На Хэя никогда не производили большого впечатления отдельные бесстрастные выпады Теодора, в которых он клеймил «зло большого богатства»; как любил повторять Генри Адамс, все они были сторонниками статус кво. Хотя полицейский комиссар заработал репутацию, прижав бесчестных полицейских, но когда журналист Стивен Крейн, которым Рузвельт прежде восхищался, дал в суде показания против двух полисменов, арестовавших женщину по подложному обвинению в подстрекательстве, Рузвельт встал на защиту полиции и обрушился на Крейна, бывшего свидетелем ареста. Но Крейном восхищалось братство Червей, и Рузвельт удостоился общественного порицания. Но он горой стоял за своих людей, как хороший командующий во время войны.

В марте 1897 года тридцативосьмилетний Рузвельт поймал наконец свою удачу. Новый президент, Маккинли, назначил его заместителем военно-морского министра, пост в обычных обстоятельствах довольно скромный, но при слабом и приятном во всех отношениях министре Рузвельт, завороженный империалистическими видениями адмирала Мэхана и Брукса Адамса, оказался на должном месте, чтобы построить флот, без которого не было бы ни будущих войн, ни славы, ни империи. Последующее четырехлетие увенчало лаврами маленького коренастого человека, который превратился сегодня если и не в колосса на мировом перекрестке, то в до отказа заведенную детскую игрушку, подавляющую все остальные игрушки в комнате, где идет большая игра, и говорящую все время на повышенных тонах.

— Германия, Джон. Вот грядущая проблема. Грядущая? Нет, насущная. Кайзер проявляет активность по всему миру. Он построил флот, чтобы противостоять нам или англичанам, им или нам, но только не нам вместе пока еще. Правда, если он перейдет к решительным действиям, ему придется оглядываться назад, на свои тылы, где раскинулась дикая Россия, эта громадная льдина, ждущая, когда мир, как зрелый плод, попадет в ее хищные лапы. — Теодор соединил собственные ладони. Хэй попытался представить себе мир, сдавленный этими пухлыми ладонями. — Россия — это гигант будущего, — заявил Теодор.

Хэй счел необходимым его перебить.

— Насчет будущего не знаю, но если сегодня Россия похожа на гиганта, то это скорее гигантский карлик.

Теодор засмеялся и застучал зубами. Бэйми разливала в чашки кофе, Эдит ей помогала. Они обе не обращали на Теодора никакого внимания, но их небрежение было пронизано доброжелательством.

— Я использую это, Джон, с вашего разрешения, конечно.

— Ни в коем случае. Я еще могу частным образом говорить подобные вещи. Но вы — нет, никогда. У нас хватает проблем с Кассини и с Россией. Вы имеете право так думать, — допустил Хэй, — но президент должен избегать остроумия…

— И правды?

— Прежде всего остального государственный деятель должен избегать правды. Возвышенные чувства и туманная тавтология — таким должен быть отныне ваш стиль…

— О, вы меня огорчаете! Я собирался выступить в конгрессе с блистательным посланием о положении страны. Полном эпиграмм и… гигантских карликов. Ну ладно. Никаких карликов.

— Мы должны протягивать руку дружбы, — сказал Хэй, — через любые открытые двери, какие нам удастся найти.

Рузвельт засмеялся или, точнее, тявкнул и начал ходить по комнате.

— Вот что следует помнить в отношении немцев. Им не хватает территории для своего населения. На западе им противостоят Англия и Франция, подпираемые нами, на востоке — ваши гигантские карлики, за спиной которых — Китай. Для германской империи просто не остается места…

— Африка, — Хэю удалось вставить единственное слово.

— Да, Африка. Но что с ней делать? Громадная территория, которую немцы не имеют желания заселять. За последние десять лет один миллион немцев — лучших и отважнейших — выехали из Германии. Кто же их заполучил? В основном мы. Неудивительно поэтому, что кайзер хочет создать свою империю в Китае. Но если он двинется в Азию, ему придется иметь дело с нами.

— А если он обратит свои взоры на Европу? — Хэй почувствовал, что боли в спине начались снова, а кофе Бэйми Коулс вызвал бунт в желудке, в последнее время все более уязвимом.

— Спринг-Райс полагает, что однажды такое может случиться. Мне нравятся немцы. По-своему мне мил и кайзер. Я хочу сказать, что если бы я оказался в его положении, я бы тоже пытался что-то предпринять.

— Мы не любили их в девяносто восьмом, когда они пытались подбить англичан выступить с ними вместе против нас в защиту Испании.

— Конечно. Но вы понимаете, какой искус испытывает кайзер. Он хотел получить Филиппины. И не только он. Но англичане были на нашей стороне. — Внезапно Рузвельт нахмурился.

— Претензии Канады, — начал Хэй.

— Только не сейчас! Не сейчас, дорогой Джон. Мне это скучно.

— Скучно? Подумайте обо мне, которому приходится день за днем, час за часом в тесном общении с нашей Снежной королевой…

— Занудной дамой, насколько я могу судить.

— Тео, следи за собой. — Эдит сделала замечание чуть тише, чем говорила обычно, но оно от этого не стало менее эффективным.

— Эди, дорогая, мы с Джоном просто выражаем сочувствие друг другу.

— Я думаю, — сказал молодой Тед, — что я выдержу в Гротоне еще один семестр.

— Ты хочешь привлечь к себе внимание? — спросил отец, зловеще щелкнув зубами.

— Нет, я надеялся на понимание.

— А где Элис? — спросил президент, повернувшись к жене.

— В Фармингтоне, наверное? — Эдит обратилась к золовке.

— Да, она в моем доме. Или была там. Она девушка светская, как вам известно.

— Не знаю, откуда это у нее. — Теодор посмотрел на Хэя, словно ждал его объяснения. — Мы никогда не были и сейчас не стали людьми фешенебельными.

— Быть может, это своего рода аванс, дивиденды со старого богатства…

— Нет никакого богатства! — вздохнула Эдит. — Не знаю, как мы теперь будем жить. Это черное платье, — она повернулась, чтобы муж мог оценить жертву, на которую ей пришлось пойти, — стоило мне сегодня утром у Холландера сто тридцать пять долларов. Разумеется, в отделе готового платья, а потом я была вынуждена купить совершенно чудовищную шляпу с вуалью из черного крепа.

— Остается лишь надеяться, что оно пригодится вам на бесчисленных подобных похоронах, — сказал Хэй, — пожилых дипломатов, например, или сенаторов моего возраста.

Теодор смотрелся в круглое зеркало, казалось, он, как и прочие, заворожен тем, что там увидел.

— После церковной службы здесь мне придется поехать в Кантон. — Он повернулся и, устроившись в кресле, вдруг затих. Как будто у игрушки кончился завод. Он и сидит, как кукла, подумал Хэй: ноги вытянуты, руки свисают по бокам.

— Мне тоже нужно ехать? — спросил Хэй.

— Нет, нет. Отныне вместе ездить нам не придется. Ведь если со мной что-нибудь случится, вам предстоит стать президентом.

— Несчастная страна, — сказал Хэй вставая. — Несчастный Джон Хэй.

— Довольно строить из себя старика. — Игрушка, словно взвинченная новым заводом, опять была на ногах. — В пятницу я встречусь с кабинетом, по возвращении из Кантона, в обычное время.

— Мы будем готовы. Что касается Элис, то если ей захочется приехать в Вашингтон, Элен приглашает ее остановиться у нас.

— Элис обожает ваших дам, — сказала Эдит; в ее словах не чувствовалось радости. — Они так хорошо одеваются, все время говорит она мне.

— Элис не нравится, что у нее бедные родители, — сказал президент, провожая Хэя к двери.

— Отдайте ее нам. У нас масса комнат.

— Может быть. Молитесь за меня, Джон.

— Я это уже сделал, Теодор. И сделаю еще.

К своему удивлению, Блэз застал Шефа в его кабинете в редакции «Джорнел». Как правило, находясь в Нью-Йорке, Шеф предпочитал работать дома, но теперь такое бывало нечасто. В должности президента-вдохновителя демократических клубов он разъезжал по стране, сплачивал верных людей, готовился к предстоявшим через четыре года выборам. Когда застрелили Маккинли, он находился в Чикаго.

Брисбейн сидел на диване, а Шеф за столом, закинув на него ноги и глядя в окно, в котором не было видно ничего, кроме падающих хлопьев мокрого снега. Ни один из них с Блэзом не поздоровался: он был своим, членом семьи. Но когда Блэз спросил: