Их поезд казался им Ноевым ковчегом. На землю они, конечно, сходили, но им самим нравилось считать их путешествие бесконечной акцией. Как только они останавливались на какой-нибудь глухой станции, их моментально окружали крестьяне. Конечно, прибытие "поющего поезда" в глухую сибирскую деревню — событие. Однажды им даже предложили переночевать в бывшей тюрьме — все её обитатели находились в штрафных батальонах на фронте. Дунаевского потрясла эта ночёвка в бывших камерах, спешно переоборудованных под номера гостиницы. Их поезд стоял на самом краю ойкумены, где-то под Хабаровском. Где-то в тех же местах родилась знаменитая песня "Моя Москва", нынешний гимн столицы…

А потом они снова снимались с места и мотались туда-сюда. Всё лето 1942 года тешили себя разговорами об открытии второго фронта. Исаак Осипович не верил, что он откроется, считал англичан и американцев слишком нежными для развернувшейся кровавой бойни. Летом обнаружилась афера дяди Сени. Исаак Осипович выбивал для Зинаиды Сергеевны квартиру в Новосибирске, чтобы она с Геничкой жила более-менее пристойно. В конечном итоге выбил, а туда заселилась семья дяди Сени. Зинаиде Сергеевне снова пришлось ждать, пока Исаак Осипович поможет. Он, конечно, пытался хоть как-то поднять дух Бобоньке — например, купил ей в спецраспределителе красивые ботиночки. И ещё извинился в письме, что они могут быть не того фасона, который нравится. Советовал всё покупать на станции Зима — по тогдашним меркам это считалось недалеко. Проявлял чудеса осведомлённости. Откуда-то узнал цены на тамошнем рынке. Писал: молоко — 15 рублей литр, яйца — 35 — 40 рублей, мясо — 7 рублей кило.

И постоянно вспоминал об их ленинградской квартире. Там жила их бывшая домработница Тоня. Она с оказией регулярно передавала письма Исааку Осиповичу, рассказывала о положении дел. Во время войны она написала Дунаевскому письмо: просила разрешения воспользоваться книгами и мебелью Дунаевского, чтобы отопить квартиру. Исаак Осипович, конечно, разрешил сжигать всё, что может обогреть: библиотеку, мебель. И Тоня сжигала всё, что могла. Но у квартиры оказалась счастливая судьба — после всех бомбёжек она не только уцелела, но даже не лишилась ни одного стёкла.

А их поезд всё мотался и мотался туда-сюда по огромной стране. В начале 1942 года сообщили, что ко Дню железнодорожника коллектив должен приехать в Москву. Буквально через два дня пришла другая телеграмма, что Комитет Обороны запретил въезжать в Москву каким бы то ни было художественным коллективам. Дунаевский догадывался, что всё это ложь, но в какой мере, он не знал. Им сообщили, что Наркомат путей сообщения будет хлопотать перед Комитетом Обороны о возвращении коллектива обратно в Москву. Это была целая игра, о которой Дунаевский знал очень мало.

Поездка оказалась двадцати-двухмесячной. Избороздив всё, что только можно, в необъятной матушке-России, Дунаевский только 19 мая 1943 года оказался в Новосибирске и смог проведать жену и сына. А в конце 1944-го все собрались в Москве. К тому времени уже начали говорить, что Дунаевский исписался, причём слухи доходили до самого композитора. Его имя постоянно фигурировало в сплетнях. То же самое произошло после его смерти, когда пробежал шепоток о самоубийстве.

Дунаевский сам поверил, что находится в творческом упадке, и тем самым дал возможность поверить в это другим. Он попал в зависимость от властей. Композитор стал нуждаться в официальном признании, как в защите от сплетен. Он назвал это "некоторыми важными возможностями". В 1947 году неожиданно возник призрак из прошлого — его любимый педагог Кноринг, которому он в юности подражал, написал письмо. Несколько недель оно пролежало в секретариате Союза композиторов, прежде чем его доставили по адресу. Мне в руки попалось ответное письмо, которое Дунаевский написал своему первому учителю. Оно напоминает шифрованную радиограмму секретного агента, который наконец сообщает самые точные тайные сведения.

Было и другое обстоятельство, делающее это письмо нежелательным для всякого другого человека, кроме Дунаевского. Скольких людей к тому времени посадили за общение с иностранцами, за получение писем из-за границы! И в 1947 году письмо прямо из Парижа — центра белой эмиграции — всё ещё было опасным. Дунаевский об этом не думал. Он был поразительно смелым в некоторых вопросах — детская вера в Иегову дала свои плоды. По-настоящему в жизни он практически ничего не боялся. Думаю, что не испугался и прихода письма из Парижа. Это было даже романтично. Читая обратный адрес Кноринга, он смутно представлял себе всё, что слышал о Париже, страстно завидовал тем, кто побывал в других странах.

Судя по письму, несмотря на жалостливый тон, ничего трагического с Кнорингом не произошло. Это теперь мы знаем, что советские органы госбезопасности обрабатывали многих эмигрантов в надежде получить от них покаянное письмо о плохой жизни, чтобы потом запустить его в машину официальной пропаганды. Некоторые эмигранты сознательно шли на обман, лишь бы получить право вернуться в СССР. После войны многие думали, что положение изменилось.

Кноринг сообщил, что его дочь Ирочка, подруга школьных лет Исаака, умерла в 1943 году в Париже от диабета. А затем поставил в известность, что он возвращается в СССР. Где собирается жить, не писал. Место им должны были определить власти. Кноринг считался врагом. Он служил у Врангеля в чине офицера — преподавателя Морского корпуса в Севастополе — и вместе с "чёрным бароном" бежал из Севастополя в Турцию. В письме Кноринг хвалил Дунаевского за "Весёлых ребят", вскользь польстив самолюбию композитора замечанием, что песенки из его фильма распевает весь Париж. Что такое "весь Париж", Дунаевскому оставалось догадываться самому. То, что Кноринг хотел сказать своим известием о возвращении в СССР, Исаак, может быть, и не понял, но прекрасно поняли бы соответствующие органы, вздумай они перлюстрировать письма композитора. Кноринг знал, что переписка с ним опасна, поэтому спешил успокоить, что он без пяти минут свой. Сейчас эти письма интересны своим эзоповым языком, к которому в те годы быстро привыкали.

Письмо учителя было как нежданное появление призрака, диббука — души умершего человека, которым его пугали в детстве. Ему стоило сказать самое главное, как случайному попутчику, чтобы облегчить душу. Письмо Кнорингу напоминало сеанс общения с духами. "Моя личная жизнь сложилась довольно сумбурно, — писал он педагогу. — И тяжело, я иногда диву даюсь, как при сложных житейских обстоятельствах я не свихнулся, остался при моём оптимизме". Оборвал мысль. Ничего больше Кнорингу объяснять не стал. Сам всё узнает, если приедет. Отчитался только в том, что скрывать не имело никакого смысла: "Мне уже 47 лет, имею сына 15 с половиной лет (художник), имею другого сына (Максима. — Д. М.) от другой жены, двух с половиной лет". Но об этом ниже.

Если вы хотите услышать печальную историю о кончине дружбы, то более назидательного примера, чем пример Исаака Осиповича и Григория Васильевича, вам не найти. Они каждый в своём роде были генералами того искусства, которому служили. Их объединяла настоящая мужская дружба, или, скажем так, долгое приятельство, проросшее из совместной работы. Они были два сапога пара. Сейчас уже практически никто, кроме старшего сына Исаака Осиповича, не помнит про их отношения, а ведь они имели парадоксальный характер. Гонщики по натуре, гонщики-спорщики — вот кто они были. Но спорили между собой не в профессии. Слишком разные у них были епархии. У одного работал глаз, у другого — ухо. Вот и вся разница. Поэтому в профессии они уживались. Но в смысле быта оставались гонщиками. Исаак Осипович всё время спешил угнаться за Григорием Васильевичем. Выражалось это своеобразно. Александров купит себе что-то новое, заграничное, и то же самое надо купить Исааку Осиповичу. Вот только закавыка: Григорий Васильевич, как человек более оборотистый и ловкий, мог покупать "марсианские штучки" за границей, а Исаак нет, потому что был невыездной. Но надо знать натуру Исаака Осиповича. Он всё равно находил иностранное — где, какими путями, одному Богу известно.