А вот бдительные граждане — из тех, что пообразованней, вроде военного медика, — строчили рапорта куда следует про антипедагогические действия комдива в отношении юного гражданина советского Туркестана. И тогда в один прекрасный день товарищ Деев Сашу усыновил. Официально. Тут писаки успокоились: ведь одно дело, когда красный командир почем зря лупит свободного советского гражданина, и совсем другое — если отец сына воспитывает.
Воспитательные методы комдива Деева оказались весьма эффективными. Не прошло и двух лет, как вымуштрованный Баев, облаченный в кавалерийскую форму, умытый и остриженный, бойко болтал по-русски, переводил речи местных жителей и пленных, а также различные документы чуть не со всех тюркских языков. И стал поэтому человеком совершенно незаменимым. Еще через год умненького Сашу брали на серьезные переговоры в штаб округа и армии. Стрелковое искусство Баева тоже было вознаграждено. За меткую стрельбу мальчишку наградили грамотой штаба округа. А за хороший почерк и аккуратность при работе с секретными документами — новым маузером. Но и официальное наказание в послужном списке Баева имелось: он получил пять суток гауптвахты со странной формулировкой в приказе: «за неоправданно суровое обращение с пленными». Даже обладавший богатой фантазией и личным боевым опытом, не понаслышке знакомый с традициями Туркестанского фронта[3] Прошкин затруднялся предположить, что такого из ряда вон выходящего мог совершить юный Баев, чтобы получить подобное взыскание. Конечно, Прошкину было любопытно узнать, но спросить у самого Баева он не решился, а больше спросить было не у кого.
При всем этом Баев, официально считавшийся адъютантом комдива Деева, был начисто лишен присущих адъютантско-писарскому племени холуйства и подобострастия. Даже с командирами и комиссарами самого высокого ранга наглый отрок держался на равных. Единственное, что роднило Сашу с канцеляристами, писарями и барышнями-машинистками, это готовность каждую минуту разрыдаться по любому поводу. И даже без такового. Впрочем, со слезами Баев вообще никогда не промахивался: плакал исключительно своевременно и при большом скоплении сановных зрителей. И причитания его на тему вроде «лошадку нечем кормить» или «новое седло забрали для нужд штаба» находили живой отклик в суровых сердцах военного руководства. Лошадке выписывали отборный корм, а реквизированное командным повелением роскошное седло возвращали зареванному Саше. Но слезы Саша отирал вовсе не пробитым в боях рукавом. Нет. Для этих целей в его карманах всегда имелись два-три крахмальных, кипенно-белых, хрустящих носовых платка.
Еще Баев так и не смог исцелиться от сибаритского пристрастия к богато украшенной конской сбруе. Так и ездил с искрящимися редкими каменьями и серебром уздечками, с перламутровыми мундштуками, на изящно изукрашенном седле. За такие далеко не пролетарские ухватки боевые товарищи (все так же за глаза), именовали повзрослевшего Баева Князем и считали, что равнодушный к воинской карьере и званиям Саша готовит себя в дипломаты или деятели Коминтерна.
Но карьеру делать Баев не спешил, потому что был не только хорошим стрелком, но и — прежде всего — хорошим сыном.
Надо сказать, что комдив Деев, перед тем как скоропостижно скончаться, долго и тяжело болел. А Баев за ним все это время самоотверженно ухаживал. И этот подвиг сыновний был оценен на самом высоком уровне — таком, что, если посмотреть, запрокинув голову, шапка слетит…
Здоровье героического комдива Деева оказалось подточенным многочисленными ранениями и тяжелыми хворями, приобретенными в Средней Азии, где он служил долгие годы. По настоянию врачей он вернулся в Москву: здешний климат должен был укрепить его организм, пострадавший в боях за торжество революции. Он преподавал стратегию в военных институтах, в политические и партийные дискуссии не вступал, зато писал узкопрофессиональные статьи и книги. Злые языки говорят: не только для себя… Словом, боевые товарищи комдива Деева, взлетевшие на большие политические высоты, к нему благоволили и, чем могли, помогали. Именно так его приемный сын и оказался то ли в писарях, то ли в порученцах у командира Восьмой мехбригады комбрига Дмитрия Шмидта — давнишнего приятеля Деева. Как принято считать. Образцовый сын Баев, вообще-то, со Шмидтом мало общался, потому что мотался между штабом бригады, Москвой и санаториями, где дважды в год лечился Деев. Соратники папаши такую сыновнюю самоотверженность только приветствовали и Баеву всячески потакали: то в командировочку подходящую отправят, то с собой возьмут, если в Москву едут или еще куда.
— Еще бы им не приветствовать, — искренне согласился Корнев, — у самих-то дети оболтусы вроде моего. Золотая молодежь нового образца — драли мы их, видно, мало. То машину государственную родителя разобьют, то водки нахлещутся и вытворяют черт знает что, а то и кокаин нюхают!.. И радуйся, если хоть по западным дипломатическим представительствам чарльстоны не отплясывают, а то совсем хоть в петлю, чтоб по этапу не идти за шпионаж. Скорее бы платное обучение ввели, хоть маленько образумятся![4] А тут, конечно, мальчик ночей не спит, за отцом ухаживает. Про коней да про лекарства с его боевыми товарищами общается. Каждый ведь именно о таком идеальном ребенке мечтает…
Ну вот, в тридцать пятом Деев стал совсем плох: в госпиталь его положили. Доктора сразу сказали: минимум на полгода. Баев немедленно настрочил рапорт с просьбой отпустить его в длительный отпуск в связи с семейными обстоятельствами. Ну, в стране больных родителей хватает, если каждый ребенок начнет по полгода за отцом ухаживать, никакого народного хозяйства не будет. Один сплошной лазарет. Так что командир Баева принял решение мудрое и прецедентов опасных не создающее — перевел Сашу на должность в фельдъегерской службе НКВД при своей бригаде. То есть Баев был не порученцем, а вполне официальным специальным курьером НКВД. Отсюда и форма, и кубики-ромбики, он вроде как курьерские обязанности в столице выполнять был направлен. А потом, когда здоровье Деева так и не поправилось, его и вовсе в Москву откомандировали — учиться. Представьте себе, на востоковеда. Есть, оказывается, такая профессия.
Правда, в университете Саша редко появлялся, разве что на экзамены-зачеты, зато действительно бывал чуть не каждый день в госпитале и бегал то с медицинскими поручениями, то по папашиным друзьям боевым. Может, поэтому соратники — бывшие красноконники и казаки — Деева навещали частенько, медицинский персонал говорил: просто не палата, а штаб какой-то, столько военных туда-сюда ходило. Но хотя Деева лечили усиленно, здоровье его не улучшалось. А совсем наоборот.
Официально никто донесений или рапортов не писал ни в парткомы, ни в органы, ни еще куда. Но слух рос и ширился: травят враги легендарного комдива, хотят извести легенду Гражданской, а власти и ухом не ведут: доблестное НКВД бездействует… а может, и попустительствует. Но одно дело — слухи среди бабушек на лавочке, а другое — среди таких уважаемых и властью наделенных людей. Главврачей косили — как басмачей в Гражданскую. Деева перевозили из госпиталя в госпиталь, из больницы в больницу, лучшие медики за его здоровье боролись, как комиссары за победу коммунизма. Лучшие лекарства ему привозили. Баева высокие покровители пристраивали несколько раз с какими-то формальными поручениями в дипломатические и военные группы, выезжавшие в Германию, Испанию и Францию. Хотя все знали, что он ездит за заграничными лекарствами для папаши. Ряды соратников и друзей комдива Деева из червонного казачества и красных кавалеристов по понятным причинам изрядно поредели — сперва в тридцать шестом, потом в тридцать седьмом, — но посетителей у него в палате меньше не стало, просто состав изменился. И слух о том, что комдива травят то ли враги Родины, то ли враги личные, не стихал. А чему удивляться: еще живые соратники отца ввели Баева в высокие кабинеты, а новые покровители — в еще более высокие. И Сашины стройные ноги в мягких сапожках, сшитых по заказу в ателье Главного управления, переступали все более и более высокие пороги, а безутешные сыновние слезы утирали крахмальными платками все более и более влиятельные руки. Потому что Саша ничего не просил. Просто горем делился. И ему охотно помогали. Просто на удивление охотно. Даже извлекли из застенков трех китайцев из личной охраны врага народа Якира[5]. Этих китайских двух охранников и лекаря совершенно официально прикомандировали лечить Деева и сторожить его от происков врагов. Но и сам Баев продолжал каждый день в больницу наведываться, даже к экзаменам прямо там готовился.
