Марселю он не поклонился. Я заметил, что даже Пьер Малыш дал ему спокойно пройти, не решаясь докучать ему вопросами. Мне стало стыдно, что я предложил такому значительному человеку пригласить консультанта.
– Прошу вас подняться наверх, мистер Браун, – сказал Марсель.
Я пошел за ним. Стены были увешаны картинами гаитянских художников: фигуры в деревянных позах на пронзительно ярком фоне; петушиный бой; местный религиозный обряд; черные тучи над Кенскоффом, банановые деревья в грозово-зеленой гамме, синие копья сахарного тростника, золотой маис. Марсель отворил дверь, я вошел, и прежде всего мне бросились в глаза распущенные волосы матери на подушке – такого гаитянско-красного цвета, какого никогда не бывает в природе. Они пышно рассыпались по огромной двуспальной кровати.
– Милый, вот хорошо, что ты заглянул! – сказала мать, будто я заехал навестить ее из другой части города. Я поцеловал ее в широкий лоб, похожий на выбеленную стену, и немножко мела осталось у меня на губах. Я чувствовал на себе взгляд Марселя. – Ну, как там в Англии? – спросила она таким тоном, будто спрашивала о не очень любимой невестке.
– Когда я уезжал, шел дождь.
– Твой отец терпеть не мог свой родной климат, – заметила она.
Никто не дал бы ей даже пятидесяти, и я не заметил бы, что она больна, если бы не стянутая кожа вокруг рта; много лет спустя я увидел такой же впалый рот у коммивояжера на «Медее».
– Марсель, подай моему сыну стул.
Он нехотя пододвинул мне от стены стул, но, сев, я оказался так же далеко от матери, как и раньше, – уж очень широка была кровать, бесстыжая кровать, сделанная только для одной-единственной цели, с позолоченным подножием в вычурных завитушках; эта кровать больше подходила какой-нибудь куртизанке из исторического романа, чем умирающей старухе. Я ее спросил:
– Мама, а граф на самом деле существует?
Она заговорщически улыбнулась.
– Все в прошлом, – сказала она, и я так и не понял, хотела ли она этой фразой отдать ему посмертную дань. – Марсель, – продолжала она, – глупенький, ты можешь спокойно оставить нас вдвоем. Я же тебе говорила. Это мой сын. – Когда дверь за Марселем закрылась, она сказала с некоторым самодовольством: – Он до смешного ревнив.
– А кто он такой?
– Помогает мне управлять отелем.
– Это случайно не граф?
– Mechant[32], – по привычке бросила она. Она и вправду переняла от этой кровати – а может быть, от графа? – небрежный, многоопытный тон кокетки восемнадцатого века.
– А с какой стати ему тебя ревновать?
– Может, он думает, что ты вовсе мне не сын?
– Ты хочешь сказать, что он твой любовник?
И я подумал, что бы сказал мой неведомый отец, чья фамилия – как мне говорили – была Браун, о своем черном преемнике.
– Чему ты смеешься, милый?
– Ты – замечательная женщина, мама.
– Под конец жизни мне немножко повезло.
– Это ты о Марселе?
– Да нет! Он славный мальчик, и все. Я говорю о гостинице. Ведь это – мое единственное имущество за всю жизнь. Она мне принадлежит целиком. И не заложена. Даже за мебель все выплачено.
– А картины?
– Они, конечно, висят для продажи. Я их беру на комиссию.
– Ты купила ее на деньги графа?..
– Да нет же, ничего подобного. От графа я не получила ничего, кроме титула, да и его я не проверяла по Готскому альманаху, так что не знаю, существует ли он вообще. Нет, тут мне просто-напросто привалило счастье. Некий мсье Дешо тут, в Порт-о-Пренсе, очень огорчался, что платит большие налоги, а так как я в то время работала у него секретаршей, я разрешила ему перевести гостиницу на мое имя. Конечно, мы составили завещание, где моим наследником на гостиницу я назвала его, а так как мне было за шестьдесят, а ему только тридцать пять, сделка казалась ему верной.
– Он тебе доверял?
– И правильно делал, милый. Но он зря вздумал гонять на спортивном «мерседесе» по здешним дорогам. Счастье еще, что больше не было жертв.
– И ты стала владелицей его имущества?
– Он был бы очень доволен, если бы это знал. Ах, милый, ты и не представляешь, как он ненавидел свою жену! Огромная, толстая, малограмотная негритянка! Разве она смогла бы вести дело? Конечно, после его смерти завещание пришлось переписать, – твой отец, если он еще жив, мог оказаться моим наследником. Кстати, я завещала святым отцам из твоего колледжа мои четки и молитвенник. Меня всегда мучила совесть, что я так с ними обошлась, но в то время я нуждалась в деньгах. Твой отец был порядочной свиньей, упокой господи его душу!
– Значит, он все-таки умер?
– Подозреваю, что да, но у меня нет никаких доказательств. Люди теперь живут так долго. Бедняга!
– Я разговаривал с твоим доктором.
– С доктором Мажио? Жаль, что я не встретила его, когда он был помоложе. Вот это мужчина, правда?
– Он говорит, если ты будешь спокойно лежать…
– Я и так лежу не вставая, – сказала она и улыбнулась понимающей и жалкой улыбкой. – Ну чем еще я могу ему угодить? Знаешь, этот славный человек спросил, не хочу ли я позвать священника. А я ему говорю: «Право же, доктор, исповедь меня чересчур разволновала бы – подумайте, чего только мне не придется вспоминать». Милый, если тебе не трудно, пойди, пожалуйста, и приоткрой чуточку дверь.
Я выполнил ее просьбу. Коридор был пуст. Снизу донеслось звяканье вилок и ножей и голос: «Ох, птенчик, ты действительно думаешь, что у меня получится?»
– Спасибо, милый. Мне хотелось удостовериться… Раз ты все равно встал, подай мне, пожалуйста, щетку для волос. Еще раз спасибо. Большое спасибо. Хорошо, когда у старухи рядом сын… – Она помолчала, наверно, ждала, что я, как альфонс, буду уверять ее, что она совсем еще не старая. – Я хотела поговорить с тобой насчет моего завещания, – продолжала она с легкой обидой, приглаживая щеткой свои густые, неправдоподобные волосы.
– Может, тебе лучше отдохнуть? Доктор не велел мне долго у тебя сидеть.
– Надеюсь, тебе отвели хороший номер? В некоторых комнатах еще пустовато. Наличных на обстановку не хватает.
– Я остановился в «Эль Ранчо».
– Ах, милый, ты непременно должен жить здесь. Тебе не следует создавать рекламу этому американскому притону. В конце концов, я как раз и хотела тебе это сказать: гостиница когда-нибудь будет твоей. Мне только вот что хотелось тебе объяснить… Законы такие путаные, надо все предусмотреть… капитал гостиницы в акциях, и я завещала треть Марселю. Если ты с ним поладишь, он очень тебе пригодится, а мне надо что-то сделать для мальчика, правда? Он ведь тут не только управляющий. Понимаешь? Ну, ты же мой сын, ты все понимаешь.
– Понимаю.
– Я так тебе рада. Боялась сделать промашку… Эти гаитянские юристы на завещаниях собаку съели… Я скажу Марселю, что ты сразу все возьмешь в свои руки. Только веди себя потактичнее с ним, прошу тебя. Марсель такой обидчивый.
– А ты, мама, полежи тихонько. Отдохни. Если можешь, не думай больше о делах. Постарайся заснуть.
– Отдохнем в могиле. Нет, не желаю торопить смерть. Она и так длится очень долго.
Я снова приложился губами к выбеленной стене. Она томно закрыла глаза в знак любви, и я на цыпочках пошел к двери. Когда я неслышно ее отворял, чтобы не побеспокоить мать, она вдруг захихикала.
– Сразу видно, что ты мой сын, – сказал она. – Какую роль ты сейчас играешь?
Это были последние слова, которые я от нее услышал, и я по сей день не знаю, что она этим хотела сказать.
Я взял такси до «Эль Ранчо» и остался там ужинать. Ресторан был полон, в буфете возле бассейна для плавания подавали гаитянские блюда, специально рассчитанные на вкус американцев; костлявый человек в остроконечной шляпе лихо выбивал дробь на гаитянском барабане, и вот именно тогда, в первый же вечер, у меня родилась честолюбивая мечта превратить «Трианон» в первоклассное заведение. Пока что он явно был гостиницей второго сорта. Я понимал, что только мелкие туристские агентства посылали туда своих клиентов, и сомневался, чтобы его доходы могли удовлетворить наши с Марселем потребности. Я решил преуспеть, и преуспеть крупно; когда-нибудь я еще буду иметь удовольствие отсылать лишних постояльцев с моей рекомендацией в «Эль Ранчо». И как ни странно, мечта моя, хоть и ненадолго, сбылась. За три сезона я превратил обшарпанный «Трианон» в самую модную гостиницу Порт-о-Пренса, а потом еще три сезона наблюдал, как она снова приходит в упадок, пока наконец не докатился до того, что у меня остались только Смиты в номере люкс «Джон Барримор» да мертвый министр в бассейне.
