– Его не видели уже неделю. Говорят, он в отпуску. – Пьер Малыш тронул шофера такси за плечо. – Остановись, mon ami[16]. – Мы еще не доехали даже до статуи Колумба, а на город быстро спускалась ночь. Он сказал: – Мистер Браун, я, пожалуй, вернусь и поищу его. Ведь и у вас в Англии не стоит попадать в ложное положение. Хорош бы я был, приехав в Англию с рекомендательным письмом к мистеру Макмиллану. – Он помахал на прощанье рукой. – Скоро зайду к вам на стаканчик виски. Я ужасно рад, ужасно рад, что вы вернулись, мистер Браун. – И он отбыл с блаженным видом, никак не вязавшимся с обстоятельствами.

Мы поехали дальше. Я спросил шофера, наверно агента тонтон-макутов:

– Доедем мы до «Трианона», прежде чем выключат свет?

Шофер только пожал плечами. В его обязанности не входило сообщать какие бы то ни было сведения. В здании выставки, которое занимал министр иностранных дел, еще горел свет, а у статуи Колумба стоял «пежо». Конечно, в Порт-о-Пренсе много машин «пежо», и я не мог поверить, что Марта так жестока или так лишена вкуса, чтобы назначать свидания на том же месте. И все же я сказал шоферу:

– Я выйду здесь. Отвезите вещи в «Трианон». Жозеф вам заплатит.

Я проявил большую неосторожность. Полковник, командующий тонтон-макутами, завтра же утром узнает, где я вышел из такси. Но я все же принял кое-какие меры: подождал, пока шофер действительно не уехал и свет его фар не скрылся из виду. А потом я пошел к стоявшей у Колумба машине. На номерном знаке сзади я увидел букву «Д». Это была машина Марты, и она сидела там одна.

Я смотрел на нее некоторое время из темноты. Мне пришло в голову, что я могу постоять здесь в двух шагах от машины, пока не увижу человека, которому она назначила свидание. Но тут Марта повернула голову и поглядела туда, где я стоял: она почувствовала, что на нее смотрят. Слегка опустив стекло, она резко крикнула по-французски, думая, что это один из бесчисленных портовых нищих:

– Кто там? Что вам надо? – и включила фары. – О господи! Ты все-таки вернулся… – сказала она таким тоном, словно речь шла о приступе малярии. Она отворила дверцу, и я сел рядом. В ее поцелуе я почувствовал страх и тревогу. – Почему ты вернулся?

– Видно, соскучился по тебе.

– Неужели для этого надо было сперва сбежать?

– Я надеялся, что, если уеду, что-нибудь изменится.

– Нет. Все по-старому.

– А что ты здесь делаешь?

– Тут, пожалуй, удобнее всего скучать по тебе.

– Ты никого не ждала?

– Нет. – Она схватила мой палец и больно его вывернула. – Знаешь, я могу быть sage[17] хотя бы несколько месяцев. Правда, не во сне. Во сне я тебе изменяла.

– И я тебе был верен – по-своему.

– Можешь мне сейчас не объяснять, что такое «по-твоему». Помолчи. Посиди рядом.

Я послушался. Я был и счастлив и несчастен, потому что главное в нашей жизни явно не изменилось, кроме того, что теперь у меня нет машины и ей придется везти меня домой, рискуя, что ее заметят возле «Трианона». Мы не можем сегодня проститься возле Колумба. Но даже обнимая ее, я ей не доверял. Неужели у нее хватит дерзости отдаться мне, если она ждет на свидание другого? Но потом я сказал себе, что все равно ничего не узнаю – дерзости у нее хоть отбавляй. И отнюдь не отсутствие дерзости привязывает ее к мужу. Она застонала – я помнил этот стон – и зажала рот рукой. Тело ее обмякло, она, как усталый ребенок, свернулась у меня на коленях.

– Забыла поднять стекло, – сказала она.

– Нам, пожалуй, лучше добраться до «Трианона», пока не выключат свет.

– Ты нашел покупателя?

– Нет.

– Слава богу.

В городском парке чернел музыкальный фонтан – воды не было, и он молчал. Электрические лампочки, мигая, вещали в ночи: «Je suis la Drapeau Haitien, Uni et Indivisible. Francois Duvalier»[18].

Мы проехали мимо обгорелых балок дома, сожженного тонтонами, и начали взбираться по холму к Петионвилю. На полдороге мы наткнулись на заставу. Человек в рваной рубашке, серых штанах и старой фетровой шляпе, очевидно найденной на помойке, подошел к дверям машины, волоча за дуло ружье. Он приказал нам выйти из машины.

– Я выйду, – сказал я, – но эта дама – из дипломатического корпуса.

– Не спорь с ним, дорогой, – сказала она. – Никаких привилегий больше не существует. – Она первая отошла на обочину дороги, подняла руки над головой и улыбнулась милиционеру ненавистной мне улыбкой.

– Разве вы не видите букву «Д» на машине? – спросил я.

– А разве ты не видишь, что он не умеет читать? – спросила она.

Он ощупал мои бедра и провел ладонями между ног. Потом осмотрел багажник машины. Обыск был не очень умелый и длился недолго. Нам открыли проезд и пропустили машину.

– Мне не хочется, чтобы ты ехала обратно одна, – сказал я. – Я пошлю с тобой слугу, если у меня остался хоть один слуга. – Проехав еще с километр, я вернулся к своим подозрениям. Если муж, как правило, слеп к неверности жены, любовник страдает противоположным пороком: он повсюду видит измену. – Ну, скажи, что ты там делала у памятника?

– Не будь хоть сегодня идиотом, – сказала она. – Мне так хорошо.

– Я же тебе не писал, что вернусь.

– На этом месте я могла вспоминать о тебе, вот и все.

– Какое странное совпадение, что именно сегодня…

– Ты думаешь, я вспоминала тебя только сегодня? – Она помолчала. – Муж как-то спросил меня, почему я перестала уходить по вечерам играть в рамс теперь, когда отменили комендантский час? Назавтра я опять взяла машину. Мне некуда было деваться, поэтому я поехала к памятнику.

– И Луис теперь доволен?

– Он всегда доволен.

Вокруг нас, над нами и под нами разом погасли огни. Только у гавани и над правительственными зданиями горело зарево.

– Надеюсь, Жозеф припас к моему приезду немного керосина, – сказал я. – Надеюсь, его мудрость не уступает его целомудрию.

– Разве он такой целомудренный?

– Ну да. Совершенно безгрешен. С тех пор, как его пытали тонтон-макуты.

Мы въехали на крутую аллею, обсаженную пальмами и бугенвилеей. Я так и не мог понять, почему бывший владелец назвал гостиницу «Трианоном». Трудно было найти более неподходящее название! Его архитектура была и не классической – в стиле восемнадцатого века, и не чрезмерно пышной – в стиле двадцатого. Башенки, балконы и разные деревянные украшения придавали ему ночью сходство с творениями Чарльза Адамса в номерах журнала «Нью-йоркер». Так и казалось, что дверь откроет ведьма или маньяк-дворецкий, а за его спиной с люстры будет свисать летучая мышь. Но при солнечном свете или вечерами, когда среди пальм горели фонари, здание казалось старинным, хрупким и трогательно нелепым, как иллюстрация к сказке. Я полюбил его и теперь, пожалуй, даже радовался, что не нашел на него покупателя. Мне верилось, что, если я удержу его еще хоть несколько лет, я почувствую, что и у меня есть дом. Нужно время, чтобы у тебя появилось такое чувство, так же как и для того, чтобы любовница стала женой. Даже внезапная смерть моего компаньона не так уж сильно отравила мне радость обладания. Я бы повторил вслед за братом Лоренцо фразу из французского переложения «Ромео и Джульетты», которую у меня были свои причины запомнить:

Исцеление было в успехе, которым я отнюдь не был обязан своему компаньону; в голосах купальщиц, перекликавшихся в бассейне; в звоне льда, доносившемся из бара, где Жозеф готовил свой знаменитый ромовый пунш; в скоплении такси из города; в гаме голосов на веранде в обеденный час, а ночью – в бое барабана и шарканье танцующих ног; в фигуре Барона Субботы – комического персонажа из балета, изящно выступающего в своем цилиндре под освещенными пальмами. Недолгое время меня баловал этот успех.