Серж выпрямился и, оглядевшись зачем-то по сторонам, произнес тихо и угрожающе:

– Паш, вынеси этот вкладыш на минутку.

– Но… я же…

– Я сказал – неси.

Когда Пашка, вернувшись со своего участка, отдал вкладыш Сержу, нас троих никто не видел, потому что Мишка с отцом уже успели уйти в дом. Но я тогда об этом не думал: кроме этого вкладыша, у меня вообще все на свете вылетело из головы, – я даже о Лукаеве и то позабыл – и, между прочим, позабыл еще надолго!

– Вот он.

– Ну давай показывай!

– Смотри сам, – Серж протянул мне вкладыш.

Пожалуй, до самой последней секунды я не знал, что это произойдет, а потом, когда произошло, мне почему-то стало казаться, будто я спланировал это заранее, – нет-нет, я уверен, что выхватил вкладыш и бросился бежать чисто рефлекторно; хопа! – и к себе на участок чешешь во всю прыть секунды страха и мелькающих хрусталиков мира яростная зелень сливаясь в одну салатовую массу врезается в глаза страх от боязни споткнуться или быть настигнутым дыхание Сержа на спине и плечах но вот вот заветная тропинка с кустом купальницы примостившимся слева а за ним…

За ним была безопасная территория, моя земля, на которой мне ничего не угрожало, ибо на нее не осмелился бы ступить «никто из посторонних и ни при каких обстоятельствах».

(Тогда, будучи мальчишками, мы все чурались без спроса зайти на чужую территорию – даже если там жил твой близкий друг; а если надо было, к примеру, позвать кого-то – ну что же, кричали и драли глотки с проездной дороги, но чтобы зайти и, к примеру, постучать в окно – нет уж, увольте…)

Я добежал аж до середины участка – колодец с деревянной огородкой и бордюром мелькнул мимо меня дельтапланом; я сел под яблоню, на землю, из которой продиралась коротенькая травка: это место было специально предназначено для того, чтобы мы с Мишкой приходили сюда со складными стульями и книжками из внеклассного чтения на лето. Жуткая скукотища!

Хрустящий вкладыш-купюра с Ататюрком, который я рассматривал теперь со слезами на глазах, был куда приятнее! Но вовсе он не в анфас, а в профиль, как и на купюрах, виденных мною ранее, и никакой второй стороны, там только название жевательной резинки, как раньше, – значит, Серж наврал мне. Но он, разумеется, не позволил бы дать себе фофан; наверняка, он сказал бы нечто, вроде: «видишь, я же говорил тебе, что она односторонняя, а тебе что послышалось, тупица?», – и тотчас бы фофан получил я.

Теперь Серж не казался мне таким уж классным парнем. А что касается цвета купюры, тот и правда был зеленым – все эти многочисленные завитушки с утоньшениями и утолщениями, защитные значки, огибавшие портрет и достоинство купюры (стерлось из моей памяти; 1000 лир? возможно, я не уверен), напоминали узорную гравировку на какой-нибудь старинной шкатулке…

Мне показалось, Мишка появился достаточно быстро, но подозреваю, до его появления прошло пять или семь минут.

Я так и продолжал буравить взглядом этот несчастный вкладыш. Странное ощущение, когда твои чуть подсохшие веки увлажняются новыми слезами – от того, что обида, уже поутихшая, снова вдруг ни с того ни с сего возвращается, так бывает всегда, даже если ты абсолютно уверен, что этого не произойдет. Неконтролируемый импульс – вроде того, про который пару дней назад говорила моя мать – если я сильно дернулся, лежа в забытье на постели, это значит, я почти уже отошел ко сну. Иной раз мне кажется, что сегодня я слишком устал и отключусь моментально, безо всякого «самотолчка», но стоит только положить голову на подушку, как я вижу себя идущим по сумрачной лестнице и спотыкаюсь – дерг! – или же еду в машине скорой помощи, дорога совсем гладкая и прямая, как вдруг машина ни с того ни с сего подскакивает на выбоине… а какие процессы в самом организме являются преддверием очередного «самотолчка»? Выходит, существует тесная связь между этой дорогой и этой машиной скорой помощи, этой лестницей, по которой я иду, и движением крови в организме, возбуждающимися нервными окончаниями…

Темнеет ли кожа вокруг глаз, напитавшись слезной влагой?

– Ты как? – Мишка обратился ко мне спокойным и добрым голосом, почти нежным; по необходимости он умел говорить такой интонацией.

Я ничего не отвечал; меня снова начали душить слезы.

– Отдай мне его, – он прикоснулся к вкладышу, но я так и не выпускал его из рук, – ты же ничего этим не добился, не так ли? У тебя будет еще миллион таких вкладышей.

– Откуда?

– Ты вырастешь и купишь их себе.

– Это слишком долго ждать.

– Тогда выиграешь.

– Но я плохо играю. Вот Серж, он да… он…

– Тогда давай я нарисую тебе целую уйму купюр. И гораздо лучше этой. Хочешь?

Я поднял на Мишку зачарованные глаза. (В них немножко пощипывало).

– Хочу! Обещаешь?

В этот момент я выпустил вкладыш, и он оказался-таки у Мишки.

– Да, обещаю.

– Поклянись!

– Клянусь…

– А они двухсторонними будут?

– Ну конечно. Как настоящие лиры… Фломастерами нарисую.

Короткая пауза. Я думал, Мишка прямо сейчас, только вкладыш оказался у него, развернется и пойдет отдавать его Сержу, но он не уходил, все стоял и смотрел на меня.

«Так не делают в реальности. Он должен был тотчас уйти».

Мы с ним были теперь как будто в фильме, отыгрывали сцену, но и представления не имели, что мы на самом-то деле актеры – ибо это реальная жизнь…

Как фильм.

В маленьких клеточках Мишкиной рубахи застряли кусочки теней, с желтовато-солнечными окаемками.

– И вовсе не двухсторонняя эта купюра, как Серж утверждал. Там, на другой стороне, все то же, название жвачки. Серж проиграл спор.

– Ну тем более значит нет в этом вкладыше ничего ценного и не стоило тебе так поступать.

Я мигом вскинул голову и посмотрел на него. Он, вероятно, понял, что допустил промах, но обратной дороги не было, и теперь Мишка соображал, что бы еще сказать.

– Знаешь, я не был… я не был до конца честен с тобой, Макс.

– В смысле… ты не нарисуешь мне лиры?

– Нет-нет, я не о лирах… лиры-то я нарисую. Конечно, нарисую. Но я о другом. Помнишь, я сказал, что ты вырастешь и купишь себе миллион таких вкладышей?

– Да.

– Не купишь. Просто потому, что тебе уже не будет этого хотеться.

– Будет!

– Нет… не будет…

Я мог начать спорить с ним, но в его голосе слышалась такая глубокая убежденность и ни единой капли той нервной напористости, с какой он, бывало, принимался спорить со мной или дергаться по пустякам, – что я так ничего и не ответил ему; Мишка после короткой паузы прибавил еще:

– Тебе будет хотеться много всякой всячины. Но только не вкладышей.

– Выходит, они станут для меня… пустяком? Не будут иметь никакой ценности? – осведомился я недоверчиво.

– Пожалуй. Но само детство… о нет, оно-то как раз напротив… Вот он парадокс, не так ли! О детстве ты будешь вспоминать, как о самом счастливом и первородном этапе своей жизни… Все эти угнетения – о боже, тебе будет хорошо только от того, что они просто были.

– Не может этого быть, – я произнес это не резко, а опять только с оттенком недоверия.

– Говорят, так у всех людей.

Это было самое непритязательное из того, что он сказал за последние несколько часов (так мне тогда показалось).

У Широковых и Родионовых обедали всегда на два часа позже, чем у нас, поэтому я не удивился, когда после обеда выглянув из окна, увидел перед моим домом Пашку с Сержем – они стояли на дороге.

Заметив меня, Пашка гадливо ухмыльнулся.

– Эй, клоп! – дальнозоркие очки сильно увеличивали его глаза, придавая им какой-то влажный, теплый блеск, но стоило Пашке чуть повернуть голову, и стекла тотчас затерлись непроницаемой серебряной слюдою; то, что он говорил, я слышал через открытую форточку, – ты думаешь, мне так нужен этот вкладыш?

Серж теперь тоже смотрел в мою сторону. Я ничего не отвечал, а только чуть отступил в прохладную темноту комнаты, пропитавшуюся гороховым супом.