Митек выпятил голову.

– Чё он сказал?

– Он сказал: «не скажу, а то и тебе захочется».

Но на сей раз, обоюдного смеха не последовало.

Поначалу эта цивилизованная армия белых пиджаков была всего-навсего тремя тенями, которые, сидя на небольшом, со всех сторон прикрытом пальмовыми веерами мраморном балкончике, за отсутствием перспективы то и дело становились частью друг друга и образовывали самые фантастические фигуры; эти изменчивые, нарождающиеся движения чем-то походили на движения пламени, угнетаемого ветром. Один раз тени сложились в нечто, напоминавшее мельничные крылья; сильно наклоненные назад, к парапету, они, казалось, готовы были вспарить и, удлиняясь от ветра, начать перемалывать необъятную морскую пустыню; близость ее угадывалась отсюда изумрудными отражениями-зайчиками, которые, снуя между талыми облаками, превращали их в горячую пуншевую пену.

Три тени, совещавшиеся друг с другом вполголоса, – можно было уловить только обрывки фраз.

– Знаете, что напоминает мне рулетка?.. Треск рулетки… трик-трак… тик-так… У меня, кстати, новый крупье… Джон…

– Давно он?..

– Две недели… Время… Сегодня будут ставить только на черные… ха-ха… время ставить на черные…

Такие невозмутимые голоса – точно беседуют те три черепахи, на которых в глубокой древности покоилось все мироздание; до самой крайней степени убежденные в незыблемости человеческих представлений, они слишком поздно осознали свой распад на огромное количество религиозных конфессий – слишком поздно, но и немудрено было не заметить его раньше – разве могли они предположить, что когда нищий рыбак в отрепьях и соломенной шляпе – всего-то одна единственная земная песчинка! – вылавливает из морской пучины несколько мелких рыбешек – это и есть начало того самого распада-катастрофы.

Между тем, движения правой тени становились все более человеческими – то и дело взмывавшая вверх рука описывала в воздухе полукружные музыкальные четверти; и вот уже она точно ножом разрывается на запястье четырехконечным отблеском, рубиновым с топазом, – движущийся солнечный диск, невидимый отсюда и теперь, занял особое положение, так что преломленные лучи совпали с направлением взгляда. Свет вспыхнул… и никак не хотел увядать, а напротив, уплотняясь и набирая форму, превратился в пурпурный, словно бархатом подернутый циферблат с тонкими золочеными стрелками. Тень руки, опустившись вниз, легла на успевший уже выделиться и обрести твердую форму маленький вечерний столик, – но и на сей раз «не утратила» часов.

Что такое? Я слышу знакомую музыку – таинственные тональности тропического металлофона. Тун-тун-тун, тун-тан, тун-тун-тун-тун, тун-тан-тун… Midnight heat? Да, я почти уверен.

Полукружные музыкальные четверти? Нет, что-то не то…

Эй!!.. Откуда здесь эта музыка? Она иногда появляется перед заставкой фильма.

– Эй, Максим… проснись…

Откуда она здесь?

– Часы… взгляни на время… ВРЕМЯ…

Музыка уплотняется так же, как часы… часы…

– Время! Максим, ну вставай уже!.. Ты просил тебя разбудить. Потом сам будешь на меня злиться, что я…

Она нарастает, заглушая до боли знакомый голос, едва ли уже не кричит.

Фильм пошел. Я что-то пропустил?! Нет, я не хочу. Не хочу пропустить ни единого кадра…

…Своей жизни.

Я вскидываю голову…

…и чуть не ударяюсь о склоненную голову матери.

Мать и до этого часто будила меня, но никогда еще после сна передо мной не всплывало ее лицо именно так – чтобы я мог разглядеть каждую черточку.

Куда подевалась плетеная сумка? – шепчут мне остатки сновидческой логики.

– Эй… что такое?

– Осторожней!.. Говорю, твоя жара уже началась. Вставай.

– Где?.. Не может быть!

– Уже пять минут пятого.

Я вскочил и – как был в майке и трусах – побежал в другую комнату, где стоял телевизор, – едва только еще успел вдеть ноги в резиновые шлепанцы; отворил дверь, бросился на диван и…

То, что теперь происходило на экране, было в некотором роде продолжением моего сна… нет, пожалуй, лучше сказать в некоторой степени – подобно тому, как экранизация романа в некоторой степени является продолжением книжных иллюстраций к нему.

Балкончик, выходивший к морю, выступал из огромной залы, которую освещал яркий солнечный свет. (Видно, кто-то успел «зажечь» его, пока я бежал из одной комнаты в другую).

Все окна и двери в сад распахнуты настежь, и зеркальные серьги, которыми увешаны потолочные люстры, звенят от бриза, сохраняя на себе частички прохлады.

Моря по-прежнему не видно, только трехцветная верхушка паруса, выглядывающая из-за парапета, проплывает по небу, точно воздушный змей. По мере того, как «змей», наполняясь бризом, приобретает все более уплощенную форму, фрагменты пальмовых листьев, тут и там выглядывающие из дверных проемов, все точнее повторяют его непроизвольные всполохи. Еще минута-другая, и этот танец на ветру станет синхронным, а парус почти целиком покажется в одном из дверных проемов, слева от балкончика.

Армия белых пиджаков с гвоздиками и розами в петлицах – самое первое определение, приходящее на ум, стоит только увидеть людей за длинным игровым столом, которые, перестав быть зыбкими тенями, мнимостью, проявив цвет, – словом, выделившись из моего сновидения, – то и дело поднимаются с мест, чтобы безо всякой надежды на успех дотянуться своим бокалом хотя бы до бокалов доброй трети присутствующих – это некая странная смесь праздника и азартной игры…

Случайность каждого движения, расхожесть, – между тем, убери хоть одну составляющую, и общая целостность, в которой сосуществуют эти люди, навсегда окажется нарушенной.

Армия белых пиджаков – между тем, всего пятеро или шестеро из этих пышущих южным загаром и молодостью импозантов одеты в белые пиджаки; бриз, гуляющий по зале, притрагивается, щекочет бархатные вечерние платья и темные плечистые костюмы, которые тут и там теряют жесткость, изгибаясь в остекленном вине.

На шершавом темно-зеленом сукне стола расставляются столбики фишек – десятки рук будто бы воздвигают обширный город-государство на квадратах-фундаментах, которые вделаны в топкую тину-сукно, заболотившую «пруд». Здесь имеются небоскребы разнородных цветов и материалов (и достоинств): желто-голубой неон, белый пластик, весь испещренный вкраплениями и штрихами, корейская сосна, напитавшаяся розовым маслом, граненое золото с дрожащими пятнышками света, из-за которых невозможно прочитать цифр на наклейках…

– Делайте ставки, – то и дело произносит крупье.

Я уже знаю: его зовут Джон.

Рядом с ним стоит мужчина в белом пиджаке. Поначалу кажется, что движения игроков абсолютно непредугадываемы, однако, стоит только поглядеть на этого человека, и подобное впечатление начинает рассеиваться. У мужчины квадратная челюсть и зачесанные назад нагеленые волосы; в маленьких глазах сухой насмешливый огонек; тонкие губы, но скулы очень чувственные, пульсирующие; высокий рост, – в целом, внешность поначалу отталкивающая, чуть позже, напротив, вызывающая неподдельный интерес, впоследствии – становящаяся притягательной.

Это Хадсон.

Все события, происходящие на столе, находясь под неусыпным вниманием, являют отражение в его мимике и жестах: женщина, сидящая рядом с Хадсоном, протягивает руку в лайковой перчатке, чтобы передвинуть фишки с красной клетки на черную, – и тут же он ведет левой бровью; мужчина в середине стола, по правую руку от Хадсона, удваивает ставку, – Хадсон вскидывает голову; еще один мужчина, уже на другом конце (расстояние кажется гигантским), убирает солидный столбик, обнажая красный квадрат – Хадсон вздыхает и манерно выставляет руку, чтобы поглядеть на часы (пурпурный, словно бархатом подернутый циферблат и тонкие золоченые стрелки), – Хадсон разочарован…