Тогда китаец спросил негромко:

— Капитан — русский?

Токарев утвердительно кивнул.

— Для тебя дело есть. Секрет.

Токареву пришло на ум, что, возможно, этот человек провоцирует его. В иностранном порту можно ожидать всего.

Но в голосе китайца было столько тревоги и искренности, что капитан решил выслушать.

— Только поскорей, пожалуйста.

Китаец прижал руки к груди:

— Ли Чан мое имя. Лавочник я. Понимаешь: мало-мало торгую.

И Ли Чан, путаясь и сбиваясь, рассказал о том, как русский моряк купил у него ожерелье, которое разыскивает свирепый, как тигр, человек.

— Большая беда русскому может быть, — закончил китаец, — его предупредить надо.

— Когда этот русский купил у тебя ожерелье? — спросил Токарев.

Китаец подсчитал по пальцам:

— Тринадцать дней назад, господин.

— А когда появился этот... тигр?

— Сегодня утром, капитан.

— И он избил тебя за то, что ты продал ожерелье?

— Да, господин.

Токарев на мгновение задумался:

— Почему ты рассказал мне об этом?

— Китайцы и русские — друзья, господин.

— Понятно, — кивнул Токарев и взглянул на часы. — Ну, спасибо.

Он вынул из кармана серебряную монету и протянул китайцу.

Тот отступил на шаг:

— Не надо, господин.

Тогда Токарев пожал китайцу руку:

— Ну спасибо, друг.

— Прощай, капитан, — с чувством произнес Ли Чан. — Не сомневайся, я правду сказал.

— Верю, — улыбнулся Токарев.

Когда Ли Чан скрылся из виду, капитан спросил Фомичева:

— Как вам нравится эта история?

— Похоже, что этот человек сказал правду. Вы ведь знаете, что недели две тому назад в Сингапур заходил «Восток». Вероятно, кто-нибудь из его экипажа купил у китайца ожерелье.

— Я тоже так думаю, — согласился капитан.

...Вернувшись на корабль, Токарев составил шифровку и вручил ее радисту:

— Передайте немедленно в порт Южный...

Оставляя за собой густые клубы дыма, «Манитоба» медленно шла Босфорским проливом.

По обоим берегам протянулся непрерывный ряд загородных дворцов и утопающих в зелени кипарисов дач. В бухте Золотой рог, отдав якоря, стояли на рейде корабли разных стран. По зеркально-синей воде во всех направлениях сновали лодки, фелюги, каики.

Слева виднелись башни и здания европейского квартала Стамбула — Перу.

Когда «Манитоба» приблизилась к Буюк-дере, от берега отделилась моторная лодка. Вскоре она поравнялась с пароходом.

«Что бы это могло значить?» — недоумевал капитан Холл.

Однако он приказал сбросить шторм-трап.

Стоявший на носу моторки человек в черном плаще и в морской фуражке поднялся на палубу корабля.

Капитан встретил его у входа на мостик.

— Чем могу служить?

Вместо ответа неожиданный гость отвернул борт пиджака.

Взглянув на серебряный жетон, капитан вытянулся:

— Слушаю, сэр!

— Давайте спустимся вниз, — последовал ответ.

В каюте гость отрекомендовался:

— Джемс Фостер, из морской разведки.

Холл молча поклонился.

— Вы, капитан, — продолжал Фостер, — через сорок часов прибудете в порт Южный. 15 мая, ровно в десять утра, будете завтракать в ресторане Дунай. За ваш стол сядет человек в черном с двумя синими полосками галстуке. Передайте ему устно: посланный убит, ожерелье попало в руки одному из членов экипажа парохода «Восток». Добыть любыми средствами.

— Но как этот человек узнает меня?

— На вас будет красный галстук с изумрудной булавкой. Вот она.

— Этого достаточно? — спросил Холл, пряча в ящик пакетик.

— Нет, — отрицательно покачал головой Фостер. — Еще — пароль. Вы взглянете на часы и скажете: «Мои, кажется, спешат на семь минут». Он ответит: «Нет, только на четыре». Ясно?

— Ясно, сэр.

Фостер поднялся.

— Это государственная тайна. За разглашение...

— Понимаю, сэр, — поспешил ответить капитан.

— Экипажу скажете, что я санитарный инспектор.

— Будет исполнено, сэр.

— А теперь — прощайте. Счастливого плавания.

И Фостер, не оглядываясь, вышел на палубу.

Холл проводил его до фальшборта.

Фостер спустился в моторку, и она, описав полукруг, помчалась к берегу.

Басистый гудок потряс воздух.

«Манитоба» входила в Черное море.

На путь предательства инженер Савичев вступил давно.

Еще в тридцатых годах, подавая заявление в институт, он скрыл, что является сыном крупного уральского заводчика, представив подложные документы.

Глухая неприязнь к Советскому государству всегда жила в нем. И несмотря на то, что государство это его вскормило, открыло перед ним широкую дорогу в будущее, Савичев не мог примириться. Всегда и везде он чувствовал себя обездоленным, ограбленным... Ведь если бы не Советы, — заводы отца принадлежали бы ему.

Савичев затаил глубокую ненависть ко всему, что окружало его. И видя, как растет и крепнет страна, он понимал, что прошлое не вернется никогда.

Следовательно, нужно было жить настоящим. И Савичев решил сделать себе карьеру. Еще в учебном заведении он проявил интерес к общественной деятельности, вступил в комсомол. Маскируясь, он сумел завоевать доверие товарищей, создать себе отличную репутацию.

В сороковом году, по окончании института, Савичев был направлен на стажировку за границу. Именно тогда ему показалось, что дорога к счастью открылась перед ним. Наконец, он вырвется из страны, ставшей ему ненавистной.

Савичев решил изменить Родине, остаться на чужбине.

Темным осенним вечером он тайком вышел из отеля, где остановились прибывшие из России инженеры.

Путь к полицейскому управлению был ему знаком. Еще раньше, гуляя по городу, он запомнил это массивное угрюмое здание.

Дежурный офицер принял русского любезно. И после взаимных приветствий осведомился, чем может служить.

— Я пришел просить убежища, — слегка дрожащим голосом сказал Савичев. — Я хочу порвать с большевиками.

— Ах, так? — осклабился офицер. — Похвально и даже очень. Одну минуту, господин.

Он снял телефонную трубку:

— Господин Вейс? Экстраординарный случай... Да, да. Ко мне. Жду.

Закончив разговор, он обратился к Савичеву:

— Сейчас прибудет представитель департамента внутренних дел господин Вейс. Можете не сомневаться, он отнесется сочувственно к вашей просьбе.

И пока Савичев, волнуясь, ждал, офицер полиции развлекал его анекдотами, взятыми, как он уверял, из собственной жизни.

Но ни одним словом не обмолвился о деле, которое привело русского сюда.

Наконец, скрипнула дверь. В дежурную комнату, неслышно ступая, вошел пожилой сухощавый мужчина. Кивнув полицейскому, он, не раздеваясь, уселся у стола напротив Савичева.

Яркий свет настольной лампы упал на бледное лицо с острым, нависшим над подбородком носом.

— Я — Вейс, — услышал Савичев монотонный голос, — вы, кажется, хотите сделать заявление?

— Да, — торопясь ответил Савичев. — Я говорил уже, что прошу убежища. Я не хочу возвращаться в Россию.

— Что побудило вас принять это решение?

— Фамилия моего отца — Руднев. До революции ему принадлежали заводы на Урале. Теперь я вынужден скрывать свое настоящее имя. И... для меня невыносима мысль, что принадлежавшее отцу имущество находится в руках...

— Понятно, — резко перебил Вейс.

И, взяв со стола лист бумаги, положил его перед Савичевым.

— Изложите письменно вашу просьбу.

Савичев с готовностью схватил ручку.

Несколько минут он писал не отрываясь. Вейс и полицейский молча следили за ним.

Когда заявление было подписано, Вейс внимательно прочел его.

— Поставьте дату, — предложил он Савичеву.

Тот поспешил сделать это.

— А теперь, — пряча документ, сказал Вейс, обращаясь к полицейскому, — оставьте нас одних.