Это было нехорошо. Нехорошо, что я оказался совсем одинок среди кионов и варваров именно в этот момент, когда в моей психике расшаталась самоидентификация.

Меня почитали.

Я заранее тщательно обдумал эту ситуацию, что, безусловно, и близко не стояла к во сне выбреденной. Приятное мне общество милых, интеллигентных, человечных кионов сидело вокруг стола, на который сервировали разные мясные блюда, у которых, само собой, не было ни глаз, ни волос: лишь безликие стейки, холодцы, нарезные язычки… Разумеется, на парти столь высокого уровня не могло быть клонированных тканей — только изысканнейшая земная дичь.

Я строго решил отведать варварятины вместе с могучими друзьями моего скромного человечества. Первый раз в жизни. Это и был особый день в моей жизни! С одной стороны, поступая по-кионски, я надеялся теснее идентифицироваться с ними, восприятие своякости которых у меня в последние дни рушилось. С другой — отчего ж не отдать честь и своим земным полуровням варварам по их же обычаям! Многие из них имели повадку съедать и убитых противников, и своих усопших близких, притом не по кионовским соображениям — лакомиться плотью в качестве еды —, а в ритуальном порядке, отдавая последние почести, обретая силу покойного, обеспечивая ему переселение и тому подобно. По-варварьему, в поедании себе подобных не было ничего плохого. По-кионьему, не было ничего плохого в поедании варваров. Над чем я тут пекусь!

И я попробовал варварятину. Впервые. И мясо оказалось безупречным, изысканно приготовленным. Велено бы мне раскусить, что это, я бы заколебался где-то между свиньей и шимпанзе.

Только одно затрудняло мою непричастность, толкало в сомнения: я не знал, которое из этих мяс меритятина…

Чего ради мне это знать?! Чтоб съесть именно Мериту? Или наоборот — нечаянно не надкуситься на нее?

Так, вот, я колеблюсь: у других уже полные рты, а я только пощипываю, ковыряюсь… Нет, я должен знать, как приготовлена Мерита, на которых блюдах подана!

Я дожидаюсь момента, когда Аиэоу, как хозяин, удаляется в хозяйственное помещение, и встаю вслед за ним. Выжидаю, когда он завершит наставления официантам, и подзываю в сторону.

— Слушай, Аиэоу, мне…

— Да?

— Ты же знаешь, я ваварятины обычно не ем.

— Знаю. Прости, протокол! Я не мог здесь затеять шоу на выживание — не поймут-с. Но мне казалось, ты сегодня чуть попробовал…

— А что ж?! Протокол-то! Только, видишь… Меня тошнит от мысли про варварьих кобелей. Я не могу. Так же, как тебе мои крысы не по душе, понимаешь?

Сравнение для Аиэоуа в точку.

— Но я же не могу там у стола ковыряться! Поэтому я присмотрел в мясной поставке одну такую аппетитную, из молодняка. Но я не знаю, что из нее здесь приготовлено.

Аиэоу вдруг кажется озабоченным.

— Из тех хлестко кудрявых?

— Наоборот: такая поглаже, с длинной гривой, совсем молодая…

— Пройдемся! — друг подмигивает мне, и трансдукт уже у варварария. Аиэоу прикладывает глаз к линзе, я вздрагиваю от уже слыханного неприятного кионкьева голоса, и мы проскальзываем в холодное помещение. Закрываем за собой тяжелую герметичную дверь. Никто нас не видит, никто нас не слышит… Вдруг вместо раскованной атмосферы вечеринки мое сознание опять бомбит стробоскоп недавних впечатлений: ночь уединения в варварарии, расправа с кионами над искалеченным трупом Мериты, ее возрождение и возгибель… Я весь напрягаюсь, мои конечности дрожат. Я был уже готов встретить Мериту в безликой форме на блюде, но прохлада варварария для меня с той ночи безумия — словно прикосновение к теплому телу Мериты…

— Где та лежала? — Аиэоу перебивает мои видения.

Я едва в силах указать на меритову полку. Пустую. Но перед моими глазами на ней лежит Мерита — какой я ее в последний раз видел, осязал, имел…

— Послушай, этого я и опасался, но надеялся, что ошибаюсь. Нет, эту уж никак больше не получить…

— ??? — хочу спросить, как это Мериту — из продовольственной поставки именно к моей презентации! — «никак больше не получить», — но у меня отнялся голос. Мое тело внутренне изгибается к прыжку хищного зверя. Или наоборот — к нападению на зверя, чужеродную тварь, в до боли знакомое лицо которого я тупо пялюсь, вдруг не улавливая в нем ничего родственного мне…

— Видишь, в поставке вышла накладка. Эта оставалась с прежней поставки и по ошибке была закомплектована тебе. Нет, по сути же всё в норме, правильно сохранена, свежая, сочная, сам бы дома с наслаждением слопал бы, глазом не моргнув… М-м-м, окорочок в черемшовом маринаде. И грибной супчик из ребрышек… Но прости, по протоколу твоего уровня так нельзя. Видишь, у нее срок годности истек вчера. Досада, конечно.

— ???!!!

— Списали и сдали в компост, обычная процедура, передержанное в правительственном варварарии никоим образом реализовать нельзя. Послушай, я закажу тебе другую — хоть сразу нескольких, этаких же некудрявых, сам выбе…

Я почувствовала прикосновение твоих губ. Как всегда, проснувшись посреди ночи, повернулась к тебе и крепко прижалась, ожидая, что ты меня свернёшь, как кошку в клубочек, и убаюкаешь ласками, но твои прильнувшие в поцелуе губы вдруг раскрылись, и в мой рот ворвалась прохладная струя. Не понимая, явь ли это, или всё ещё сон, я начала отчаянно выворачиваться и сопротивляться, а на меня вместе с брызгами вермута падал твой льющийся смех. По утрам ты часто меня так будишь — кофейным поцелуем, а ледяной глоток «Амура» с нашего пятничного каминного вечера в этот утренний час выходного застал меня совсем врасплох: я, говоря твоими словами, отчаянно морщила мордочку и карабкала лапки, как сурок, вырванный из зимнего сна.

— Разве уже утро? — с закрытыми глазами я продолжала наслаждаться твоими поцелуями. Ещё и ещё по глоткý в мой рот лился любовный напиток, и от этого ещё больше клонило в сон.

— Уже утро, — шептал ты. Твои ласки сливались воедино с ещё не рассеявшимися сновидениями, и я не вполне понимала, постигает ли миг нежной близости нас ещё здесь, наяву, или заканчивается уже в другой, не менее прекрасной реальности.

Чувствую прикосновение твоих губ и вздрагиваю:

Разве уже утро?!

В воздухе струится кофейный аромат. Как всегда, проснувшись с утра, я поворачиваюсь к тебе и крепко прижимаюсь, ожидая, что ты меня свернёшь, как кошку в клубочек, и взбодришь ласками. Твои губы льнут к моим в поцелуе, и я тянусь к ним, зная, что сейчас получу оживляющий глоток кофе, а потом в мой рот скользнёт кусочек шоколада…

Ещё утро, — ты шепчешь, — но уже клонит к полудню.

Сегодня это как нельзя некстати: в честь своего дня рождения мама приготовилась продемонстрировать тебя друзьям семьи. Я представляю, как мы оба явимся, ещё измятые ото сна, но у меня даже нет сил испугаться этой мысли.

Мы сегодня уже просыпались? — я норовлю отличить сон от яви.

— О нас не знаю, — подшучиваешь ты надо мной, — но я точно просыпался, и это того стоило: можешь подать на меня в суд за гнусное использование твоего беспомощного состояния. С вещественными доказательствами! — и лукаво показываешь на бутылку «Амура».

Ты, по-видимому, уже давно проснулся: сварил мне кофе и, пока тот заваривается, умылся, причесался, побрился, поутреннезарялся… Когда кофе с шоколадом исчезли во мне, ты прокрадываешься в постель: сдаётся мне — беспомощное состояние отнюдь не обязательно для гнусного использования меня. Я поднимаюсь всидь и взъерошиваю твои волосы.

— Отпустишь меня на секундочку?

— Но только на одну! — наказываешь ты. Я выскальзываю из постели, но ты ещё успеваешь коварным образом обнять меня сзади и осыпаешь поцелуями всё, что попадается губам.

— Цыц! — я вывёртываюсь. — Я сейчас, сейчас…

Моё тело с утра просыпается не сразу. Мне самой ранним утром обычно не суждено достигнуть вершин блаженства, но это не мешает наслаждаться твоей страстью, созерцать твою несравненную в такие моменты мужскую красоту, равной которой я никогда в природе не встречала, и до самой глубокой клеточки моего тела чувствовать свою женскую силу, равную которой в природе не ощущал ты: эта убеждённость в моей неповторимости совершенно физиологична, она больше не требует доказательств. В конце концов, имея тебя, нельзя не ощущать в себе такое. И наоборот — не ощущая в себе такого, и тебя нельзя иметь…