При всём обилии его хлопотливых дел, в том числе и сумбурных сердечных, музыка оставалась его единственным хранителем в годы потрясений и лишений. В начале февраля — он как раз незадолго до этого вернулся из Москвы — вечером ему позвонил испуганный Григорий Александров и сообщил, что от разрыва сердца умер Орджоникидзе. Знал ли кто тогда, что это было отчаянное самоубийство, или нет, сейчас невозможно установить. Думаю, догадывались единицы. Александров рассказывал, что в Колонный зал невозможно пробиться. Лица Орджоникидзе не видно, и никто не понимает почему. Понятно это только сейчас, спустя шестьдесят лет. Он выстрелил себе в висок. А ОНИ это замаскировали.

Для всех, и в том числе для Исаака Осиповича, это было потрясением. Именно в связи с этим обстоятельством появился миф об одном-единственном "Реквиеме" Дунаевского. Дзига Вертов, как таинственный незнакомец, заказал ему "Реквием" к своему фильму о наркоме. Сначала его заинтересовала мелодия. Потом начали жить самостоятельной жизнью руки. Движения рук выдавали грандиозную подпольную работу мысли, которая тревожила его мозг.

Было тут одно особое обстоятельство. Когда все думали, что композитор сочиняет только весёлые мелодии, своеобразные ширмы действительности, когда пионеры распевали: "Эх, хорошо в стране Советской жить" (кстати, автор этих слов, режиссёр Владимир Шмидгоф, уже сидел в тюрьме), созревала совсем другая мелодия. Когда Исаак Осипович писал смешную и весёлую оперетту "Золотая долина", параллельно в нём шла напряжённая внутренняя работа над другой темой.

Через несколько месяцев Дзига Вертов и Яков Блиох представили публике кинофильм "Серго Орджоникидзе", посвящённый наркому. Именно там впервые прозвучала эта мелодия: симфоническая пьеса для смешанного хора, солиста и симфонического оркестра. Если в этой ленте и было нечто потрясающее, то это музыка Дунаевского. Только один раз публично, не в фильме, композитор исполнил "Реквием памяти Серго Орджоникидзе". Бог весть каким путём он на том концерте и во время записи извлёк из темы самоубийства твердокаменного большевика музыку, превышавшую возможности и музыкантов, и его самого. Исаак Осипович — настоящий гений. Это было ясно как день. Ясно ему, ясно всем, кто слушал. Он взял берлиозовский стиль, вжился в него и добился того, чего хотел. А если ты не обладаешь адекватной гениальностью, воспользоваться чужой невозможно. Когда Дунаевский писал "Реквием", он чувствовал, слышал, знал, что заставит мир плакать.

Зрители и участники той похоронной записи надолго запомнили ту музыку. На записи Дзига Вертов и все, кто там был, от начала до самого конца сидели затаив дыхание. Ни на миг их глаза не оторвались от сцены, где дирижировал Дунаевский. Да, специалисты отметили: этот "Реквием" звучал, как "Реквием" Берлиоза. Но он был шире, многограннее и, можно сказать, страшнее. Звуки как будто цеплялись друг за друга, падали и снова обрушивались на слушателей. И зрителей это забирало.

А буквально на следующий день на своём авторском симфоническом концерте в филармонии композитор снова вернулся к веселью, и слушатели не остались равнодушными к отрывкам из "Золотой долины", "Трёх товарищей", "Детей капитана Гранта". Если они не могли понять всех тонкостей, которые "насажал" в симфоническую обработку своих песен Дунаевский-аранжировщик, то они ощутили глубину и мощь, которая от этой музыки исходила. Она была подобна девятому валу…

3 мая 1938 года Дунаевского вызвали в Ленинградский горком партии. У входа стоял милиционер, похожий на гвоздь, который цепляет только чужих. Подъём по лестнице, покрытой ковром, чтобы не было слышно скрипа сапог или лакированных ботинок. Впрочем, в лакированных ботинках по этим лестницам поднимались редко. Дальше дверь, ещё одна дверь — и тот, перед кем в бывшей столице трепетали все. Секретарь горкома Андрей Андреевич Жданов, уже примерявший френч сталинского надсмотрщика над культурой.

Эта была странная эпоха мышления коллективными догмами. Статусом беспартийного композитора Дунаевского банально воспользовались. Замечательный постановщик разоблачений, а потом запоздалых извинений, Сталин решил, что стране надо отдохнуть от террора. Только что закончились ежовские чистки. Очень многих художников, артистов, представителей технической интеллигенции пересажали. Кто-то из Политбюро, знакомясь с расстрельными списками, заметил "преимущество", отданное беспартийным. Надо было срочно показать, что партия преследует не всех беспартийных, а только тех, чьё сознание не поддаётся переделке. Вот тут-то взор партийных идеологов остановился на Дунаевском, а также на Николае Черкасове, в то время заслуженном артисте республики, Василии Лебедеве-Кумаче и Валерии Барсовой, народной артистке СССР. Компания подобралась неплохая. Какую игру с ними будут разыгрывать, они сами не представляли.

Смысл речей, сказанных каждому из них, был примерно одинаков:

— Ваша музыка (игра, песни, слова и т. д.) правильно отражают линию партии. Почему бы вам не расширить круг своей аудитории? У нас есть много мест, где недостаточно часто бывают артисты и музыканты. Ленинград (Киев, Минск, Воронеж) — большой город, в нём живут многие национальности, в том числе финны. Это будет правильно, по-партийному. Вы ведь до сих пор не вступили в партию. Западные газеты пишут, что в России очень плохо живётся беспартийным. Покажите всем, что это не так, товарищ Дунаевский. И расскажите западным поклонникам вашего таланта, что и финнам у нас живётся также хорошо.

Дунаевский спускался по лестницам Смольного: шаг вниз, пауза, два шага, остановка на ступеньке. Интересный ритм, получался какой-то марш. Дребезжал трамвай — синкопа. О чём-то разговаривали люди, разные голоса — разные партии. У одного альт, у другого — дискант. Каждому можно подобрать свой музыкальный инструмент.

Ещё одно обязательство, ещё одно поручение. На этот раз — депутатское. Дунаевский будет депутатом Верховного Совета. Для Театра миниатюр, которым он руководил, его взлёт мог быть полезен. Решили, что Дунаевский станет депутатом от Всеволожского избирательного участка, в который входили Парголовский, Всеволожский и Токсовский районы. Черкасова выдвигали по Куйбышевскому избирательному округу. Каждый из них был шахматной фигурой определённого веса. Правила игры они до конца не знали. Неопределённость пугала. Первым не выдержал Черкасов. В том же году, как только его сделали депутатом, он вступил в партию. Дунаевский этого делать не стал.

Всеволожское было закрытым районом. Военные части, расквартированные на северо-западе СССР, вблизи финской границы, создавали там атмосферу вечнозелёного лета. Граница с финнами. Край ойкумены, запретный и опасный. Все, кто жил "на изнанке" СССР, то есть с другой стороны границы, являлись врагами. Их учили бояться. Страх этот нелепым образом коснулся самого Дунаевского. В 1935 году им с женой предложили в качестве дачи бывшую усадьбу какого-то помещика, расположенную на бывшей территории Финляндского княжества. Огромный белый дом с колоннами, окружённый берёзами, напоминал замок с привидениями. Но жить там не стали вовсе не из-за этого. Напугали друзья. Зинаиде Сергеевне рассказали, что в местных лесах неспокойно — орудуют белофинны. Рассказывали о нескольких зарезанных семьях — слухи распускали самые ужасные. Да и Геничкины врачи советовали выбрать климат посуше.

Жданов требовал, чтобы жизнь финнов на советской территории казалась райской. Если рая не было в жизни, его можно было сочинить. Тут-то и понадобился талант Исаака Осиповича. В газете "Советское искусство" от 26 июня 1938 года появилось гениально сочинённое письмо старушки-финки Паппонен с русским именем-отчеством Мария Андреевна. Это был один из образцовых мифов сталинской эпохи, построенный по всем законам сказки. Конечно, старушка была не Баба-яга. А если и Баба-яга, то перевоспитавшаяся. На что указывало её положение: "… член колхоза им. Молотова Парголовского района".