Едва успеваю произнести первые слова, как все присутствующие встают и, скандируя, произносят:

— Ать жие Совьетский Сваз!

— Ать жие Совьетский Сваз!

— Ать жие Совьетский Сваз!

— Да здравствует Советский Союз! Да здравствует Советский Союз! — гремит под вечерним небом.

И вдруг мы видим, как, раздвигая стоящих в проходе, к сцене пробирается маленькая седая старушка. Она проворно поднимается по ступенькам, подходит ко мне. Я в растерянности стою у микрофона. Старушка говорит о том, что ее сын погиб, сражаясь за свободу своей любимой родины. И она, его мать, думала, что никогда больше не увидит сына. Она счастлива, что это оказалось не так.

— Я вновь нашла потерянного сына, — говорит старушка.

И, взяв мою руку в свою, она надевает на мой палец кольцо со светлым камешком.

— Если у вас есть мать, — продолжает она, — то я буду вам второй матерью. Если же у вас ее нет, считайте, что вы вновь нашли ее. В вашей стране мужчины редко носят кольца, но вы носите его всегда! Этот маленький светлый камешек напомнит вам слезу матери по погибшему и вновь обретенному сыну.

Не могу сдержать чувств и откровенно плачу.

Старушка своим платком по-матерински вытирает мне слезы, сходит со сцены и исчезает в толпе.

А под вечерним небом гремит:

— Ать жие Совьетский Сваз!

Несколько лет спустя в форме капитана третьего ранга стою на капитанском мостике корабля. Снимается фильм «Балтийская слава». Сейчас капитан Ордынцев поведет свой корабль в бой за Родину. На указательном пальце его левой руки поблескивает кольцо со светлым камешком. Должно быть, ему очень дорого оно.

Не случайно же время от времени он поглядывает на кольцо, поворачивает его пальцами то вправо, то влево и твердым голосом говорит:

— Право руля. Лево руля!

А еще через некоторое время получаю письмо от нареченной матери из Чехословакии и с волнением читаю: «Дорогой сын! Я видела, как ты вел свой корабль в бой за свою любимую Родину. Я видела, как ты в трудные минуты смотрел на кольцо, что было надето на твою левую руку. Я очень счастлива сейчас, очень рада, что ты не забыл меня…»

Да разве возможно забыть мать?! Глазами сына и сегодня смотрю на Чехословакию, с любовью сына думаю о ней.

Среди снимков особенно дорогих мне люден храню фотографию с надписью: «Моему очень любимому и по-настоящему талантливому художнику Павлуше с благодарностью и уважением.

Сергей Юткевич».

И хотя под этим снимком он уточняет время — «В день начала работы по «Свердлову». 22.V.40 г.» — всегда вспоминаю Сергея Иосифовича Юткевича, когда он с увлечением смотрел все спектакли Нового ТЮЗа в Ленинграде в тридцатые годы. Он очень любил наш театр, был дружен с его главным режиссером Борисом Вольфовичем Зоном.

Видимо, вдоволь насмотревшись на плоды творчества в разных спектаклях автора этих строк, Сергей Иосифович решил пригласить меня сыграть маленькую роль в своем фильме «Человек с ружьем».

Почему меня? Трудно ответить. Вероятно, у него были на этот счет свои соображения. Возможно, и Борис Вольфович сказал Юткевичу, что я могу говорить с ярко выраженным уральским говором. Сам эпизод небольшой, но значение его велико. Не случайно же им начинается фильм. Об этом не раз говорил мне перед съемками режиссер-постановщик.

И вот съемки. Минуты затишья. Перемирие в осточертевшей всем честным людям первой мировой войне. Втыкают в землю штыки русские. Их доброму примеру следуют немецкие солдаты.

Как не порадоваться — пусть и минутному! — взаимопониманию, возникшему между солдатами недавно еще воевавших не на жизнь, а на смерть враждующих армий.

Моему герою — солдату-крестьянину — особенно дорога мирная жизнь.

Мысленно переношусь в родные хлеборобные края. Вспахиваю искрящимся на солнце плугом ароматную весеннюю землю. Бороню, сею. Зримо вижу налитые колосья ржи, ячменя, пшеницы. А все поле стройными рядами, как солдаты, охраняют золотоглавые подсолнухи-великаны.

Вне себя от радости снимаю шапку, насыпаю в нее семечек и иду по траншее окопа. «Куда?» — спрашивает меня Иван Шадрин. Отвечаю с улыбкой: «Немца угощаю. Советую ему немецкого царя свергнуть. Понимает черт… Говорит «гут»…»

Вылезаю из окопа и иду, безоружный, как и многие мои боевые друзья, к немцам брататься!

Но офицер срывает плакат «Долой войну!», вырывает винтовку из земли, в ожесточенной злобе кричит:

— Измена! Назад, изменники!

— Господин капитан, — говорит ему Шадрин, — дозвольте винтовку… Ведь немцы по нашим окопам не стреляли…

Но капитан входит в азарт стрельбы и громко кричит;

— Это измена!..

В ответ раздаются выстрелы и с немецкой стороны. Вот уже и застрочил пулемет.

Я попадаю под перекрестный огонь чужих и своих. Вынужден с русскими солдатами возвращаться к своему окопу.

У проволочного заграждения запутываюсь, рассыпаю семечки. Торопливо подбираю их. Встаю в полный рост, умоляю:

— Стой, братцы! Не стреляйте! Своих бьете!..

И в этот миг, на самом гребне окопа, меня настигает немецкая пуля. Она догоняет меня и ударяет в спину. До боли ощущаю ее жжение. Помутилось сознание. Закружились небо, земля — и я падаю в окоп между Шадриным и офицером, так и не понимая, за что же в меня выстрелили? За то, что я хотел всем мира и добра? Но разве за это убивают?!

Все это было сделано мною, видимо, так убедительно, правдоподобно, что, помню, ко мне подбегает Юткевич, обнимает, целует и говорит:

— Молодец, Павлуша! Очень хорошо!..

Стою, смущенный похвалой, счастливый, что не подвел режиссера-постановщика. А Сергей Иосифович еще и извиняется:

— Павлуша, извините меня, пожалуйста, дорогой. Ведь вы шлепнулись в окоп с грязью.

— Да что вы, Сергей Иосифович, — отвечаю. — Окоп как окоп. Осенью он и должен быть с грязью. А то, что я плюхнулся в нее, так меня: же немецкая пуля смертельно ранила. Любой артист на моем месте точно так бы поступил. Это же наша работа.

Конечно же, режиссер хорошо понимал, что я должен был упасть не на дно окопа, а на руки Шадрину. Но, войдя в образ, я остро ощутил смертельное ранение и со всего маху упал так, что Борис Тенин, игравший Шадрина, не удержал меня, и я плюхнулся в липкую жижу.

Было мне тогда двадцать два года. Ничего особенного в этом поступке я и не нашел. А Сергей Иосифович увидел здесь нечто большее. И через десять лет, когда я сыграю Алексея Федотова и Алексея Мересьева, другие роли, в рецензии «Зрелость таланта» он вспомнит этот случай:

«Актеру экрана приходится часто работать в суровых условиях природы, не желающей считаться с замыслами сценариста и режиссера… Съемки на натуре в изнурительной жаре или тридцатиградусном морозе, под рев пропеллеров, взметающих искусственную метель, под струями брандспойтов, изображающих тропический ливень, в опасном соседстве с пиротехническими фугасами, засыпающими нас отнюдь не бутафорской землей, переходы, пожары, полеты в небе, переползания по грязи и снегу и больше всего мучительные часовые, суточные, а часто и недельные ожидания кусочка солнца (или, наоборот, тумана), то есть тех особых специфических атмосферных и световых условий, при которых только и может быть снят данный уникальный кадр, — все это нормальные будни киноактера.

И вот в этих условиях, тянущихся дни, недели, месяцы, извольте еще играть, играть хорошо, ясно, точно, «нести сквозное действие», жить в «образе», мгновенно включать и выключать из него, повторяя по команде режиссера: «Еще раз!» и «Еще раз!» — сотни раз те маленькие кусочки, которые потом промелькнут на экране в несколько секунд.

Вот это умение хранить верное творческое самочувствие, не уклоняясь от трудностей, а штурмуя их «в лоб», стало одним из основных качеств недюжинного дарования Кадочникова, определив его направленный, волевой характер. И так же, как десять лет назад, он многократно грохался в жидкую грязь окопа, добиваясь выразительного кадра, так и ныне, в образе «настоящего человека», неделями полз он перед киноаппаратурой по вязкому снегу звенигородского полесья, весомо и зримо восстанавливая перед будущим зрителем этот нескончаемый и трагический путь своего героя…»