Она говорила и о bruit horrible[83], разбудившем ее с мужем; она обвиняла их в lachete[84] за то, что они ударили безоружного человека; она требовала, чтобы они прежде всего предъявили ордер на право сюда войти – ордер и снова ордер; но тут самоучитель отказал: «Montrez-moi votre ордер»; «votre ордер, ou est-il?»[85] – повторяла она. Таинственное слово таило в себе большую угрозу, чем понятные им слова.

Капитан Конкассер открыл было рот.

– Мадам…

Но она обратила на него свирепый взор своих близоруких глаз.

– Ах, это вы, – сказала она, – ну да, вас-то я хорошо знаю. Вы – женоистязатель! – В самоучителе больше не было подходящих слов, и свой гнев она могла выразить только по-английски. Она двинулась на капитана, позабыв весь запас слов, приобретенный с таким трудом. – Как вы смеете являться сюда, размахивая револьвером? А ну-ка, давайте его мне, – и она протянула руку, словно перед ней стоял мальчишка с рогаткой.

Капитан Конкассер мог не понимать английского языка, но он прекрасно понял этот жест. Он сунул револьвер в кобуру, будто пряча любимую игрушку от разгневанной матери.

– Встань с кресла, черный подонок! Встань, когда со мной разговариваешь! – И тут же, словно это неожиданное эхо нашвиллского расизма обожгло ей язык, добавила, защищая всю прожитую ею жизнь: – Вы позорите цвет своей кожи!

– Кто эта женщина? – растерянно спросил капитан Конкассер.

– Жена кандидата в президенты. Вы уже с ней встречались.

Кажется, тут он припомнил сцену на похоронах Филипо. Весь его апломб пропал: подручные впились в него сквозь темные очки, тщетно ожидая приказа.

Миссис Смит вновь овладела запасом слов, почерпнутым из самоучителя. Как усердно она, должно быть, трудилась в то утро, когда мы с мистером Смитом осматривали Дювальевиль! Она произнесла со своим ужасающим акцентом:

– Обыскали. Не находили. Можете идти.

Если не считать нехватки существительных, это были вполне подходящие фразы из второго урока для начинающих. Капитан Конкассер колебался. Миссис Смит путалась в формах глаголов, но он отлично понял смысл ее слов: «Если вы не уходили, я зову мужа». Конкассер сдался. Он увел своих людей, и они двинулись вниз по аллее с еще большим шумом и гамом, чем пришли, прикрывая деланным смехом свое уязвленное самолюбие.

– Кто это был?

– Один из новых друзей Джонса, – сказал я.

– Я поговорю с мистером Джонсом при первом же удобном случае. С кем поведешься… У вас рот в крови. Давайте поднимемся наверх, и я промою его листерином. Мы с мистером Смитом всегда берем с собой бутылку листерина.

– Тебе больно? – спросила меня Марта.

– Сейчас уже не очень, – сказал я.

Не помню, когда еще мы чувствовали себя настолько отгороженными от всего и так умиротворенно. День медленно угасал за москитными занавесками на окнах спальни. Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что в тот день нам было даровано издали увидеть землю обетованную: мы достигли края пустыни, впереди нас ждали млеко и мед, и гонцы наши возвращались оттуда, сгибаясь под тяжестью виноградных гроздьев. Каким ложным богам предали мы душу свою? И могли ли мы поступить не так, как поступили?

Никогда раньше Марта не приходила в «Трианон» по своей воле. Никогда раньше мы не спали у меня в постели. Мы заснули всего на полчаса, но с тех пор я ни разу не спал так покойно. Я проснулся оттого, что она прикоснулась губами к моему израненному рту.

Я сказал:

– Получил от Джонса письмо с извинениями. Он заявил Конкассеру, что считает подобное обращение с его другом личным оскорблением себе. И пригрозил порвать всякие отношения.

– Какие отношения?

– Бог его знает. Он пригласил меня выпить с ним сегодня вечером. В десять. Я не пойду.

В наступивших сумерках мы едва различали друг друга. Стоило ей заговорить, и я думал: вот сейчас она скажет, что ей пора домой. Луис уехал в Южную Америку с докладом своему министерству иностранных дел, но Анхел был, как всегда, на посту. Я знал, что она пригласила его приятелей к чаю, но чаепитие длится недолго. Смиты ушли – они снова отправились с визитом к министру социального благоденствия. На этот раз он попросил их прийти одних, и миссис Смит захватила с собой французский самоучитель, на случай если понадобится переводить.

Мне послышалось, что стукнула дверь, и я сказал Марте:

– Кажется, Смиты вернулись.

– Ну и пусть, – ответила она, положив мне руку на грудь. – Ох, как я устала.

– Приятно или неприятно устала?

– Неприятно.

– От чего?

В нашем положении это был глупый вопрос, но мне хотелось услышать от нее слова, которые я так часто повторял.

– Устала оттого, что никогда не бываю одна. Устала от людей. Устала от Анхела.

Я изумился:

– От Анхела?

– Сегодня я подарила ему целый ящик новых головоломок. Ему хватит на целую неделю. Как бы я хотела провести эту неделю с тобой.

– Неделю?

– Мало, да? Знаю. Ведь у нас уже не просто связь.

– Да, она стала чем-то другим, пока я был в Нью-Йорке.

– Да.

Откуда-то издалека, со стороны города, донеслись выстрелы.

– Кого-то убивают, – сказал я.

– Разве ты не слышал? – спросила она.

Прозвучали еще два выстрела.

– Ну, насчет этого расстрела?

– Нет. Пьер Малыш не показывался несколько дней. Жозеф исчез. Я отрезан от всех.

– В отместку за нападение на полицейский участок они решили расстрелять на кладбище двух человек из тюрьмы.

– В темноте?

– Для большего устрашения. Они поставили юпитеры и телевизионную камеру. Велено присутствовать всем школьникам. Личный приказ Папы-Дока.

– Тогда тебе лучше подождать, пока публика разойдется, – сказал я.

– Да. Подождем – и все. Наше дело сторона.

– Ты права. Из нас с тобой не вышло бы настоящих бунтовщиков.

– Не думаю, чтобы из Жозефа тоже, при искалеченном бедре.

– Или из Филипо без пулемета. Интересно, положил ли он Бодлера в нагрудный карман, чтобы защититься от пули.

– Тогда не суди и меня слишком строго, – сказала она, – за то, что я немка, а немцы молчали.

Говоря это, она ласкала меня, и во мне снова проснулось желание, поэтому я не стал расспрашивать, что она хотела этим сказать. Ведь Луис, слава богу, в Южной Америке, Анхел занят своими головоломками, а Смиты нас не видят и не слышат. Я чувствовал, что у ее груди вкус млека, а у ее лона – вкус меда; на миг мне показалось, что я вступаю в землю обетованную, но вот пришло удовлетворение и надежда ушла, и Марта заговорила, словно продолжая ту же мысль:

– У французов нет слова, которым они называют уличную борьбу?

– Моя мать, наверно, участвовала в уличной борьбе, если только медаль за Сопротивление ей не подарил какой-нибудь любовник.

– Отец тоже участвовал в уличной борьбе в 1930 году, а потом стал военным преступником. Борьба – вещь опасная, да?

– Да, мы кое-чему научились на их примере.

Пора было одеваться и спускаться вниз. С каждой ступенькой мы приближались к Порт-о-Пренсу. Дверь у Смитов была открыта настежь, и, когда мы прошли мимо, миссис Смит поглядела на нас, мистер Смит сидел, держа в руках шляпу, и она гладила его по затылку. В сущности, они тоже были любовниками.

– Ну вот, – сказал я по дороге к машине, – они нас видели. Испугалась?

– Нет. Обрадовалась, – сказала Марта.

Я вернулся в гостиницу, и миссис Смит окликнула меня со второго этажа. Я ждал, что меня будут обличать в прелюбодеянии, как в старину жителей Сейлема. Не придется ли Марте носить, как блуднице, алое клеймо?[86] Почему-то я решил, что раз они вегетарианцы, значит, и пуритане. Однако оказалось, что любовь – не из тех страстей, которые надо изгонять вместе с кислотностью, и что оба они воюют не с любовью, а с ненавистью. Я нехотя поднялся наверх и застал их в той же позе. Миссис Смит сказала мне с непонятным вызовом, словно прочла мои мысли и обиделась: