жизни? И что есть такое эта самая жизнь? Это тоже забылось. О будущем подумать было просто
нечем. Только одно всепоглощающее Сейчас. И два чётких ощущения. Плавность и немыслимая
дикая скорость. А потом, когда я потерял счёт времени, скорость стала падать. Замедление.
Тянущееся медленное торможение. Затем то, во что превратилось моё тело во время этого
сумасшедшего путешествия, скользнуло, словно капсула, в смутно ощущаемое гнездо. Невидимые
и непонятные пазы влезли в какие-то соответствующие им невидимые и непонятные желобки.
Что-то мягко сомкнулось со всех сторон. Полная остановка. А затем кокон моего тела раскрылся
лепестками, словно цветок, во все стороны. И я ослеп от внезапного яркого света. Винт хвостами.
Прыг-скок.
4
В больно синем висю, где хрипещут лосины
— Здоровеньким будь, Слипер!
— Сколько осеней, Дример!
«Слипер и Дример. Добро пожаловаться. Заходите как хотите». Вывеска на доме слегка уже
поистерлась, как и сам Дом. Кусты вокруг Дома смыкались ровными рядами солдатских шеренг и
расходились во все стороны кругами, превращаясь в большие деревья. Конца и края Лесу не было.
По крайней мере, так гутарили местные его жители, ибо никто этого самого края не видел, и даже
боялись предположить, что же он собой представляет. По тому, как Дример иногда пел «…край
суровый, тишиной помят», они понимали, что край ентот — не совсем дружелюбная штуковина и
разумению не подлежит. Разумение с потолка вторило: «Не подлежал со мной этот край ни под,
ни над. Разные тут и лёживали рядышком, и надлежали, но краю вашего не видало я». Ну и
оставили его как есть.
Мы, дорогой читатель, улыбнулись, ибо знаем: разве ж оставится нами в покое то, чему нет
нашего объяснения?
— Ни за что! — мявкнула Терюська.
Братья Слипер и Дример были единственными, кого Лес хоть как-то слушался. Но кто же из
нас не горит желанием иногда немного почудачить? Поэтому и Лес вёл себя иногда совершенно
безответственно, путал дороги, плутал сам, запутывался вовсе и жалобно звал Дримера или
Слипера, чтобы те развязали его из собственных запуток.
В целом всё было неплохо, жили все мирно, с прибабахами и тараканами, каждый со своими.
Чудачили-магичили кто во что угораздился.
Прибабахи вытаскивали на свет в редких торжественных случаях, а по будням держали их в
сундучке, где-нибудь на чердачке или в погребе, чтоб не испортились. Тараканы прятались сами.
У Слипера и Дримера прибабахов не было вовсе, али скрывали тщательно, но они были
челобреками настолько древними с точки зрения относительного пребывания лесного, что все
остальные уважительно качали головой и понимали вслух: «Склероз! Потеряли, видать, уже
давно. Много кто свои прибабахи почем зря теряет, за тараканами бегая».
А братья были действительно очень ископаемыми в местном биологическом смысле. Копать в
них никто не собирался, верили на слово. Наверное, они были древнее, чем сам Лес. По крайней
мере, никто из жителей не помнил времени, когда бы здесь и тут не было Слипера и Дримера. Да и
в целом, и вообще мало кто чего помнил в Лесу. А что без них тут было бы, без братьёв-то?
Запутки так и рыскали по лесу, а попадёшься — не всегда и выберешься. Могли и до коликов
5
запутать. Колючие были и запутные — жуть! Шёл себе путник, а стал запутник. И привет
комсомольский непутёвый. А могли и вовсе защекотать до уржачки несусветной. Тогда только
звать братьев и оставалось. Только так Вселенская Ржа и отступала до поры.
Разные эти самые братья были по cвоему внешнему облику. Один, который Дример, всё
смурной ходил да сурьёзный, всё любил неброское надеть, серенькое да затасканное. А ежели ещё
и дырки на футболке да штанах образовались, то и вовсе комфортно ему казалося.
Непритязательный во всём был сей товарисч. Ел что ни попадя. Иногда, задумавшись о чём-то,
Белку-Парашютягу сцапает на лету и в рот! Та в голос орать возмущённо — дык, типа, мол, жрут-
с на ходу, нехристи! Дример только буркнет: «Пардон, мадам», — да и выплюнет, идёт дальше.
Спал, бывало, на полу, из принципу да упрямства, мол-де «лишнее это всё… перины там…
пуховые подушечки… кренделя на вывертах… Ближе надобно к народу быть!» Правда, к какому
народу — не уточнял. Сторонился политики, сознательный был гражданин. Ходить любил босым.
Обувь надевал редко, да и та была особливая, авторской работы — то сандалики на меху, то
сапоги с вырезом для пальцев. Шаркать любил и ходил неторопливо. Шуршит мхом да веточками,
бывало, и напевает под нос любимую мамину колыбельную: «Хе-хе…История помнит, история
слышит: кто пробовал это — упал и не дышит!»
Говорил Дример исподлобья, но чутко и с добрецой. А чуть что громкое да шебутное
случалось, так и вовсе вздыхал: «Суета енто всё!» — и крякал уткой. Утки не обижались — мало,
что ли, чудаков видали с верханутры?
— С верхотуры, наверное? — поправил меня Ёик. Букву «ж» он потерял при хоть и весьма
странных, но вполне часто встречающихся обстоятельствах. В общем и целом, как говорится:
место поднял — «ж» потерял! В большой семье ушами не хлюпай!
— Не-е-е-ет, — отвечаю. — Верхотура — она сверху. А верханутра — она везде! И вверху, и
внутри! О как, брат! Это ж вселенская распуть всея дорог!
— А-а-а, — протянул Ёик. — Ну тады я пошёл гулять.
— Далеко не уходи! — крикнул я ему вслед. — А то потеряешь что-нибудь, ёктить, опять.
Дороги нынче стали вовсе распущенные!
— Ла-а-а-адно, — буркнул Ёик уже из-за двери, и только его и видели.
Вы его видели? То-то же! И хватит.
Второй брат, Слипер, был суетлив характером, противоречив в мыслях и вечно рвал вперёд
когти (хорошо не настоящие, а то были бы жертвы… силуэты мелом на земле… прокуратура…).
Он вскакивал с кровати, на которой держал всеразличного цвета, материала и размера
подушки, сбрасывал пёстрое лоскутное одеяло и орал: «Ну, сегодня мы такооооое учудим!»
Обещания порой сбывались. Страдали Лес, звери ходючие, птицы улетучные, фиг-знает-кто, не
6
определяющийся сходу, и, собственно, брат Дример тоже не раз отстрадался на этом. А что ему
оставалось — только щурил глаза да ёжился всю дорогу.
(Ёжик, привет! Как там Ёик?)
В Доме была большая гостиная, и были восемь малых комнат, не считая тех, что появлялись и
исчезали сбоку как-кто-на-душу-приложит. Семь цветных внизу и одна, совершенно белая,
наверху. Чтоб не путаться в днях, братья раскрасили стены семи комнат в свои цвета. Там, откуда
они пришли, считалось, что семь дней — это своеобразный цикл времени. Неделей называлася эта
циклическая штуковина. По крайней мере, казалось, что они это сами вспомнили.
— Неее-дееее-ляяяя! — тянул возмущённо Загрибука, загребая загребущими ручищами землю
в кучки. — Слово-то какое козлиное! Вечно вы, братцы, что-нить глупое придумаете! Не могло
такого определения научного было быть, блин с компотом! Это ж не наука, а зоопарк какой-то!
Неее-деее-ляяя… Ну вы тоже скажете…
Братья не обижались. Только переглядывались, усмехаясь. Зырк-зырк.
В память об этой «козлиной неееедеееелеееее» братья и соорудили Дом с семью комнатами в
центре Леса. Дом, правда, ну если совсем по-честному, сам собою как-то соорудился, без особых
уговариваний. Только вот прийти к согласованной форме долго не мог, ибо Слипер хотел его
