Надзиратель отвечал, что готов войти в его положение, и обещал подобрать дополнительную литературу. В присутствии надзирателя я рассказал Абелю о книге, которая могла заинтересовать его, – «Лабиринте» Вальтера Шелленберга, человека, близкого к Гитлеру, повествовавшего о работе немецкой контрразведки в военное время.

– Шелленберг пишет, – добавил я, – что однажды во время войны немцы захватили более пятидесяти радиопередатчиков, которыми пользовались русские агенты, а потом воспользовались ими, чтобы скармливать дезинформацию русским.

Крински громко рассмеялся, но Абель вдруг резко спросил:

– А он не пишет, сколько таких же передатчиков захватили мы и использовали в тех же целях?

Ходили слухи, что войну Абель провел агентом в фашистском тылу.

Когда Абеля вернули в камеру, я спросил Крински, оказавшегося действительно по-дружески настроенным, могу ли передать Абелю экземпляр книги Шелленберга. Крински замялся, а потом сказал, что, судя по всему, текст был посвящен шпионажу, а правила тюремных властей США запрещали заключенным читать что-либо, способное подвигнуть их вернуться к той преступной деятельности, за которую они и понесли наказание.

Теперь настала моя очередь рассмеяться.

– Офицер советской военной разведки с тридцатилетним стажем, – отметил я, – едва ли настолько впечатлителен, что его «собьет с пути истинного» любая прочитанная им книга. К тому же шансы на оправдание Абеля фактически равнялись нулю.

Мне удалось убедить главу надзирателей в своей правоте. Крински лишь объяснил, что книга должна прибыть в тюрьму прежде никем не прочитанной и напрямую от издателя. А потом с неподдельным любопытством спросил, неужели меня никогда не преследовали угрызения совести, что я стал защитником Абеля. Он честно сказал:

– Лично я не сумел бы решиться ни на что подобное вашей миссии.

– По всей видимости, мы очень разные люди, – отвечал я, – а моя совесть чиста, как никогда прежде. – Он только пожал плечами.

Когда я вернулся в офис, мне передали сообщение Дебевойса о том, что представитель властей ранее в этот день принес нам список своих свидетелей. В нем значились шестьдесят девять фамилий, тридцать две из которых принадлежали агентам по особо важным делам ФБР. Числились там также Хейханен и сержант армии США Рой А. Родес.

Суббота, 21 сентября

Защита целый день трудилась не покладая рук. Я составил черновик нового дополнительного варианта письменных показаний на тему законности проведения обыска и изъятия имущества. Мною был обнаружен факт, который мог значительно усилить отстаиваемый нами тезис, что помимо действий, произведенных строго в рамках закона для правоохранительных органов, ФБР осуществило также тайные обыски в контрразведывательных целях, а обнаруженные в ходе подобных обысков улики считались непригодными для предъявления в суде. Признание со стороны ФБР подобных «секретных» обысков подтвердило бы нашу позицию о нарушении в данном случае конституции США.

Я наткнулся на эту поистине золотую жилу накануне вечером, когда внимательно перечитал снискавшую огромную читательскую популярность «Историю ФБР», написанную Доном Уайтхедом. Одно из примечаний в книге поясняло, что помимо расследований в целях получения «юридических улик, допустимых для демонстрации в суде», ФБР также регулярно проводило так называемые «тайные» операции в чисто разведывательных целях. Такая практика, говорилось в книге, применялась, например, если возникала необходимость получить негласный доступ к документам лица, подозреваемого в шпионаже. Поскольку точность изложенных в книге фактов подтверждалась в предисловии лично директором ФБР Дж. Эдгаром Гувером, подобные заявления не могли восприниматься иначе как правдивые.

В тот же день газета «Дейли ньюс» опубликовала материал о юном продавце газет из Бруклина, который случайно нашел полый «никель», содержавший микрофильм с зашифрованным сообщением. Предполагалось, что именно это дало в руки ФБР первую ниточку «к раскрытию шпионской сети, созданной, как теперь предполагалось, Рудольфом Ивановичем Абелем». Но тому мальчишке уже исполнилось семнадцать, а монету он нашел четырьмя годами ранее, и, как излагалось в газете, ее обнаружение сохраняли в строгом секрете, пока «местные и федеральные власти сплетали свою цепкую паутину вокруг Абеля». Юный продавец газет должен был выступить свидетелем обвинения. Я сделал себе пометку, чтобы расспросить об этом Абеля, но, как мне показалось, обвинение пыталось использовать «сотканную паутину» в целях дополнительной саморекламы.

Воскресенье, 22 сентября

Утро и часть послеобеденного времени я провел за подготовкой к завтрашним дебатам в суде Южного округа. Работал я дома и выходил из библиотеки лишь для того, чтобы поесть и проверить, сделали ли младшие дети школьные домашние задания. Как всегда, терпеливая Мэри не допускала ко мне случайных посетителей и даже вполне благонамеренных друзей, приезжавших, чтобы отговорить меня от участия в деле «ради моего же блага».

Понедельник, 23 сентября

Утром нам пришлось отстаивать правомерность своих действий перед окружным судьей на Манхэттене Сильвестром Дж. Райаном, главным судьей округа. Когда мы закончили выступление, он великодушно отметил огромный объем работы и юридических изысканий, проделанных нами за столь короткий промежуток времени, который был нам отведен. Меня же этот комплимент предельно встревожил. Если судья начинает хвалить твою работу, обычно это означает, что ты проиграл.

Отдав распоряжение, чтобы дополнительный меморандум по чисто техническим вопросам применения законодательства был ему вручен к четвергу, судья Райан отложил вынесение решения по обоим пунктам.

Следуя моему предложению, представители обвинения и защиты встретились в 15.30 в личном кабинете судьи Байерса, чтобы в неформальной обстановке обсудить будущее развитие дела. Излагая нашу позицию, мы объяснили судье, что работаем буквально день и ночь, но в самом лучшем случае нам необходимо время до 1 ноября, чтобы подготовиться к защите должным образом. В соответствии с обещанием, данным ранее прокурором Муром, обвинение не возражало против такой отсрочки.

Однако здесь сказал свое веское слово судья Байерс, заявивший, что не потерпит столь длительного отлагательства, и доверительно сообщивший ожидаемую им самим дату начала процесса – 30 сентября, то есть всего через неделю.

– Понимая немалые сложности, с которыми столкнулась защита, – сказал он, – могу заверить вас в своей способности завершить все необходимые для вас дополнительные процедуры в кратчайшие сроки.

Затем, впав в нравоучительное настроение, он откровенно и подчеркнуто изложил свои взгляды на последние тенденции в решениях Верховного суда относительно как коммунистов, так и обычных преступников, отметив, что, по его мнению, они делают «осуществление правосудия почти невозможным».

Мы покинули его кабинет в весьма удрученном настроении. Я же упрямо продолжал верить, что, несмотря на ультраконсервативные личные убеждения судьи, он сумеет обеспечить справедливое рассмотрение всех наших аргументов.

Четверг, 24 сентября

Мои помощники позвонили рано утром, возмущенные так, как способны возмущаться только очень молодые юристы. После вчерашней встречи в офисе судьи Байерса они пребывали в твердой уверенности, что он заставит нас начать слушания в понедельник, и нам следовало сделать все возможное для отмены подобного решения. Они считали принуждение нас к исполнению обязанностей адвокатов до того, как мы окажемся полностью готовы, типичным прецедентом «обратимой ошибки»[11], позволяющей апелляционному суду отдать распоряжение о повторном рассмотрении дела. Никого из нас подобный оборот событий не устраивал.

Я предложил излить душу перед судьей Абруццо, который назначил меня защитником и повесил этот мельничный жернов на наши шеи. Причем судья неоднократно повторял приглашение обращаться к нему лично, если у нас возникнет необходимость посоветоваться.