было тихо, и только листья шуршали лёгким ветерком в верхних этажах Леса. В этой тиши
Зверогёрл незаметно соскользнула сверху. Она опустила грязные пятки на землю, воровато
оглянулась, заметила окурок, подняла его, понюхала.
— Ва-а-ау! — И без того огромные глаза Зверогёрлы округлились до пугающего размера. —
Шарма-а-ан! Надо бы Грызлику обнюхать дать, он и отгавкается, чаво енто там намешано! А и
вообще, надо бы у этих тупиц Эников ещё такой же травки стырить! О! Шарман!
Она подхватила «бычок», зажала его в ручонках с обгрызенными ногтями, свирепо зыркнула
по сторонам и взлетела по стволу вверх, сверкая пятками.
— Шарман! Шарма-а-а-ан! — исчезал вдали её хриплый голос, когда в Лесу вдруг
стремительно стало темнеть. Чёрные тучи совсем сгустились над поляной Эников и нашими
четырьмя естествоиспытателями. Бронходилататор Муколитический, закряхтев, посмотрел на
природный потолок, да так и подавился своим кашлем. Там, в вышине, посреди непроглядных
лохматых облаков, стала образовываться воронка. Из неё вниз протянулся винтом неприятно
подрагивающий хвостик. Кашлючая тварь заверещала:
— Чтоб мои глаза антилопнули! Дык это ж Страстная Напасть! — Муколитический
Бронходилататор бросился с невиданной прытью сквозь чащу, отхаркивая крепкие выражения.
Лопа с Антилопой переглянулись и, не сговариваясь, сиганули вслед. И как это часто бывало, они
тут же нечаянно столкнулись, будучи очень рассеянными и безалаберными. А далее, как всегда,
произошла короткая вспышка света, и парочка исчезла во взаимной аннигиляции до своего
следующего внезапного появления. И даже Тютельки, почуяв неладное, попрыгали друг в друга,
затаившись в колыхастом одеяле самого-что-ни-на-есть буддистского бардо.
Жители Леса в ужасе разбегались кто куда, подальше от растущего небесного хвоста
нападающей Страстной Напасти. Небесная же ежежуть гудела, что твой соседский вентилятор, и
бычилась, набухая в вышине чёрным пузырём гудроновой жевачки. И только четверо известных
45
нам персонажей продолжали мирно спать под деревом, погружаясь своей точкой сборки всё
глубже в лиловый туман.
— А — Я — ЩЩЩЩЩАЗ! — чихнула молния из небесной воронки, и всё погрузилось во
тьму.
Буль-буль, Оглы, или Про то, как Миклуха Барклай с Толиком околесиционно занеслись
в чушню околосветную
Что тебе снится, Крейсероврора, в час, когда Му так встаёт?..
И приснился Дримеру сон-про-не-сон. Пронесло его в странных клетчатых трениках с
подтяжками и пропеллером над крышами чумазого транзитного поезда и брякнуло прям внутрь на
нижнюю полку последнего, плацкартного во всех отношениях, вагона, который шёл себе,
подпрыгивая на неровностях советской железной дороги, куда-то по своим собачьим делам из
Калинина в Тверь. А брякнувшись туда, неожиданно увидал Дример, что напротив него за
откидным столиком сидит та самая таинственная и никем не виданная, мистическая до печёнок
Укладчица Номер Четыре, чудн[о]е и нарицательное имя которой стоит на бумажке, вложенной в
каждый пакет с ж/д бельём в каждом поезде, которые многопятковыми топоногами как бежали,
так и бегут по необъятной и напрочь светлой Руси, развозя туды и сюды её напрочь тёмных во
всех отношениях жителей.
Автограф? Будьте любезны!
Авосия Батьковна Заворотник, друзьями нежно именуемая просто Авоськой, в народе
всесоюзно известная как Укладчица № 4, на которую годами сыпались проклятия советских
путешественников, укладывающихся спать на свою полку и разворачивающих ею прилежно
покладенные в пакет рваные и сырые наволочку, простыню и пододеяльник. Понятно, что за такой
сервис многие туристы откровенно мстили, попросту клептоманя полотенце, которое также
входило в спальный боекомплект. Никто из вышеупомянутых советских пассажиров никогда в
глаза не видел эту самую Укладчицу № 4, и Дример не очень сейчас понимал, а так ли ему
повезло, что он первым нежданно встретил таинственную и мистическую гражданочку —
личность, годами остававшуюся для всех в статусе «совершенно секретно», под грифом «личные
материалы Ка-Гэ-Бэ», в положении «инкогнито», али, как попросту в народу говорят, «а какое
ваше собачье грызлячее дело?!».
«Тёмная-претёмная личность!» — перво-наперво подумал Дример, уставившись на Укладчицу
Номер Четыре, даже не удивившись, откуда он знает всё то, что написано мной в первом абзаце
этой главы. Четвёртая Укладчица покоилась у окошечка в форменном пиджмаке и в такой же
оформленной юбке, на голове её в свою очередь упокоился витой тюрбан крашеных стрептоцидом
46
волос, то там, то сям уколотый многочисленными заколками. Нос у неё был цвета свёклы и
напоминал позднюю белорусскую картошку. Уши врастопырку. Глаза — полинявшие и усталые
от жизни. Она хрустнула сушкой и хлюпнула чаем из стакана тонкого стекла в подстаканнике из
нержавейки. За окном хихикнул Мудод, но его тут же снесло с диким воплем турбулентностью
куда-то вдоль поезда назад, в плохо проглядываемую тьму.
— Салют, командировочный! — Укладчица № 4 пошло подмигнула Дримеру.
— Чур меня, чур! — попытался отмахнуться от чужеродной магии тот, но Укладчица № 4 даже
ухом не повела. Видимо, умение водить ушами не было в числе её возможностей.
— Чего людёв-то сходу чураешься? — парировала она и подхватила из замусоленного пакета
ещё одну сушку. — На-ка вот, куси! А то чуркает тут, чурчхела пахлаватая.
— А енто шо? — нахмурился Дример.
— Говорю ж, нака. Кусай. Странный ты, как с луны свалился. Ты с луны свалился, ась?
— Всё может быть, — напустив на себя таинственный вид, ответил Дример и подумал: «Чем я
не лунатик?»
— А-а-а-а, оно и видать. Совсем одичал мужик. Сушек не видел. Чем вас там, на луне, кормят
только.
— Шо?
— Чем, говорю, кормят-то? Шокает тут… Из литовских евреев что ли?
Дример пожал плечами.
— Ну не хошь хговорить — и не надобно! Мнохго вас тута шляется разных. Ты енто, куды
едешь-то?
— Шо?
— Да заладил, шо да шо… Куда путь держишь, отшибленный? Ась?
— Туда и сюда! — по привычке ляпнул Дример и, нащупав на голове Шапку-Невредимку,
натянул её поглубже.
— Козырненько! Энто ж нам по пути! — весело хохотнула Укладчица № 4, уперев руки в бока.
— Так бы и сказал!
Она, крякнув, встала (утки и клюва не наморщили, ибо были и вовсе далеко), выглянула в
коридор вагона и заорала:
— Сяськи-мосяськи, Тибидох Шамилевич! Клиента доставь!
— Куда, Авосия Батьковна? — раздался старческий надтреснутый дискант.
— Куда-куда… — Укладчица № 4 вдруг стала серьёзной, как становятся серьёзными
гардеробщицы, стоит им только почуять свою власть над раздевающимися и одевающимися
посетителями поликлиники: — Ещё один туда же отшибленный… Туда же, говорю! Туда-а-а-же-
е-е!
— А, понял, понял, — ответили из коридора. — Я щас, пошукаю… Щас-щас…
47
— А — Я — ЩЩЩЩАЗ! — чихнуло оглушительно за окном, там же мелькнула перекошенная
от ужаса рожа Мудода, искрами хлопнула лампочка в плацкартном во всех отношениях коридоре,
и стало мгновенно темно, как в срочно политически утопленной жёлтой подводной лодке.
— Хау мач из зе фиш? — проорал кто-то над ухом Слипера, и тот вывалился в отнюдь не
детский и ну вааще ни разу не поллюционный сон.
— Три пятьдесят за полкилойку! — мгновенно заорал в ответ братец и лишь потом стал
озираться.
Кто-то хохотнул рядом.
— Мудод, ты, что ли?
Но разнопёрой твари не было.
