— Может, теперь, после такого урока, ты наконец послушаешься меня и перестанешь упрямиться, как осёл, — сказала она строгим голосом, но то, что при этом он у нее слегка дрожал, помогло мне, признаюсь, больше, чем все, что прописывал доктор Салус. Я, однако, от ее слов отмахнулся рукой, как и Йозеф К., когда говорил:

— Ждать недостаточно! Всегда и неустанно искать!

Именно это и осталось во мне от той нашей встречи, именно с этим в последующие дни я и пытался справиться вне зависимости от того, бодрствовал я, спал или мечтал.

Помню, как все те дни я радовался предстоящей среде, когда мы по обыкновению должны были встретиться с Эгудом Захави. Я был уверен, что до среды я приду в норму, и готовил себя к встрече с ним, ибо теперь точно знал, что сказать ему: я скажу ему о том главном, что поведал нам Кафка.

Я думал, насколько другой, возможно, была бы его жизнь, — а с ней и все, что есть в его книгах, — если бы иногда он слышал дрожь в голосе того, кто бы тревожился о нем.

Я решил прислушаться к пожеланиям жены и хотя бы иногда, пусть и не часто, выходя из дому, надевать шляпу. И когда я обдумывал это решение, мне вспомнилась одна история, что произошла со мной совсем недавно, и я сейчас расскажу вам о ней.

Как-то раз во вновь отстроенном еврейском квартале Старого города я долго высматривал хоть кого-нибудь, кто мог бы мне подсказать, как пройти на улицу, которую я искал. Дело оказалось довольно сложным, ибо поблизости вообще не было ни души. Я уж хотел было позвонить в один из домов, мимо которых проходил, как из бокового переулка навстречу мне вышел мальчик лет семи-восьми, хорошенький, как картинка, щечки, как налитые яблочки, на голове ермолка, а из-под нее во все стороны вылезали черные кудри. Я спросил его про улицу, которую ищу.

Он остановился и долго, пристально оглядывал меня большими умными глазами, не переставая при этом накручивать на палец длинные пряди, свисавшие с висков.

— Вторая налево, — ответил он наконец, но так и не двинулся с места, продолжая упорно глядеть на меня. И хотя я уже пошел было в указанном направлении, но, почувствовав на затылке его пронзительный взгляд, обернулся.

— Может, тебе что-нибудь нужно? — спросил я, предполагая, что я для него, наверное, странное животное, нечто вроде тапира, какого он еще никогда так близко не видел.

Но он, ничуть не смутившись, сразу нашелся с ответом, вернее с вопросом, который, видимо, давно уже заготовил.

— Почему у вас ничего нет на голове?

— А с какой стати в такую погоду мне носить что-то на голове? — прикинулся я недоумком, но вся ситуация уже заинтриговала меня.

— Потому что мы должны бояться Господа Бога, потому что всегда должно быть что-то между ним и нашей головой.

— Вас так учили? Ну что ж, пусть так. Но разве не достаточно неба? Разве нет неба между ним и моей головой? Я ношу на голове небеса.

Он снова пронзил меня своими большими глазами, однако теперь уже не как некоего редкого животного, а как кого-то, кто сбежал из психушки.

Теперь он уже ничего не говорил, но мысль, что небо могло бы стать тем, чем человек может прикрыть голову от Господа Бога, вероятно, заинтересовала его. Похоже было, что он усиленно об этом размышляет.

Но он вдруг разразился смехом, и его смех звучал как перезвон колоколов. В приступе какого-то неукротимого веселья он едва переводил дыхание, а когда я спросил его, чему он так смеется, он все же сумел выговорить:

— Вы говорите, небеса вместо шляпы? — Мальчик не мог сдержать хохота, но, прежде чем убежать, он еще крикнул, и, как мне показалось, довольно насмешливо:

— Небо вместо шляпы? Для этого, господин, у вас слишком маленькая голова. Вот увидите. Небеса упадут вам на плечи.

Сейчас мне было бы куда приятнее, если бы мальчик показал язык. Но он остановился в некотором отдалении и вдруг, как бы поняв, что его смех мог обидеть меня, крикнул:

— Вторая налево! Вторая налево!

Однако, не сумев сдержать себя, он добавил:

— Не сердитесь, но небо — это вам не ермолка. — И я вновь услышал его смех, слышал его и тогда, когда мальчик уже скрылся из виду.

Я знаю, вы наверное скажете, что эта история не имеет ничего общего с Кафкой в Иерусалиме. Возможно, вы и правы, хотя я с вами не соглашусь. Тут есть определенная связь с тем, о чем мне не хочется повторять слишком часто. Ведь вся штука в том, что Иерусалим не такой город, как прочие города, и люди, что живут здесь, какие-то не такие, как в других местах.

И тут из-за угла вынырнул танк.

До этого момента все походило на увлекательную игру. О чем-то подобном мечтали все мальчишки в какой-нибудь занюханной, прокуренной киношке, когда бог весть в который раз, дрожа от волнения, смотрели очередной советский фильм на военную тему — скажем, «Падение Берлина» или «Дни и ночи». Теперь в памяти остались лишь обрывки, например, сцена в плавильном цеху, когда герой-сталевар поднимает над головой автомат и заявляет: сталь он, мол, больше не выплавляет, а выдает на-гора убитых немцев. Зрители-мальчишки обгрызали ногти до мяса, поскольку наперед знали, где и когда подстережет героя фашистский снайпер, который уже успел подстрелить задорного комсомольца и добродушного старичка. Эх, взлететь бы по скрипучим ступенькам на помост перед экраном, где иногда, пока механик в будке меняет ленту, зрителей развлекает, получая за это пятьдесят филлеров, фокусник-жонглер или музыкант, играющий на губной гармошке. Взлететь бы на помост, зажмуриться и бац! — прямо башкой в экран, в гущу событий фильма. Вот и сейчас это было бы как нельзя кстати.

Когда его расспрашивали о тех днях, он всякий раз испытывал некоторое смущение. Из разных книг, из газет он многое узнал, но поскольку тексты, в основном, попадались на английском, у него возникало впечатление, будто написаны они о какой-то другой революции, разворачивавшейся по голливудским сценариям, созданным для самих же американцев.

Поначалу они большой ватагой ошивались на площади у памятника. Но потом школу закрыли, и пацаны один за другим стали пропадать с улиц. Некоторые попросту струсили, но остальных держали дома под замком. В их классе мало у кого была полная семья, и отец, и мать, а если уж тебя воспитывали дед с бабкой, так те до смерти боялись, как бы опять не началась война. В результате из их большой ватаги осталось пятеро: Барон, мамаша которого только радовалась, если парня не было дома, ей свою жизнь надо было как-то налаживать, затем Сэпи, которому удалось вырваться из воспитательной колонии, да жирняга Кулак, раскормленный глухой бабкой. Ну и он с Карчи. Они на пару обитали у тетушки Анны, за четыре сотни в месяц она сдавала комнату с пансионом. Сама она ютилась на кухне, там же по вечерам и мылась в тазу, а мальчишки за ней подглядывали. Анна уже немного располнела, но грудь не обвисла, а было Анне всего лет тридцать, далеко еще до старости.

В какой день все произошло, теперь уж и не вспомнить. Ребята собрались было расходиться по домам, хватит, всего насмотрелись — и танков, и солдат, спрыгивающих с грузовиков, и перестрелок, и убитых. К убитым они уже привыкли. Правда, при виде первого мертвеца к горлу подкатила тошнота, но никому не хотелось выказать себя слабаком. А потом они стали уже каждому заглядывать в лицо, иной раз даже знакомые попадались. Повстанцы всех подбирали, а вот если шальная пуля ненароком задевала кого-нибудь из стоявших в очереди за хлебом, толпа мигом разбегалась, а лавочники тут же опускали глухие шторы. Самое интересное было то, что в этом непредсказуемом мире в любой момент могло произойти все что угодно. Разумеется, никому из пацанов и в голову не приходило, что это может случиться и с ними тоже.

Кой-какую осторожность они все же соблюдали, ну и, конечно, им везло. Они добрались уже почти до площади Республики, когда вдруг услышали пальбу и наткнулись на Гезу: с автоматом за спиной он и еще несколько парней поспешно бежали с кладбища в сторону театра Эркеля. Завидев ребят, Геза отделился от группы и крикнул им, чтобы они немедленно убирались домой, да еще пригрозил, что скажет тетушке Анне, чтобы та не разрешала им шляться где не след. Барон вякнул было, чтобы тот не лез не в свои дела (с Гезой он не был знаком), но тот двинул ему пару раз и побежал догонять своих. Барон сказал, что все равно пойдет к театру, а они с Карчи решили смыться домой. С тетушкой Анной лучше было не связываться: уж если увидит за завтраком, что у Карчи руки грязные, сразу жесткой щеткой начнет ему пальцы тереть. А как-то раз даже заставила его влезть в таз, и малый красовался в мокрых подштанниках, пока Анна с ухмылкой поливала его водой. «А тебе нечего зубы скалить, — прикрикнула она, — дойдет и до тебя черед!» Но до этого дело не дошло, он бы со стыда сгорел, лучше уж два раза намылиться и ледяной водой сполоснуться, хотя в доме становилось все холоднее. В кухне плита еще мало-мальски поддерживала тепло, а железную печь положено было топить только зимой. Вот и сейчас они промокли, продрогли, и придется дома зубами клацать, пока тетушка Анна домой не явится и не станет ужин разогревать.