Жена отвернулась лицом к стене и громко заплакала. Она долго рыдала голосом юных дней. После всплакнула коротко и тихо голосом своей старости. И трижды всхлипнула голосом какой-то другой женщины. Потом умолкла.

Виндиш выключил свет и забрался в теплую постель. Он чуял ее выделения, словно жена в кровати опорожнилась.

Слышал, как эти выделения погружали ее все глубже и глубже в сон. Осталось лишь клокочущее дыхание. Виндиш был усталым и пустым. И далеким от всех вещей. А ее дыхание клокотало, как в конце всех вещей, как если бы и Виндишу пришел конец.

В ту ночь жена Виндиша так глубоко погрузилась в сон, что ни одному сновидению не удалось ее отыскать.

За яблоней повисли окна скорняка. Они ярко светятся. «У этого есть паспорт», — думает Виндиш. Ослепляющие окна с голыми стеклами. Скорняк все распродал. Его комнаты пустые. «Они и занавески продали», — бормочет себе под нос Виндиш.

Скорняк прислонился к кафельной печи. На полу стоят белые тарелки. На подоконнике — столовые приборы. На дверной ручке висит черное пальто скорняка. Жена скорняка походя склоняется над громадным чемоданом. Виндишу видны ее руки. Они отбрасывают тени на голые стены комнаты. Удлиняются и изгибаются. Руки колышутся, как ветви над водой. Скорняк считает деньги. Кладет пачку купюр в духовку кафельной печи.

Белый четырехугольник — шкаф, белые рамы — кровати. Стены между ними, как черные пятна. Пол кривой. Он поднимается. У стены взбирается вверх. Дыбится перед дверью. Скорняк пересчитывает вторую пачку. Пол его прикроет. Жена скорняка сдувает пыль с серой меховой шапки. Пол вознесет ее до потолка. Настенные часы выбили длинное белое пятно вблизи кафельной печи. Там висит время. Виндиш закрывает глаза. «Времени пришел конец», — размышляет Виндиш. Он слышит, как тикает белое пятно от настенных часов, и видит циферблат из черных пятен. У времени нет стрелок. Движутся лишь черные пятна. Они теснятся. Выталкивают себя из белого пятна. Сваливаются вдоль стены. Черные пятна теперь пол. Пол в соседней комнате.

В этой пустой комнате Руди стоит на коленях. Перед ним по кругу разложены его цветные стекла, ряд за рядом. Возле Руди пустой чемодан. На стене фотография. Нет, не фотография. Рамка из зеленого стекла. В рамку вставлено молочно-белое волнистое стекло. Волны на стекле красные.

Над огородами летит сова. Крик у совы высокий, а лет — низкий. Ее полет полон ночи. «Она — кошка, — думает Виндиш, — всего лишь летающая кошка».

Перед глазами Руди держит ложку из синего стекла. Белки у него становятся большими. Зрачок — мокрый блестящий шарик в ложке. Пол намывает краску на края стен. Из соседней комнаты течет время. С ним приплывают черные пятна. Мигает лампочка. Рваный свет. Оба окна вплывают одно в другое. Оба пола стискивают противоположные стены. Виндиш держит в руках свою голову. В голове колотится пульс. В запястье бьется височная жилка. Полы вздымаются. Сближаются, соприкасаются. Опускаются вдоль узкой расщелины между ними. Полы нальются тяжестью, и земля разломится. В чемодане раскалится стекло, станет дрожащим гнойником.

Виндиш открывает рот. Чувствует, как эти черные пятна разрастаются у него на лице.

Руди — инженер. Три года он работал на стекольном заводе в горах.

За три года скорняк только один раз навестил сына. Виндишу сообщил: «Еду на неделю в горы к Руди».

Через три дня скорняк вернулся. От горного воздуха у него щеки стали багровыми, а от бессонницы воспалились глаза. «Я там не мог спать, — жаловался он Виндишу. — Ни разу глаз не сомкнул. Ночью я ощущал горы у себя в голове».

«Повсюду, куда ни поглядишь, горы, — рассказывал скорняк. — На пути в горы — туннели. Они тоже в горах. Черные, как ночь. Поезд едет через туннель, и в вагоне грохочет вся гора. В ушах шумит, голову давит. То непроглядная ночь, то ослепляющий день. Ночь и день непрестанно чередуются, это невыносимо, — добавил он. — Все сидят и даже в окно не глянут. Читают книжки, пока светло. Следят, чтобы не свалились с колен. А я должен стараться их книжки локтем не задеть. Когда темнота наваливается, книжки остаются открытыми. В туннелях я прислушивался: закроют они свои книжки или нет. Но ничего не слышал. Когда снова светлело, я сперва смотрел на книжки, а потом — им в глаза. Книжки были открыты, а глаза — закрыты. Глаза эти люди открывали позже меня. Говорю тебе, Виндиш, всякий раз я ощущал гордость, что прежде них открывал глаза. Когда туннель заканчивался, я это чувствовал. Чутье у меня с России. — Скорняк потер рукой лоб. — Но никогда не было в моей жизни столько грохочущих ночей и ослепляющих дней. В постели, ночью, я слышал эти туннели. Они скрежетали. Скрежетали, как вагонетки на Урале».

Скорняк покачал головой. Лицо у него посветлело. Через плечо он глянул на стол. Посмотрел, не прислушивается ли жена. Потом зашептал: «Женщины там, скажу я тебе, Виндиш, ну и женщины. Какой шаг у них. Косят проворней мужчин. — Скорняк рассмеялся. — Беда только, что валашки. Хороши в постели, но готовить, как наши женщины, не умеют».

На столе стояла жестяная миска. В миске жена скорняка взбивала белки. «Я две рубахи выстирала, — сказала она. — Вода была черной. Такая там грязь. Ее не видно, потому что там леса».

Скорняк заглянул в миску. Заговорил снова: «Вверху, на самой высокой горе, санаторий. В нем — сумасшедшие. Они бродят за забором в синих подштанниках и толстых халатах. Один целыми днями ищет в траве еловые шишки, разговаривает сам с собой. Руди говорит, что он горнорабочий. Устроил однажды забастовку».

Жена скорняка тронула кончиками пальцев взбитую пену. «И вот чем это кончилось», — заметила она и облизала пальцы.

«Другой пробыл всего неделю в санатории. Сейчас снова в шахте. Он, ходили слухи, под машину угодил».

Жена скорняка приподняла миску: «Яйца старые, вот и белки горчат».

Скорняк кивнул. «Сверху видно кладбища, — продолжил он, — они свисают с гор».

Виндиш опустил руки на стол, рядом с миской: «Не хотел бы, чтобы меня там похоронили».

Жена скорняка уставилась отсутствующим взглядом на его руки. «Да, в горах, наверно, красиво. Только очень уж далеко. Нам туда добираться трудно, а домой Руди не приезжает».

«Опять она печет пироги, — подосадовал скорняк, — Руди ведь ни кусочка не достанется».

Виндиш убрал руки со стола.

Скорняк вздохнул: «В городе облака совсем низко. Люди расхаживают среди облаков. Каждый день гроза. А на поле молния может убить».

Виндиш засунул руки в карманы брюк. Встал и пошел к двери.

«Я тебе кое-что привез, — вспомнил скорняк. — Руди передал коробочку для Амалии». Скорняк выдвинул ящик комода. И снова задвинул. Заглянул в пустой чемодан. Жена порылась в карманах пиджака. Затем скорняк открыл дверцу шкафа.

Жена развела руками: «Мы ее найдем», — пообещала она. Скорняк тем временем искал в карманах брюк. «Сегодня утром я ее в руках держал».

Виндиш сидит в кухне у окна. Он бреется. Кисточкой намыливает лицо. На щеках шуршит белая пена. Кончиком пальца Виндиш распределяет этот снег вокруг рта. Глядится в зеркало. Он видит кухонную дверь и свое лицо.

Видит, что на лице слишком много снега. Рот весь в снегу. Из-за снега в ноздрях и на подбородке он, кажется, ни слова не выговорит.

Виндиш открывает бритву. Пробует пальцем лезвие. Проводит лезвием под глазом. Скула неподвижна. Другой рукой расправляет под глазом складки кожи. Выглядывает в окно. Зеленая трава на месте.

Бритва вздрагивает. Лезвие пылает.

Много недель у Виндиша была рана под глазом. Рана красная, у нее мягкие налитые гноем края. Каждый вечер в рану набивалась мучная пыль.

Уже несколько дней как под глазом засыхает корка.

Виндиш утром выходит с этой коркой из дому. Отперев дверь мельницы и засунув замок в карман пиджака, Виндиш ощупывает свою щеку. Корки больше нет.