Момент показался мне подходящим, чтобы закончить наше совещание. Мы провели за беседой больше двух часов. Абеля увели через холл два заместителя маршала, а защита вышла на улицу под жаркое солнце бруклинского дня.
Воскресенье, 1 сентября
Несмотря на то что был выходной день, мы организовали рабочую встречу, в которой любезно согласился принять участие Том Харнетт из моей фирмы, хорошо знакомый с федеральными судебными процедурами. Мы обсуждали возможные дальнейшие действия. Нашей первоочередной и важнейшей задачей, пришли мы к единому мнению, было добиться отсрочки начала суда – по крайней мере до 16 октября. Первое заседание было назначено на 16 сентября, а до этого дня оставалось всего две недели. Дата выглядела для нас совершенно неприемлемой, если мы хотели успеть подготовить сколько-нибудь основательную линию защиты.
В качестве традиционных в таких случаях шагов мы решили потребовать списки свидетелей обвинения, возможных членов жюри присяжных и детального пояснения каждого из пунктов обвинения. Поскольку газеты изображали Хейханена ключевым свидетелем, мы подадим прошение о беседе с ним, как только увидим его имя в официальном списке. Если нам это удастся, мы запросим затем протоколы его показаний перед большим жюри и рапорты ФБР по делу. Так могут заранее выявиться противоречия в заявлениях свидетеля, полезные при дальнейшем перекрестном допросе.
Мы также сошлись в том, что нам следует как можно скорее встретиться с прокурором и постараться получить достоверное подтверждение дошедших до нас слухов, что председательствующим на процессе станет судья Мортимер У. Байерс. Судебный клерк, намекнувший нам на подобную вероятность, добавил с видом эксперта: «Он из тех, кто без колебаний сажает виновных на электрический стул».
Хотя мне самому никогда не приходилось вести перед ним дебаты в суде, я знал о его высокой репутации как независимо мыслящего человека. Ему был восемьдесят один год. Высокий, прямой и подвижный пожилой мужчина. Наибольшую известность он снискал, будучи председательствовавшим судьей на процессе по делу о «нацистских шпионах» в 1941 году, когда перед судом предстала шпионская группа, организовавшая подпольную радиостанцию на Лонг-Айленде. В ходе того массового разбирательства он приговорил четырнадцать нацистских агентов к длительным тюремным срокам и смягчил наказание для еще девятнадцати человек, признавших свою вину.
Мы с судьей никогда не водили близкого личного знакомства, но встречались иногда, поскольку оба были членами одного из старейших в Бруклине обществ – так называемого «Рембрандт-клуба». Небольшая группа, состоявшая исключительно из мужчин, зимой раз в месяц встречалась дома у одного из членов, где мы прослушивали лекции на культурные темы, а затем подавался легкий ужин с шампанским. Хотя к встречам требовался смокинг, они позволяли проводить время сдержанно, но с удовольствием.
В тот же вечер я побеседовал о Хейханене с бывшим лейтенантом уголовного розыска полиции Нью-Йорка Эдом Фарреллом, который жил в Бей-Ридже. Объяснил ему, насколько важно для защиты собрать досье на Маки, но сделать это втайне от правительственных агентов. Мне пришлось также дать Эду понять, что Маки как псевдоним Хейханена оставался до сих пор «официальным секретом», которым обвинение еще не поделилось с защитой.
Я узнал, что «финский квартал», где, по словам Абеля, Хейханен проводил много времени, был заселен в основном вполне почтенной публикой, но по ночам мог становиться достаточно опасным районом. Эд сказал:
– Это место популярно среди финских моряков, а некоторые из них, если напьются, могут убить тебя ни за грош.
Он отсоветовал мне самому соваться в «финский квартал» для сбора информации о Маки, но пообещал, что сам исподволь наведет справки у полицейских из местного участка и у владельца таверны «Финский квартал», который был очень хорошо информирован, поскольку одновременно являлся букмекером, обслуживавшим всю округу.
Я назначил Эда министром без портфеля в команде полковника, ответственным за «финский квартал», а сам подумал про себя, что дело становится все более и более странным.
Вернувшись домой, я застал Мэри раздраженной и расстроенной. Оказалось, что одна из дам в гольф-клубе язвительно поинтересовалась, «всегда ли ее муж симпатизировал левакам».
С первого же дня после назначения защитником Абеля мне пришлось регулярно сталкиваться и с открытой враждебностью, и с так называемым «подтруниванием», которое порой носило добродушный характер, но частенько становилось далеко не таким уж невинным и беззлобным. Один из судей низшей инстанции по непонятным мне причинам счел необходимым представить меня на приеме с коктейлями людям, прежде со мной не знакомым, как «последнего коммуняку-миллионера». Я в ответ сказал, что подобная реплика имеет столько же здравого смысла, сколько, видимо, его понимание юриспруденции. Еще один записной остроумец доставал меня полчаса как-то вечером, потому что я заказал в ресторане русскую заправку к своему салату.
Лживая информация обо мне в прессе появилась уже после моей первой встречи с Абелем. Отвечая на вопрос, я сообщил газетчикам о беспокойстве Абеля за судьбу его картин и о моем заверении, что я в случае необходимости лично позабочусь о них. Всего насчитывалось более пятидесяти полотен, и в мои намерения входило складировать их в подвале своего жилого дома. Кто-то воспринял мои слова неверно, и появилась публикация о том, что я планировал развесить картины у себя в гостиной.
Я не успел оглянуться, как несколько подружек Мэри из Лейк-Плэсида позвонили ей с расспросами: «Твой муж совсем рехнулся? Зачем он хочет развесить картины русского шпиона на стенах в вашей гостиной?» Это было, разумеется, глупостью, но сильно нервировало.
В придачу начали поступать бредовые письма и телефонные звонки. В письмах в основном содержались эмоциональные проклятия и ругательства в мой адрес, и лишь в нескольких читались угрозы мести, если я стану «слишком усердствовать», защищая русского шпиона. Я передал их в полицию. Звонившие по телефону принадлежали к более трусливому типу людей. Звонки раздавались обычно среди ночи, когда в доме было уже темно, а семья улеглась спать. Я резко вскакивал с постели, гадая, кто мог звонить и по какому поводу. В большинстве своем это были либо пьяные, либо откровенно сумасшедшие.
Однажды около четырех часов утра раздался звонок, и прежде чем я полностью проснулся, чтобы догадаться сразу повесить трубку, мне пришлось выслушать отборную нецензурную брань и совет «убираться в Россию к своим друзьям Хиссу и прочим евреям-предателям». В тот же день я обратился в телефонную компанию с просьбой сменить мой домашний номер и дать новый, не значившийся в справочниках.
Сам я был внутренне готов к подобному вздору, и у меня достаточно толстая кожа. Но все это беспокоило Мэри, даже дети получили свою дозу неприязни во время суда. «Мой папа говорит, что твой отец защищает коммунистов», – заявил какой-то восьмилетка моей дочке Мэри Эллен на занятиях в приходской школе. Поначалу дети прибегали домой с жалобами на подобные происшествия, но не могу не отметить, что после моего продуманного объяснения им значения моей работы в суде они оказались полностью удовлетворены и успокоились.
Как-то вечером в ассоциации адвокатов Бруклина пожилой юрист-католик с глубоким чувством спросил, не испытываю ли я порой «неизбывного чувства вины». Я оказался слишком шокирован вопросом, чтобы сразу дать на него адекватный ответ. Если бы такие люди всерьез поразмыслили на эту тему, они не могли не понять, что вникать столь глубоко в моральную оценку действий клиента есть проявление греховного тщеславия. Преувеличение адвокатом важности собственной личности в деле. Ведь не адвокат должен выносить окончательную оценку. Для этого в нашей системе правосудия существуют беспристрастные судьи и жюри присяжных. Да, мы, адвокаты, упорно отстаиваем интересы своих клиентов, но обязаны смирить свою гордыню и верить, что только сама по себе наша система юриспруденции обеспечит справедливое решение по любому делу. «Разве мне дано все знать?» – задавался вопросом Монтень.
