– Рому с «Семеркой».

Он сказал матушке Катрин, которая принесла мне на подносе бокал:

– Вы же говорили, что у вас больше нет «Семерки»!

Я заметил, что на подносе рядом с моим стаканом стоит пустая бутылка из-под содовой. Тонтон-макут взял мой стакан и отпил из него.

– Это «Семерка». Можете принести ему ром с содовой. Вся «Семерка», какая у вас осталась, мне нужна для моего друга.

– В баре темно. Наверно, перепутала бутылки.

– Вам надо научиться делать различие между важными клиентами… – Он запнулся и решил все-таки соблюсти вежливость —…и менее важными. Можете сесть, – разрешил он мне.

Я было повернулся, чтобы уйти.

– Можете сесть здесь. Садитесь. – Я послушался. – Вас остановили на заставе, обыскали?

– Да.

– А здесь, у дверей? Вас задержали у дверей?

– Да, матушка Катрин.

– А мой человек?

– Он спал.

– Спал?

– Да.

Я донес ему об этом, не моргнув глазом. Пусть тонтон-макуты истребляют друг друга. Меня удивило, что он промолчал и не двинулся с места. Он только тупо глядел сквозь меня своими черными, непроницаемыми окулярами. Наверно, что-то решал, но не хотел меня в это посвящать. Матушка Катрин принесла мне рому. Я отпил глоток. Ром был снова разбавлен «Семеркой». Она была смелая женщина.

– Вы сегодня, я вижу, соблюдаете особые предосторожности, – сказал я.

– Мне поручена охрана очень важного иностранца. Надо принять все меры, чтобы обеспечить его безопасность. А он попросил, чтобы его привезли сюда.

– Думаете, его не опасно оставить с маленькой Тин-Тин? Или вы поставили охранника и в спальне, капитан? Простите, не знаю, какой у вас чин – капитан или майор?

– Меня зовут капитан Конкассер. У вас есть чувство юмора. Я это ценю. И люблю, когда шутят. Шутки имеют политическое значение. Это отдушина для трусливых и бессильных.

– Вы говорите, что привезли сюда важного иностранца, капитан. А утром мне показалось, что вы не любите иностранцев.

– Лично я крайне низкого мнения о всех белых. Скажу откровенно – меня оскорбляет цвет их кожи, он напоминает мне сухой навоз. Но кое-кого из вас мы терпим, если вы полезны нашему государству.

– Вы хотите сказать, Доктору?

Он процитировал с едва приметным оттенком иронии:

– Je suis le Drapeau Haltien, Uni et Indivisible. – Потом отпил рому. – Конечно, кое-кого из белых еще можно терпеть. У французов, например, хотя бы общая с нами культура. Я восхищаюсь Генералом. Президент написал ему письмо и предложил включить Гаити в Communaute de l'Europe[59].

– Он получил ответ?

– Такие вещи быстро не делаются. Надо еще обсудить условия. Мы понимаем, что такое дипломатия. Мы не делаем таких грубых промахов, как американцы… и англичане.

У меня навязчиво вертелась в мозгу фамилия Конкассер. Где-то я ее слышал. Что-то она мне напоминала.

– Гаити по праву примыкает к третьей силе, – сказал капитан Конкассер. – Мы нерушимый бастион против нашествия коммунистов. Тут никакому Кастро не победить. Наши крестьяне преданы режиму.

– Или запуганы до смерти. – Я выпил залпом ром, его разглагольствования легче было выносить на нетрезвую голову. – А ваша важная персона, видно, не торопится.

– Он мне сказал, что у него долго не было женщины. – Капитан рявкнул на матушку Катрин: – Я требую, чтобы меня обслуживали! Понятно? – и топнул ногой: – Почему никто не танцует?

– Бастион свободного мира, – сказал я.

Четыре девушки поднялись из-за столика; одна завела патефон, и они принялись вертеться друг с дружкой в медленном, грациозном, старомодном танце. Их широкие юбки раскачивались, как серебряные кадильницы, обнажая ноги, стройные и золотистые, как у молодых ланей; они ласково улыбались друг другу, слегка откинувшись назад. Эти девушки были красивы и неотличимы, как птицы одного полета. Трудно было себе представить, что они продажны. Как все остальные.

– Конечно, свободный мир лучше платит, – сказал я, – и к тому же в долларах.

Капитан Конкассер заметил, куда я смотрю: черные стекла не мешали ему быть бдительным.

– Хотите девочку? Угощаю. Вон той маленькой с цветком в волосах, Луизой. Она на нас не смотрит. Робеет, боится, что я приревную. Ревновать putain![60] Какая чушь! Если я прикажу, она вас прекрасно обслужит.

– Мне не нужна женщина. – Его мнимое великодушие не могло меня обмануть. Он хотел кинуть putain белому, как кость собаке.

– Зачем же вы сюда пришли?

Вопрос был законный. Я пробормотал: «Мне расхотелось», – глядя, как кружатся девушки, достойные лучшей участи, чем этот сарай, простенький бар и старые рекламы кока-колы.

– А вы не боитесь коммунистов? – спросил я.

– Ну, они нам не опасны. А если опасность появится, американцы высадят морскую пехоту. Конечно, у нас в Порт-о-Пренсе тоже есть коммунисты. Мы знаем их имена. Но они не опасны. Собираются по нескольку человек, изучают Маркса. А вы коммунист?

– Как же я могу быть коммунистом? Я – владелец отеля «Трианон». Зарабатываю на американских туристах. Я капиталист.

– Тогда вас можно считать нашим, – сказал он даже с неким подобием любезности. – Если бы, конечно, не ваш цвет кожи.

– Зачем же меня так оскорблять?

– Цвет кожи не выбирают, – сказал он.

– Нет, не причисляйте меня к своим. Когда капиталистическая страна становится чересчур гнусной, она может оттолкнуть даже капиталистов.

– Капиталист всегда поддержит, если ему дать двадцать пять процентов прибыли.

– И проявить хоть немножко человечности.

– Вы рассуждаете, как человек религиозный.

– Да, может быть. Как религиозный человек, потерявший веру. Но разве вы не боитесь, что и ваши капиталисты могут потерять веру?

– Они теряют жизнь, но не веру. Их вера – это деньги. Они сохраняют ее до последнего вздоха и оставляют в наследство детям.

– А ваша важная персона, он преданный вам капиталист или правый политический деятель?

Пока Конкассер звякал в стакане кубиками льда, я, кажется, вспомнил, от кого я о нем слышал. О нем рассказывал Пьер Малыш, даже с каким-то суеверным страхом. Этот Конкассер отобрал у американской водопроводной фирмы, после того как ее служащие были эвакуированы и американцы отозвали своего посла, все насосы и землеройки и отправил на стройку в горной деревушке у Кенскоффа, которая велась по его проекту. Проект был дичайший, и строительство далеко не пошло – рабочие в конце месяца разбежались, потому что им не платили; говорят, что к тому же у Конкассера начались нелады с главой тонтон-макутов, который хотел получить свою долю. В память о его безумной затее на склоне Кенскоффа и посейчас стоят четыре бетонные колонны и цементный пол, уже потрескавшийся от солнца и дождей. Быть может, важная персона, которая сейчас забавлялась с Тин-Тин, – какой-нибудь банкир, пообещавший дать ему кредит? Но какой же банкир, если он в здравом уме, согласится дать заем на постройку искусственного катка на склоне Кенскоффа в стране, откуда сбежали все туристы?

– Нам нужны инженеры, пусть даже белые инженеры, – сказал Конкассер.

– Император Кристоф обходился без них.

– Мы люди более современные, чем Кристоф.

– И поэтому строите каток вместо замков?

– Мне надоело ваше нахальство, – сказал капитан Конкассер, и я понял, что зашел слишком далеко.

Я задел его за живое и сам испугался. Если бы мне больше повезло с Мартой, я бы не так провел этот вечер; теперь я уже давно спал бы в своей постели и меня ничуть не касалась бы ни политика, ни коррупция власть имущих. Капитан вынул из кобуры револьвер и положил его на стол рядом с пустым стаканом. Он уронил подбородок на рубашку в белую и синюю полоску и мрачно молчал, словно взвешивая все «за» и «против» выстрела прямо в лоб. На его месте я не видел бы никаких «против».

Но тут подошла матушка Катрин, встала за моей спиной и поставила на стол два стакана с ромом.