с судейского кресла.

– Мистер Браун, – сказал он, – я не могу пренебрегать своим положением. Мне приходится заходить в этот порт каждый месяц. Неужели вы думаете, что в моем возрасте компания доверит мне другое судно на другой линии? После того как я позволю себе такое нарушение правил, какого вы от меня требуете?

– Простите. Об этом я не подумал, – сказал Джонс с кротостью, которая, по-моему, удивила капитана не меньше, чем меня, и поэтому капитан заговорил снова, почти извиняющимся тоном:

– Не знаю, есть ли у вас семья, мистер Джонс. Но у меня она есть.

– Нет, у меня никого нет, – признался Джонс. – Ни души. Если не считать кое-каких бабенок. Вы правы, капитан, обо мне слез никто проливать не будет. Придется выкарабкиваться как-нибудь иначе. – Он задумался, и мы молча смотрели на него. Потом он вдруг предложил: – Я мог бы проехать зайцем, если вы посмотрели бы на это сквозь пальцы.

– Тогда мне пришлось бы передать вас полиции в Филадельфии. Устраивает вас это, мистер Джонс? Мне почему-то кажется, что у них в Филадельфии есть к вам кое-какие претензии.

– Чепуха. У меня там не заплачен маленький должок, вот и все.

– Ваш личный долг?

– Но по зрелом размышлении, пожалуй, скажу, что меня это не очень устроит.

Я восхищался самообладанием Джонса: он вел себя, как судья, который совещается с двумя экспертами по поводу запутанного дела.

– По-видимому, выбор у меня небольшой, – подытожил он.

– В таком случае советую вам все-таки обратиться в британское посольство, – холодно сказал капитан тоном человека, который заранее знает на все ответ и не потерпит возражений.

– Наверно, вы правы. Но, говоря честно, я не поладил с консулом в Леопольдвиле. Все они одного поля ягода – эти карьеристы из дипломатической лавочки. Боюсь, что и сюда поступил на меня какой-нибудь донос. Вот незадача, правда? Неужели вам так уж нужно передавать меня в Филадельфии фараонам?