Ну, а матрос Гарри для чего упомянут, ясно. «К барону он подбежал, вонзил в барона кинжал». Хорошо котировалась и песня про «Шумит ночной Марсель в притоне „Трёх бродяг“, там пьют матросы эль, а женщины – коньяк…». Много лет спустя я с изумлением узнала, что это сочинил в двадцатые годы для кабаре «Нерыдай» композитор Милютин с драматургом Эрдманом, то есть это изначально была пародия. Но в контексте девичьей тетради оригиналы и пародии ничем не различались.

Попали же в мою тетрадь и Блок с "Есть в напевах твоих сокровенных…", и Заболоцкий с "Очарована, околдована…". Кроме завораживающей музыки слова, важна была суть – и в жестоких романсах, и в поэтических шедеврах образ женщины приподнимался и наливался весомой ценностью.

Из-за женщины убивали, женщину умоляли, ею красиво и пафосно восхищались и если корили, то чем-то высоким и таинственным. Удивительно! Ничего подобного в жизни не было.

Идель Мовшиевич, запрещавший бабушке аборты (отчего в жизнь и явилась моя мама), преспокойно зажил с другой женщиной, фронтовой подругой, и в маминой судьбе не фигурировал. (Много лет спустя мама сама разыскала своих единокровных сестёр.)

Папа развёлся с мамой и женился на "швабре", а потом свил гнездо с женой своего друга. Дивная красотка, что было ясно и в её шестьдесят лет, бабка Зоя (прозрачные глаза с поволокой, точёная фигурка) всю жизнь без происшествий прожила с дедом Андреем, и все её грехи заключались в бесконтрольных тратах на тряпки. Ради них бабка Зоя носила в ломбард свою ювелирку, а квитанции хранила, как полицай золото в "Молодой гвардии" Фадеева, – внутри особого пояса, который прятала под одеждой. Чтоб Андрейчик не увидал! Андрейчик тем временем "вкалывал" ("пахать" и "вкалывать" – так называли тогда постоянную прилежную работу), безмятежно играл на баяне и всю жизнь доверял своей дорогой "афериске". Бабка Зоя была убеждённым сторонником теории "муж не должен ничего знать"…

(Бабушка Антонина! Ты завидовала двоюродной сестре!)

Тётка Шура, навещавшая Изотовых, водительница трамвая, имела двух сыновей неизвестно (нам) от кого – писаного красавца Авенира и дурнавца Сашку, у которого была от рождения заячья губа. Авенир (Вера пылала к нему девичьей страстью) никого не успел полюбить и, возможно, воспеть в бессмертных стихах – он ушёл в армию и погиб на подлодке. Тогда тоже гибли подлодки, но об этом не сообщали в газетах – Шура получила цинковый гроб, а что было в гробу, то ты, Господи, веси. (Никакого шума, скандала на весь мир, никаких комиссий и расследований – матери получали гробы вместе с почти официальным приказом молчать об этом. Добрым отеческим голосом им говорили о военных тайнах государства…)

Это я к тому, что никаких следов "шумного Марселя" в жизни мы обнаружить не могли – люди или притирались друг к другу в браке и покорно тащили груз дней бок о бок, либо составляли новую пару с той же целью. Незамужние бездетные женщины следили за собой и прибегали к ухищрениям, замужние и детные чаще всего склонялись к состоянию "кувалды". Так что в девичьих тетрадках хранилось отвлечённо-сакральное знание о мире ином. Где женщины "танцуют танго цветов" и уж ни в коем случае не могут тащить по три неподъёмных сумки на дистанцию в добрый километр – от ж/д платформы Каннельярви до нашего "курятника"…

Сама тетрадь моя не сохранилась, а память избирательна – вот силюсь и не могу вспомнить целиком абсолютно гениальную песню про негра Томми, жившего на Мадагаскаре.

Этот Томми, очутившись в Америке, полюбил – и не без взаимности! – дочь банкира.

Возможно, так своеобразно отозвалась в Стране Советов борьба с расовой сегрегацией, затеянная при Кеннеди. Негров мы (советские дети) любили совершенно искренне, поскольку в глаза их не видели. Вот китайцы – они коварные, они предали знаменитый поезд «Москва – Пекин» (была песня) и дружбу навек. Китайцами нас пугали основательно, рассказывая и про хунвейбинов, и о «школах 7 мая», где «исправлялась» китайская интеллигенция. А негры были далёкими друзьями, вечно униженными и оскорблёнными, – нечто вроде прирождённых «пролетариев», страстно ожидающих своей революции. Сведения о неграх строго застряли на уровне «Хижины дяди Тома» (добрые, несчастные, с растущим протестом внутри…). Вдобавок нас стращали «судом Линча» и «куклукс-кланом», не удосужившись объяснить, что это такое. Я и до сих пор не знаю.

Мир мы знали теоретически – на уроках географии раскрашивали контурные карты. И где горы, озёра и равнины, и где какие полезные ископаемые, и какие существуют страны на свете – всё знали. Но эти реальные знания застилал мифологический туман, в котором плавали загадочные негры, китайцы, японцы, британцы…

Не французы. Живых французов мы повидали!

Итак, когда расформировали нашу родную школу, мы с девочками отправились на поиски аналога и нашли его возле Нарвских ворот. То была «французская школа» № 392, и славилась она тем, о чём афористично выразилась в одной речи завуч: «Наша школа стоит на границе труда и капитала!»

Она была с фокусами, эта школа, она была "образцово-показательной", и туда время от времени отправляли делегации французских учащихся. Для непосредственного контакта с нами, советскими! Вот что означала "граница труда и капитала".

Появляющиеся в школе французы смотрели на нас с живейшим любопытством. Мы говорили с ними свободно, быстро, это было не проконтролировать. Помню, как один худенький паренёк в ладных вельветовых штанах цвета беж стал изумлённо рассказывать, что возле гостиницы странный человек стал уговаривать его продать эти брюки.

«Mon Dieu, mes pantalons!» («Боже мой, мои брюки!»)

Французу трудно было представить себе огромную страну, где граждане не могут сшить себе сами вельветовых брюк такого качества, чтобы, глядя на них, не рыдать от жалости и грусти. И что находятся люди, покупающие брюки не только У иностранцев, но прямо С иностранцев… Рассказывать капиталистам, даже в их зародышевом юном виде, про советских фарцовщиков, мы не имели права, поэтому объяснили пареньку, что ему встретился безумец, которых так много в романах Достоевского. И перевели разговор на Эрмитаж.

Француз ничего не имел против Эрмитажа, но впечатление глубоко в душу врезалось ему, и он так и повторял, дергая узкими плечиками, поправляя шарфик, своё «Mes pantalons!».

Совсем другой дух шибанул нам в нос в этой 392-й. Спертый дух общих комсомольских собраний, линеек, обязательств, идеологической дисциплины. Когда я написала сочинение по "Что делать?" Чернышевского, опровергая многие его постулаты с помощью Достоевского, противная, с серым лицом, учительница литературы выставили мне оценку "2/5" и объяснила, что сочинение само по себе, возможно, и отличное, но по идейному содержанию – двоешное.

Наша компания была чужой и подозрительной. В родной школе нас всё-таки знали с цыплячьего возраста и по-своему даже любили. Привязываешься к живому существу, когда оно растёт восемь лет на твоих глазах. А в новой школе стальными глазами присматривали за нахальными, своеобычными девками, которые могут смутить идейную чистоту выдержанных нравов.