На этот раз Синельников не занимался деньгами. Он был главным режиссёром и художественным руководителем театра. Всеми деньгами занимался Аскарин. Исаак считал, что он приворовывает. Синельников, как и прежде, часто зазывал к себе в кабинет Дунаевского, приказывал ему садиться за инструмент и слушал эскизы его сочинений. В кабинете, который находился под крышей театра, стояли изрядно разбитые клавикорды, оставшиеся ещё с революции. Когда-то ими припирали двери, чтобы в кабинет не ворвались осаждавшие здание театра. Использовали их и для других целей. Только Дунаевский снова начал играть на них в драматическом театре. Синельников слушал эскизы молодого маэстро, но зачем приглашал в кабинет, не говорил. Однажды он спросил Дунаевского: "За дирижёрским пультом постоять хочешь?" Дунаевский разволновался, прекратил игру и обернулся к старику.

Синельников предложил ему переписать самого Оффенбаха — оперетту "Перикола" — для артистов драматического театра, убрать слишком высокие партии, транспонировать мелодию в средний регистр. Заманчивая идея исправить классика понравилась молодому Исааку. Он согласился. У него появились собственные подчинённые: переписчики нот, музыканты оркестра. От его настроения зависело, какая мелодия будет у главного героя в самый ответственный момент его биографии: грустная или весёлая. Все характеры придумывал Синельников, Дунаевский находил для них музыкальное выражение в пределах музыкальных тем, придуманных Оффенбахом. Исааку из Лохвицы это явно нравилось.

"Оркестр был помещён впереди сцены по всем правилам музыкального театра, а я восседал за дирижёрским пультом", — записал Дунаевский. Это было его первое дирижёрское выступление. Композитор нервничал. Ему сшили фрак. Этот фрак будет его преследовать на протяжении всей жизни, как призрак. Он станет его повсюду забывать, просить выслать то в Симферополь, то в Ялту. В общем, костюм начнёт жить своей особой мистической жизнью. А тогда, в первый раз, в костюмерной театра не нашлось готового фрака его размера. Все дико перенервничали. Помогла Лидочка Полевая. В её доме жил её первый муж — портной. Он пришёл к Исааку и укоротил фрачный костюм как надо. Спектакль имел огромный успех. Дунаевский был уверен, что где-то в зале сидит Мария Павловна со своим новым избранником и сожалеет, что у него нет такого фрака, как у дирижёра.

В 1922 году Исаак Дунаевский вошёл в театральную историю первый раз. Синельников предложил ему написать музыку к первой постановке Мориса Метерлинка "Монна Ванна". В пьесе была сцена, где героиня появлялась в шатре своего возлюбленного, не имея на себе ничего, кроме плаща. Харьковские театралы сразу всполошились: Синельников наконец-то покажет эротику. В те времена это уже не казалось крамольным. В Москве или Петрограде такой режиссёр, как Николай Фореггер, бестрепетно выводил на сцену обнажённых актёров. Но в Харькове у Синельникова это казалось падением Луны. Дунаевский писал музыку к этому спектаклю. Его, естественно, тоже увлекал сюжет. Тем более что вся сцена визита Монны Ванны к другу детства, который оказывается вражеским полководцем, должна быть музыкальной.

Когда Монна Ванна входила в шатёр, с головы до ног закутанная в плащ, бинокли театралов устремлялись на несчастную актрису: а вдруг в самом деле окажется голой? И каждый раз, когда актриса распахивала плащ, зрители-мужчины видели только трико. На следующем представлении между театральными людьми пробежал слушок: актрису уговорили раздеться. Зал набит битком — яблоку негде упасть. Все ждут, когда начнётся второй акт, в котором Монна Ванна приходит в палатку своего любовника и снова, ах, на секунду раскрывается. Все бинокли, особенно с первого ряда, нацелены на бедную актрису — и снова ничего. В зале — говорок разочарования. Актриса, довольная, улыбается. В конце спектакля — яростные аплодисменты, и мужская часть публики снова тешит себя надеждами, что на следующий раз актриса таки будет обнажена.

В 1923 году Харьковский драматический театр под руководством Синельникова праздновал пятидесятилетие его творческой деятельности. Оно должно было превратиться в огромный театральный разгул. Приглашения отправили в Москву и другие города всем, с кем Синельников работал. Приехал великий русский актёр Владимир Николаевич Давыдов, исполнитель комических куплетов, один из членов театрального клана Давыдовых. Праздничное застолье по тем голодным временам было роскошным.

С молодым композитором Синельников не церемонился. Как только гости поели и расслабились, юбиляру захотелось послушать музыку. Он попросил Давыдова спеть что-нибудь из репертуара их молодости. Владимир Николаевич начал отнекиваться, ссылаясь, что он не может без аккомпанемента. Тогда Синельников царским жестом указал на рояль, стоявший в ресторане, затем на Дунаевского, сидевшего за столом, и произнёс: "У тебя всё есть. Тут у меня композитор". Давыдов за руку потащил Дунаевского к роялю, шепча: "Только скажите, что вы не знаете мелодии".

— Музыку знаете, молодой человек? — спросил старичок козлиным голосом.

— Напойте, — попросил композитор.

— Ля-ля-ля, — напел актёр. Тут же последовала блестящая импровизация на тему "ля-ля-ля". Давыдов стал у пианино, откашлялся и произнёс: "Как у старого, старого дуба". Гости затихли. Дунаевский заиграл вступление. Несмотря на то что голос у старика был дребезжащим, выступление всем очень понравилось. Дунаевский ловко вводил проигрыши, когда старику не хватало воздуха, и всё получилось очень мило. На бис Давыдов исполнил "Вуаля, Николя". Голоса не было никакого, зато Дунаевский очень ловко импровизировал. Тогда же за пьяным столом решили, что старик обязательно сыграет Городничего в новом спектакле Синельникова. Этот спектакль был апофеозом таланта Давыдова.

— Я думаю, что нам всем стоит перебираться в Москву. Рано или поздно жить здесь станет невозможно, — говорил Виктор Петипа. Он словно предчувствовал театральный бум, который охватит Россию с расцветом нэпа. Вряд ли молодой композитор точно понимал, что его счастье находится не в Харькове. Но разговоры об отъезде уже начали будоражить ум. В мае 1924 года Исаак Дунаевский уехал в Москву. А в конце двадцатых годов в центральных газетах сообщили, что Синельникова "назначили" народным артистом РСФСР. В славе и почёте он дожил до 1939 года.

Финал пребывания Дунаевского в Харькове любопытен. Исаак работает в основном в театрах малых форм, сочиняет музыку для постановок режиссёра Ильина. Сочиняет очень много, и всё это ему очень нравится. Он напишет: "Работа в театрах малых форм Харькова способствовала развитию моих творческих устремлений в сторону простой и широко доступной мелодики". В Москве началась новая жизнь. В 1924 году уже существует великая империя СССР, и все честолюбивые люди бегут в её столицу. Харьков Исааку из Лохвицы откровенно мал. И с этим ничего нельзя поделать.

Приезду Исаака Дунаевского в Москве предшествовало триумфальное появление в столице одного из первых его сценических наставников, Павла Ивановича Ильина. Харьковский провинциал, бывший учитель, произвёл фурор, когда радостно оповестил, что его театральные опыты в Харькове опередили московские поиски. Это было действительно так. Тогда провинция намного опережала Москву. Четыре города на территории бывшей Российской империи были заражены бациллой смеха, и медицина здесь оказалась бессильной. Смех принимал характер эпидемии, которая концентрировалась в Москве. Каждый город имел свой профиль. Например, шагаловский Витебск дал Москве структурно готовую организацию — Теревсат или Театр революционной сатиры вместе с актёрами и режиссёрами. Харьков поставлял индивидуальности. Здесь начинали свою карьеру Юрий Карлович Олеша и Валентин Катаев, хотя вышли они, конечно, из Одессы — признанного рассадника "смеховой культуры". В Харьков в прямом смысле слова убежали от Красной армии Есенин с Мариенгофом. Москва и Питер стали "смешными" городами не сами по себе — такими их сделала провинция.