— Ну что, орлы!

Не понимаю, почему эту специю называют гвоздикой, она вообще похожа на шуруп для крестовой отвертки.

Видела агитацию: «Не поднимай на лес руку — он служил деду и внуку».

Как же так, отцы?

Встретилась перетяжка: «Поздравляем жителей района проспект Вернадского!». Натурально, и на их улице праздник.

В печенье вложены карточки с загадками. Одна начинается со слов: «Представьте, что вы входите в тёмную комнату со сладостями».

В магазине «Адидас» над вешалками таблички «мужчины», «женщины», «дети». Пойти выбрать девочку, пацана лет пяти и одного подростка навырост.

Олины дети прощаются, разъезжаясь на дачи, старшая Настя вдруг театрально вскрикивает, сжимает маленького Алёшу и всхлипывает:

— Ну, давай хоть обнимёмся на прощание!

Редкие дождевые капли бились о стекло, каждая превращалась в маленького Нилсона из фильма с Хенксом, и ещё была похожа на медвежью лапу.

Дрессировщики запретили нашему псу делать стойку по птице на глаз, но он всё равно постоянно замирает при виде трясогузок. Я не знаю что делать и просто прикрываю ему глаза ладонью. Он в неё щекотно моргает.

Утром видела в метро как, прощаясь, мужчина покрывал улыбку и щеки женщины множественными короткими поцелуями, будто бы прибивал обойными гвоздиками это выражение к её лицу на весь предстоящий день.

В учебнике по живописи и рисунку прочла:

«Слово „мышца“ происходит от латинского „мускулус“ — мышонок. Двуглавая мышца, сокращаясь, напоминает по форме бегущую под кожей маленькую мышку». Хорошо, что маленькую.

Прочитала: «Так как у многих птиц линия рта заходит за линию глаз, создаётся обманчивое впечатление, что они всегда улыбаются». Главное, сразу обманчивое!

У меня очень романтичный учебник по фотографии, там есть раздел «Как снять луну?».

По рубрике «вопросы» из учебника по фотографии хорошо судить о людях:

— Как сфотографировать лежащего новорожденного ребенка так, чтобы он не был похож на лежащего на операционном столе?

В смысле — о ходе их мысли.

На стене нашего дома золотым маркером написано в адрес неизвестной особы, что она «подстрекательница самовлюбленная мразь». Наверняка, как того солдата из мамы-анархии, пытали какую-то фрейлину, заставляя ругаться, и это самое грязное, что она смогла произнести.

В одной клинике, где медсёстры ходят в белых, почти монашеских платках с красными крестами на лбах, я стояла в очереди в регистратуру вместе с актёром Певцовым.

— Совершенно невозможно стало в Москве жить, везде телевизор, — наверное думала регистраторша, смотря на него через окошко.

Заехал старый приятель, у него белый БМВ. Серёжа, выглядывая в окно:

— Иди давай, принц приехал на ста конях.

По-моему, рекламные объявления новых магазинов «Мы открылись» надо печатать на парашютах.

На днях Олина пятилетняя дочка сказала, что «совесть вызывает стыдность». Как скорую.

На платформе в метро гражданин поедал большой рулет с вареньем, держа его в одной руке.

Ночью люди кладут себя под одеяло ровненькой ниткой как ожерелье в футляр, а просыпаются чаще всего так, будто его таскали всю ночь в кармане.

В почтовой папке «Входящие» наверняка склад лопнувших шаров для Иа.

Возле Белорусского вокзала висит объявление «Ушла из дома и не вернулась» с такой довольной девушкой на фотографии, что кажется, будто она хвалится.

Оля говорит, что к ней на дороге вечно пристают, сигналят, усложняют, в общем, обстановку. Рассказывает мне, как её провожал до заправки огромный хаммер:

— Такой громадный танк, то сзади подъедет, то сбоку приклеится, а я крыши его даже не вижу — высокий, как забор. Потом разглядела водителя, очень красивое лицо, такое породистое, с носом. А потом он спрыгивает со своей ракеты и оказывается очень маленького роста.

Потом задумчиво:

— Чёрт, это ж я сразу должна была догадаться…

Самое лучшее место у собак — это два шага шерсти до прохладного носа. Как валенки с калошами.

В нашем кодовом замке сменили комбинацию. Я её запомнила как «двадцать семь василиев шукшиных».

Вовка сказал, что раньше он не очень успешно учил японский язык, а теперь ему нужен эстонский, поэтому он купил японско-эстонский разговорник. Никогда не думала, что эти народы мало того, что знают друг о друге, так ещё и предполагают общаться.

Люблю к маме заходить. Гладит меня по макушке:

— Хороший у тебя твой натуральный цвет, седеть будешь очень удачно.

Про некоторые книги также приятно знать, что они просто есть, как про любимых людей.

И те и другие однажды взлетели вроде отпущенных воздушных шаров и навсегда прилипли под куполом твоей диафрагмы, как под куполом цирка. Только книги, в отличие от людей, никогда не сдуваются.

Я боюсь сойти с ума от радости, что родился ребёнок, или от горя, что умер близкий, потому что мне непосильно натянуть обычный день, в который я об этом узнаю, на целую жизнь Другого, которую приходится осознавать целиком. Умершего — от конца до начала, родившегося — от начала до конца. Я была близка к такому безумию дважды. Первый раз — когда Оля родила дочку и у меня вдруг получилось понять, что детей действительно можно делать самим. И второй — когда мы забрали урну деда из крематория, а потом, слишком рано приехав, сидели и ждали на кладбище всех остальных. Мама держала её, как младенца, обнимая. Когда она стала незаметно для себя укачивать такого маленького деда, я поняла, что она тоже пытается осознать всё до начала. Я не стала мешать и ушла, а когда вернулась, мама улыбалась и говорила, что хотела бы так сидеть долго-долго, настолько ей было тепло и спокойно, а это просто она смогла прожить деда обратно до нуля. Мне ещё странно смотреть на карту мира, я всегда ищу точку, где я. И если я там, то как же я здесь?

В забегаловке прямоугольные столы стоят друг за другом, люди едят руками, слегка пригибаясь, почему-то стесняясь, поэтому так и тянет рявкнуть: «Это кто там жует на последней парте опять?!».

На третьей Тверской какой-то мед-центр, кругом машины скорой помощи. Подъезжают, уезжают, стоят рядами. В здании два кафе, одно «Кафе 03» (ноль три), другое «Ваш доктор». Очень страшное место.

Стас рассказывает о Праге, листает фотографии, вдруг, помолчав, выдыхает:

— Такой город, что хочется его затискать как щенка.

По некоторым улицам мне обязательно надо ходить раз в неделю, протискиваться сквозь них, тереться об стены их домов, как ржавой игле о ткань, иначе на мне остается накипь, как в чайнике.

В метро на всей шестиместной лавочке лежит молодой пьяный бог, только очень плохо одетый. У бога алебастровая кожа, фигура по лекалу, сползли джинсы и на идеальной заднице розовеют два следа от уколов шприцем. Что, ну что случилось, поиграли в доктора и выбросили?

Влад, уважительно собеседнику: