— Никифор! Чего не приходишь к нам? — громко кричала мама.
— Чо говоришь-то?
— Говорю, чего не приходишь к нам?
— А чо к вам приходить-то? Чо у вас взять-то?
— Взять-то у нас, и верно, нечего. Да хоть бы на внучат-то своих посмотрел!
— Чо говоришь-то?
— На внучат, говорю, посмотрел бы!
— А чо на них смотреть-то? — так же громко кричал дед. — Гармоеды они у тебя, не хрестьяны. Небось опять погоду пинают. Что ты их не бьешь? Их бить надо!
Если же кто-нибудь из нас нечаянно появлялся перед его глазами, од обязательно пошутит:
— Павлуха, подь-ка сюды: я тебе ухи отрежу!
Почему-то не хотелось, чтоб мне резали уши, и я всеми силами старался избежать встречи с дедом.
Как-то мама рассердилась на него и в сердцах сказала мне:
— Ну и дед! До чего же он любит свою кобыленку, что даже ребятишек жаль покатать в Бикбарде. Ведь масленица же идет!..
Не успела она договорить, как подъезжает дед Никифор. В кошеве у него много душистого сена. Собрал всех ребятишек, усадил нас в кошевку, на ароматное сено — и давай катать по Бикбарде. Радость ребят — не передать!..
Замечаю: если поднимаемся на горку, дедушка вылезает из кошевки и ведет маленькую, в инее — как сказочная сивка-бурка! — лошадку под уздцы; спускаемся под горку или едем по ровной дороге — он сидит вместе с нами.
Правда, удовольствие это длилось не очень долго. Покатав, дедушка говорил нам:
Ну и хватит. Справили масленицу-то.
Мы воробьями вылетали из кошевки.
И наш дедушка дарил маме какой-нибудь подарок, кряхтя усаживался в кошевке и возвращался со своей сивкой-буркой в Амур.
До чего же дедушка Никифор любил свою родную деревню!.. Едет, бывало, в кошевке по улице и вдруг останавливается:
— Тпру-у-у.
Берет витень — витой кнут — и, не считаясь со своим преклонным возрастом, выбирается из кошевки и стучит ручкой витеня в окно.
— Кто там? — слышится в ответ, и показывается заспанное лицо, взъерошенные волосы амурчанина. — А-а-а, Никифор. Чо надо?
— Хозяин ты непутевый — вот чо! — корит его мой дед. — Гли-ко, у тя канава травой заросла. Прибери ка-наву-то. Не позорь деревню и себя. Ты в Амуре живешь, а не где-то!..
Нет, не случайно деревня Амур с ее красотой и самобытным русским весельем вошла в мои кинокадры, хотя и запомнился мне этот уголок земли не только радостью и весельем. В неизменной любви к Амуру были едины все мои деды: и Никифор, и Егор, и Захар, и Илья, и Никанор…
Вспоминая дедушку Никанора, всегда вижу его у Гришкина омута.
Рано умерла у Никанора Николаевича жена, и осталась у него единственная радость — сын Гриша. Но как-то побежал Гриша ловить рыбу и… утонул в реке Солодов. С тех пор каждый вечер, пока был жив, приходил дедушка Никанор к этому глубокому месту. Придет, сядет на берегу на камень-дикарь, низко опустит голову, долго-долго смотрит в глубину и разговаривает, как с живым, с сыном.
Не забыть ярко-багровый закат и сгорбленного седого человека, идущего к речке. Все смотрим ему вслед, и женщина, приложив платок к губам, тяжело вздыхает:
— Ох, гли-ко: Никанор опять пошел разговаривать с Гришей.
Так и нарек это глубокое место народ: Гришкин омут.
Не раз и не два вспоминал я своего дедушку Никанора, работая над образами стариков нелегкой судьбы, на него похож и мой Вечный Дед в «Сибириаде».
Сегодня еще глубже понимаю и чувствую эту боль, когда иду вместе с женой к могилам своих сыновей.
«Время все сотрет», — говорят нам в утешение.
Все это неправда. Если в человеке есть великая сила любви, то боль утраты любимого существа не пройдет и не изгладится ни при каких обстоятельствах. Эту всегда открытую рану невозможно залечить ни успехом, ни народным признанием. Она всегда в сердце, всегда со мной. И мне ли не понять моего дедушку над Гришкиным омутом!..
Мои деды — мои глубинные корни. Они духовно питали моего отца, брата, сегодня питают сестру и меня. И хочу, чтобы волей, мужеством, жизнелюбием, красотой и радостью они всегда питали наших внучек, внуков и правнуков. Потому что в этих корнях вечная мудрость народа, его жизнь, молодость.
Недавно довелось побывать на своей второй родине в тридцатиградусный мороз. Видно, запасом здорового уральского воздуха, сердечной встречей земляков я и сегодня живу. Спасибо тебе, уральская зимушка-зима!
Но как же хочется и осенью, и летом, и ранней весной наведать родной лесной край!
Представляю, как подойду к той самой березе, к которой вел меня за руку дедушка Егор, низко поклонюсь ей за тот волшебный напиток и задушевной песней попрошу новых сил для жизни и творчества:
Открой мне, Отчизна, просторы свои,
Заветные чащи открой ненароком,
И так же, как в детстве, меня напои
Березовым соком, березовым соком.
Верю, что даже сейчас, прожив долгую жизнь, от глотка березового сока родной земли смогу помолодеть. И не на один день.
Прообраз Поливанова
Когда я сказал Даниилу Александровичу Гранину, что в многосерийном телевизионном фильме «Картина» по его одноименному роману буду, пожалуй, играть своего родного дядю Саню, писатель очень возмутился:
— Никаких дядюшек! Вы будете играть Поливанова.
— Что могу сделать, — отвечаю, — если все созданные мною образы в кино и театре взяты из жизни, а ваш Поливанов так похож на моего дядюшку.
Когда же фильм был завершен и Даниил Александрович посмотрел ею, он сердечно поблагодарил меня за правдиво созданный образ. Гранин не скрывал своего удивления, что характеры Поливанова и моего дяди Сани оказались так созвучны!
Лихим, бесстрашным красноармейцем запомнил я дядю с детских лет.
Помню, заезжал он к нам, на Урал, между боями, на своем пегом скакуне. Туго притянутое высокое седло, а в седле — наш дядя Саня. В большой овечьей шапке, а по диагонали шапки — красная лепта. Через оба плеча — ремни крест-накрест. На боку — большой пистолет и сабля. А конь под ним так и танцует, так и танцует!..
Дядя легко спрыгивал на землю с копя, распрягал его, и мы с братом Колей получали счастливую возможность «поскакать» в высоком седле. Едва дядя успевал снять седло с копя, как мы мгновенно забирались в него с братом и с возгласами «Но-о-о, поехали!» скакали с Колей на воображаемом коне во весь опор.
— Вот бы подольше дядя Саня обедал.
— Да-а-а, наскакаться бы вдоволь в седле! — соглашался я с братом.
И мы, громко прицокивая языком, подскакивая, продолжали «гарцевать».
Но дядя Саня, как всегда, спешил. Выпив кружку молока с горбушкой хлеба, сказав несколько слов матери, он уже снова собирался в дорогу.
Ему правилось наблюдать, как мы лихо «гарцуем» в седле. Он подходил к нам, с любовью шлепал по затылку и подзадоривал:
— Давай-давай! Но-о-о, поскакали!..
Быстро запрягая копя, ловким пружинистым прыжком влетал в седло, прощался с нами и благодарил маму:
— Спасибо, добрая душа, за хлеб-соль!
— Куда же ты? Опять воевать? Да когда же она кончится, эта проклятая война?! — причитала мама.
А он ей с улыбкой в ответ:
— Не печалься, Грушенька! За великое дело воюем! Не зря же о нас сложили песню:
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим, —
Кто был ничем, тот станет всем!
Лихо заломив шапку и посадив ее молодцевато набекрень, он брал с места галопом и уносился как птица.
О, как нам с Колей хотелось быстрее подрасти и стать такими же, как наш дядя Саня!
Потом уже, когда стали старше, с братом узнали, что Александр Никифорович Кадочников был одним из тех ленинцев, о которых народ действительно слагал песни.
