И пошел Коба в люди.
И сделал неплохую карьеру. И получается, что это мой дед во всем этом виноват.
История со Сталиным – может быть, чья-то или моя выдумка, но она почему-то стала реальностью, что тут поделаешь.
Или футбол. Где-то конец сороковых – начало пятидесятых. Я в детской команде «Динамо». Тренировка. Я – вратарь. Мой бог – Алексей Хомич, вратарь московского «Динамо». Крепко сбитый, пружинистый, чуть сутулый, коротко стриженный, почти «под ноль». Прозванный в Англии во время послевоенного динамовского турне «тигром».
Рассказывали, что на приеме у королевы та будто бы пожелала услышать спич в исполнении этого футбольного гения. Он встал и произнес:
– Леди и гамильтоны!
Изумленная пауза. Занавес.
Итак, мы, юные динамовцы, кончаем тренировку. На поле выходят взрослые Бесков, Карцев, Малявкин, Бобров…
Я прошу великого Боброва: «Дядя Сева, стукните мне, пожалуйста, с одиннадцати метров, только точно в девятку!».
Он, усмехнувшись, бьет. А у него удар был пушечный, неберущийся.
Ударил. Мяч со свистом пошел в верхний левый угол.
Но я, дотянувшись до него в броске, запутался в сетке ворот, куда меня внес мяч, пущенный гением футбола.
Вот это все – вранье от начала до конца.
Да, в футбол я играл. Во дворе. И вратарем стоял, сутулясь, подражая Хомичу (сутулость моя оттуда). Но не было ни детской команды «Динамо», ни тренировки с Бобровым… Просто я всегда обожал «Динамо», был его страстным болельщиком. О бело-голубые, мои боги!!
Что я знал тогда об их эмгэбэшной принадлежности, об интригах Берии против «Спартака»… Просто я был очарован бело-голубыми, их филигранной игрой, техникой, яркими индивидуальностями…
Кто болеет за «Спартак» –
Тот мудила и дурак –
это я начертал мелом на черной лестнице нашего дома на Покровке в пику Витьке Альбацу, соседу, болельщику «Спартака».
Бабушка увидела. Скандал! Позор! Заставила все это стереть. Стыдоба, в общем… Вот это – правда. Это – было.
Все вышенаписанное долженствовало быть только предисловием к моим Memoires. Но затянулось. И ясно, что к старческой лени, маразму и желанию приврать добавился еще один порок – неудержимая болтливость.
Простите. В дальнейшем буду сдерживаться. Самоограничиваться. Все!
Итак, начали.
«Я родился в…»
Помните, у Чехова один такой же пенсионер садится за стол с твердым намерением начать писать? Первая фраза, ее начало: «Я родился в…» – и тут же сразу раздается вопль кого-то из домашних – зовут – приходится все бросать и идти на зов…
Итак: «Я родился в…»
Прислушиваюсь. Ну! Зовите! Тишина…
Да, оказывается, это очень трудно – заставить себя сесть за стол и начать.
С чего?
Как?
Да и кому интересна эта моя жизнь?
Но – «недаром стольких лет свидетелем Господь меня… (заставил? сделал? назначил?)». Да, что-то уж очень как-то самоуверенно это выходит: «Господь – меня» – ну да ладно: ведь я действительно был свидетелем очень многих событий. И – «когда-нибудь, кто-нибудь…».
Итак – свисток!! Начали. То есть что это я?! Какой свисток? Звонок, конечно.
Итак – звонок!! Начали! (Занавес пошел!)
Я родился в Москве 26 сентября 1934 года.
Моя мама, Ирина Сергеевна Ильинская, будучи воспитана своими отцом и матерью в спартанском духе, а к этому духу добавилось еще и пролетарско-коммунистическое мировоззрение, с которым мама вышла из школы-коммуны, где училась, пошла рожать меня в родильный дом на Покровке. В «Лепёхинку» – так называлось это учреждение. Пошла самостоятельно, одна. Мест для рожениц не было, и маму поместили на кровать для буйных – в клетку, под замком. Хотя никакого буйства мама не проявляла. Короче – вот в этой самой «Лепёхинке», в синем доме с колоннами (москвичи прозвали его «домкомод»), принадлежавшем ранее князьям Трубецким, я и появился на свет.
Первые впечатления
Как ни странно – вижу, как на террасе общежития политехникума связи, где работал папа, в Пушкино, он тисками привинчивает к столу елочку: Новый год. Темно, за окнами снег, снег… И фраза: «Разрешили елку» впечаталась в память… А это 1935 год – мне всего-то годик…
А вот более позднее воспоминание.
Просыпаюсь – и тут же крепко зажмуриваюсь. Посреди комнаты в лучах утреннего праздничного солнца стоит нечто прекрасное, сияющее никелем, брызжущее ярким светом, ослепляющее…
Сквозь крепко зажмуренные веки плывут яркие пятна, звездочки. Из открытого, видимо, окна доносится ликующий рокот толпы, бухают оркестры, мелодии перемешиваются, сливаются в стройную разноголосицу…
Праздник! Первое мая!!
Открываю глаза…
Нет, это не сон!
Велосипед! Он стоит недалеко от кровати, это его никелированный руль, ободья колес, спицы слепят ярким солнцем. Синее небо сияет…
Потом мы с папой спускаемся вниз, к Москве-реке по Покровскому и Яузскому бульварам.
Я еду на своем велосипеде и звоню, звоню…
На набережной, у Воспитательного дома много народу. Люди стоят на тротуаре, встречают войска, идущие с парада на Красной площади.
Я устроился на решетке ограды, подсаженный папой. Что-то тяжелое грохочет по мостовой.
Где папа? Я в панике: исчез папа!
Да нет, вот он, вот!
И мы опять по бульварам, на велосипеде, со звонком поднимаемся к нашей Покровке.
Это – 1 мая 1941 года.
Навсегда в памяти осталось подмосковное Пушкино с его грибами, березами, голубой Учой, плавно проходящей под высоченным мостом, по которому мчались, весело гудя, синие электрички. Пушкино, с сачками для бабочек, со сладчайшими леденцами-петушками на палочках, с мороженым в круглых вафельках, с кинотеатром, где показывают «Золотой ключик», – здание деревянное, старое, с резными украшениями, с красивыми балконами под потолком. А на другом конце городка – узенькая речка Серебрянка и ярко-голубые стрекозы, застывшие над ней; жарко, в воде толстые речные лилии пахнут, словно шоколад…
«Синяя птица»
Еще до войны я был в Художественном театре.
Допустим, это был 1941 год: январь или февраль. Но мне кажется, это было раньше. Итак, мне шесть-семь лет.
Мама привела меня на «Синюю птицу» во МХАТ.
Спектакль я помню отчетливо. Поразило меня Царство Ночи, с Ужасами, которые вырывались из пещер, Призраками, бродящими в полутьме. Помню, как заколотилось сердце, когда распахнулась стена, засияло голубое небо и птицы… тысячи птиц замелькали белым в этом небе.
Помню грусть (откуда бы взяться грусти у меня, шестилетнего пай-мальчика?), которую вызвала у меня Страна Воспоминаний, медленно возникающая сквозь дымку, с домом-треугольником, как на детской картинке. Золотистые лучи по бледному небу…
«Прощайте, прощайте, пора вам уходить…»
Даже сейчас, когда я вспоминаю это, подступают слезы.
Вот так я стою на Ваганьковом у могил деда, папы и мамы; камень безмолвный, тишина… Но ждут дела, суматоха… «Пора вам уходить…» У мертвых тоже свои дела, своя жизнь, таинственная, ей не надо мешать… «Пора вам уходить…»
Когда после спектакля мы вернулись домой, в нашу милую квартиру на Покровке, вдруг для меня наполнились новым содержанием самые обычные предметы на кухне. Вот отчетливо я вижу старую нашу, еще дореволюционную, раковину с пятнами ржавчины, слышу, как раздается металлический звук падающей капли, а я все стою и жду появления Духа Воды. Горит огонь в плите, уютно потрескивают дрова, а я вспоминаю, как плясал в тот день Дух Огня…
Сейчас мне семьдесят шесть лет. Стало быть, семьдесят лет назад моя мама привела меня за руку в Художественный театр. А я все помню в подробностях. От самого здания и особенно от зрительного зала осталось ощущение необычайного уюта – поблескивание полированных ярусов, полумрак, в котором светились матовые кубики…
