– Ты думаешь, он мне так нужен? – достав турецкую лиру из кармана своих красных рейтуз, Пашка поднял ее до уровня подбородка, – вот что я с ней сделаю, ясно? – и Пашка разорвал лиру на мелкие кусочки и, подбросив их вверх, устроил бумажный салют; один кусочек – если мне не изменяло зрение, на нем была половинка носа Ататюрка, – приземлился возле самого окна.

Не буду лгать, мне стало больно за судьбу бедного вкладыша, но все же я сдержался, чтобы не разреветься, – чего, я уверен, мне не удалось бы сделать, если бы вкладыш так никогда и не побывал в моих руках.

– Эй, Максим! Ну-ка спать! – услышал я голос матери.

– Не хочу! – закричал я, чуть резче, наверное, чем обычно.

– Спать, спать!

– Всего два часа осталось до «Полночной жары»!

– Тем более! Вот и поспишь эти два часа…

– Но обещай разбудить. Хорошо?

– Ладно.

– Обещаешь?

– Я же сказала – да.

– Поклянись!

– Да не буду я клясться!.. Раз сказала, разбужу, значит, разбужу… Лучше б ты бы поклялся, что будешь в шортах ходить – сегодня опять обманул меня, в штанах ушел. Осенью приедешь весь белый – что люди скажут, а?

И потом еще:

– Учти, с нового учебного года не будет тебе «жар». Ни полночных, никаких. Так что уже сейчас настраивайся на режим. Давай, давай, в кровать! Я даже плетеную сумку со шкафа сняла, чтобы ты, как проснешься, головой не стукнулся.

Мне вдруг пришло в голову, что сегодня при погружении в сон, перед тем, как испытать «самотолчок», я увижу в забытьи Поляну чудес среди леса, – поляну, о которой в нашем поселке ходят самые разные легенды, – «там трава оттенков шалфея… а еще в одном месте совсем не видно близлежащей земли, ты словно перед пропастью и вот сейчас свалишься вниз… а на самом деле просто небольшое углубление да примятая трава… нарушения почвы – я читал о таких вещах… моя мама заканчивала факультет почвоведения МГУ, знаешь, сколько у нее учебников осталось?..» – так рассказывал Мишка.

Я бегу по поляне и спотыкаюсь как раз в тот момент, когда достигаю места, где исчезает земля…

Я ошибся – поляны во сне я не увидел.

Чтобы добраться из поселка «Весна-III» до ближайшего города пешком (или, как всегда здесь говорили, «своим ходом»), – надо было пройти от главных ворот налево, по той самой дороге, по которой Мишка и Макс шли этим утром к «верхотуре», миновать пруд, войти в лес, пересечь наискось всю лесополосу по тропинке протяженностью километра в полтора и выйти к караульному помещению; и дальше, вдоль высокого ограждения из бетонных плит, по широкой проездной дороге, сплошь усеянной битым стеклом, похожими на рваные раны трещинами и раздавленными репейными цветами – запыленный и взлохмаченный пурпур, навсегда утративший сочный оттенок; посмотришь на него, и сразу почему-то приходит в голову, что и у этого караульного помещения бывали лучшие времена; и не было еще этих толстых деревянных брусьев, тут и там подпирающих завалившиеся плиты ограждения, а на вышке, и ныне на метр возвышающейся над забором, сидел охранник; не было и такого густого крапивного запустения и, будто в контраст этому, облыселых дубов под дребезжащей линией электропередачи (на каждом дереве все же оставались кое-какие четко ограниченные островки зелени, самой разнообразной формы и величины, что, конечно, только подчеркивало ненормальность – еще года два, не останется и этих островков, листья выпадут, как волосы от облучения). «Это из-за вредных химических выбросов с местного завода пиротехники», – такое объяснение приводили чаще все же жители поселка, если проходили мимо, чем жители города – те просто давно перестали обращать на это внимание.

Вот под одним из таких дубов (площадка вокруг него совсем не была видна с дороги из-за стены высокой травы, которая нарушалась едва приметной тропкой), – стоявшем по выходе из леса, но в небольшом отдалении от остальных, в этот же день после двух часов состоялась одна очень любопытная встреча – встреча, пожалуй, как раз под стать виду тех мест, возле которых она происходила, – во всяком случае, если режиссер какого-нибудь детективного фильма вздумал бы выбрать декорации, которые не банально, но резонно сочетались и ненавязчиво подчеркивали «замышляемое преступление», это место явилось бы как раз подстать – только постепенно рыжеющий свет солнца следовало «убрать», а еще непрестанное жужжание шмелей, во время всего последующего разговора создававшее невыразимо ленивое ощущение покоя.

Одним из участников встречи был сторож Перфильев; другие два – коротко стриженные парни, каждому из которых было лет по двадцать пять, – уже ждали его, когда Перфильев, только показавшись из леса, стал приближаться к дороге. Но подъехали они, видно, совсем недавно – еще даже не приглушали мотоцикл; первый курил: одной рукой держал сигарету, другую руку упирал в бок, – и, что называется, развязно облокачивал свое туловище на воздух – словно от тяжести, которую ему причиняло курение; его взгляду, старавшемуся устремиться в запредельную даль, помехой была, пожалуй, лишь легкая матерчатая шапочка, похожая на обвислую шляпу гриба и закрывающая собою большую часть головы, – взгляд каждый раз натыкался на неровное косое поле шапочки. Сама она, пожалуй, явно относилась к какому-то стилю, нежели, чем действительно выглядела стильно, – такие штучки носят для самоутверждения, и даже в настоящий момент парень занимался самолюбованием: его взгляд, сбитый полем шапочки, неизменно устремлялся вниз, на ботинки, не очень модные, но добротные, – чтобы получить очередную волну удовлетворения от того, как расставлены друг по отношению к другу стопы. Другой парень, видно, только что получил такое удовольствие от езды на мотоцикле, что даже и теперь с дороги не в силах был угомониться: ворочал его, таскал вбок, заваливал назад, садился, слезал, – едва ли еще не на козла вставал, – и все время делал вид (для себя самого), что что-то старается протестировать и проверить – исправно ли; но не удерживавшийся во рту высокоголосый смех разоблачал всю картину. Часто парень посматривал куда-то под руль своими открытыми светлеющими глазами – безотчетный, насмешливый оттенок. Его чуть разреженная, подкрашенная в блондинистый цвет челка в результате всех этих манипуляций с мотоциклом даже ни разу не шелохнулась – была слишком коротка.

Такие ребята, если что примутся делать, и это им придется по вкусу, то не дай же Боже, – никакая мера им неизвестна, так что хорошо еще, если эта «неумеренность» выпала на что-нибудь более-менее нейтральное: лицезрея их усердие, сопровождающееся едва ли не брызгами из ноздрей, испытаешь тошноту, но этим дело и кончится.

С тем же самым усердием, с каким этот второй парень ворочает сейчас мотоциклом, завтра он может сказать по телефону: «Я люблю тебя, дедушка», – кроме того, нарочито заботливо и даже резко оберегающе, а потом, положив трубку на рычаг, посмотрит в окно и примется истерически ржать над проходящей мимо женщиной, у которой от ветра взметнулась вверх юбка, – и интонация в голосе будет все та же.

Словом, это были типичные «средние» ребята, каких многие и многие тысячи. И все же было одно «но». Дело в том, что эти двое, ко всему прочему, выглядели еще и, так сказать, вовремя не изросшимися. В восемнадцатилетнем возрасте подобные ребята не редкость, но эти были на порядок старше, – а значит, дело менялось коренным образом.

Парень в шапочке все смотрел то вдаль, то на свои ноги, курил, как вдруг обернулся и прикрикнул:

– Слышь, ты!

Второй парень никак не отреагировал.

– Слышь!..

– Ну чё!

– Завязывай уже копошиться! Уймись. Чё ты делаешь?

– Да какая разница. Хочу и делаю.

– Щас уже старикан придет. Уймись, говорю.

– Ты мне не указывай! Как придет, уймусь.

– Я говорю, завязывай.

Они бы так еще долго пререкались, но вдруг парень в шапочке как-то неожиданно, даже инстинктивно обернулся к лесу.

– Эй… Вотон он.