— Тедди!

— Что Тедди? — откликнулся Камерон, переместившийся сначала на колени, а затем не без труда распрямившийся во весь рост.

— Тедди Рузвельт, — кричал Брукс, пока его жена, скорчив гримасу, заткнула уши, — президент Соединенных Штатов.

— О Боже, — простонал Камерон.

Каролина перекрестилась. Бедный добряк Маккинли, как и Дел, тоже исчез из поля зрения. Затем, к радости Кики, все гурьбой побежали к дому.

— Когда, как? — спросила Лиззи.

— Вчера вечером. В пятницу тринадцатого. Началась гангрена. Он умер в два пятнадцать утра. Тедди был где-то в лесах, что ли. Сейчас он уже должен быть в Буффало и принимать присягу. Весь кабинет там, кроме Хэя, который находится в Вашингтоне и руководит правительством. Никто не знает масштабов заговора. Полагают, что за ним стоят испано-кубинцы, в отмщение за то, что сделал или чего не сделал на Кубе Маккинли. — Брукс говорил быстро, не переводя дыхания. Затем, как ребенок, начал прыгать вверх и вниз на крыльце, и Кики прыгала вместе с ним. — Тедди получил все! Вы отдаете себе отчет, что он занимает более высокий пост, чем Траян в годы расцвета Римской империи? — Брукс, как и его брат, никогда не говорил просто, если была возможность прочитать лекцию. — Никогда столько власти не предоставлялось человеку в столь благоприятный исторический момент! У него будет возможность и будут средства подчинить всю Азию, добиться для Америки мировой гегемонии, а это наша судьба, предназначенная нам звездами! Кроме всего прочего, — Брукс внезапно как бы опустился на землю, — сегодня очень важный день для меня и для Дейзи. Сегодня годовщина нашей свадьбы.

— История, кажется мне, схватила нас за глотку, — тихо сказала Лиззи. — Прошу всех в дом.

— Шампанского, — крикнул Камерон радостно. — За вашу годовщину…

— И за Теодора Великого, правление которого, наконец, началось.

— И никакой паузы для поминовения Маккинли? — спросила Каролина, почувствовавшая вдруг острую тоску по Делу, по Майору и, не в последнюю очередь, по себе, брошенной всеми на произвол судьбы.

— Король умер. — Брукса ее вопрос оставил равнодушным. — Да здравствует король.

В ярко освещенном зале приемов Пенсильванского вокзала в позолоченном кресле сидел Джон Хэй. Возле него стоял Эйди, а полдюжины агентов секретной службы сновали вокруг в этом пышно декорированном, но изрядно запущенном помещении, предназначенном для встречи особо важных персон. Поезд из Буффало с новым президентом и прахом его предшественника должен был прибыть в восемь тридцать. Хэй распорядился, чтобы сотрудники протокола проводили миссис Маккинли и Кортелью в Белый дом, где будет выставлен для прощания гроб с прахом Маккинли; тем временем родственники помогут миссис Маккинли упаковаться — эту грустную процедуру Хэй наблюдал уже дважды, когда вдовы Линкольна и Гарфилда вынуждены были пережить конец их времени самым унизительным образом на глазах публики.

Снова, и это было для Хэя полной неожиданностью, в течение следующих четырех лет не будет вице-президента, а конституционным наследником Рузвельта опять будет он, Джон Хэй. Уже только по одной этой причине он был убежден, что Рузвельт заменит его на посту государственного секретаря. Президент — в свои сорок два года самый молодой в истории Америки — не должен иметь в качестве потенциального преемника шестидесятидвухлетнюю развалину; именно так думал Хэй о себе, имея в виду состояние не только своего тела, но и духа. Смерть Дела потрясла его, смерть Маккинли повергла в такую меланхолию, какая никогда раньше его не посещала. «Я предвестник смерти», — театрально говорил он вслух, когда оставался один: пока он не решался ни с кем поделиться столь мрачной самооценкой. В истории Соединенных Штатов от рук убийц пали три действующих президента, и каждый из них был близким другом Хэя. Любопытно, что все трое убитых, в сущности, были люди доброжелательные, отнюдь не тираны, испытывавшие терпение богов. Многие филиппинцы и испано-кубинцы, однако, считали Маккинли тираном, и Хэю поневоле придется переосмыслить это понятие. Правда, пока секретной службе не удалось установить связи анархиста Чолгоша с теми испано-кубинцами, которые жаждали отмщения за то зло, которое причинил им Маккинли.

Хотя Рузвельт заявил в Буффало, что его администрация является лишь продолжением президентства Маккинли и он сохранит его кабинет в неприкосновенности, Хэй полагал, что через некий отвечающий приличиям интервал он уйдет в отставку. Утром в воскресенье он написал Рузвельту соболезнующее и одновременно поздравительное письмо, выдержанное в самоуничижительных тонах: «Моя публичная деятельность подошла к концу — отпущенный мне срок уже недолог, и потому на заре великого и блистательного будущего, в котором я уверен, я спешу дать вам свое идущее из прошлого сердечное благословение». Написав эту строчку, Хэй прослезился; теперь, вспоминая об этом, его глаза снова наполнились слезами по всем своим былым ипостасям; новых уже не будет.

Вдруг Хэй услышал шум толпы за дверями зала приемов. Поднявшись, он сделал несколько шагов, и в этот момент начальник вокзала распахнул дверь и объявил: «Президент Соединенных Штатов» и тотчас исчез.

Теодор Рузвельт, маленький полный крепыш пружинисто пересек комнату и пожал руку Хэя. Блеснули — не в улыбке — зубы, он быстро заговорил.

— Я прочитал ваше письмо. Разумеется, вы остаетесь со мной — до конца или настолько, насколько пожелаете. Что касается ваших рассуждений о возрасте, то это притворство. Вы не старый человек. Это противно вашей природе — быть старым, впрочем, как и моей.

— Мистер президент… — начал Хэй.

— Пожалуйста, зовите меня Теодор. Как я всегда без должной почтительности называл вас Джоном, так и вы должны обращаться ко мне «Теодор», за исключением тех случаев, конечно, когда вокруг будут люди и мы оба должны будем соблюдать приличествующий нашему положению этикет…

— Вы так добры… Теодор. — Хэй улыбнулся горячности Рузвельта. Очевидно, во время долгого пути он думал о том, как протокол отразится на его личных отношениях с разными людьми.

— Я не собираюсь порывать светских связей со старыми друзьями, как это обычно делали мои предшественники. Я хочу, подобно другим гостям, обедать в вашем доме, у Кэбота, но, конечно, — он помрачнел, скорее, величественно посуровел, — инициатива должна оставаться за мной. — Прежде чем Хэй смог придумать, что ответить, Рузвельт заговорил о другом. — Рут привел меня к присяге. Это было очень трогательно — все мы в той гостиной. В течение десяти минут Рут был не в состоянии произнести слова президентской присяги. Странно. Я никогда не думал, что он настолько эмоционален. На некоторое время я намереваюсь оставить Филиппины в его министерстве. Вы не возражаете?

— Разумеется, нет. У меня много работы. Ваша супруга и молодой Тед здесь. Они прибыли сегодня днем.

— Отлично! Пойдем к ним.

Теодор схватил Хэя за руку и, не подумав, насколько это ему под силу, повел его в главный зал ожидания вокзала, где нового президента приветствовала небольшая толпа. Рузвельт торжественно приподнял шляпу, но, с облегчением отметил Хэй, не смазал торжественность ситуации своей непомерно зубастой улыбкой. Дюжина полицейских замкнула их в кольцо и вывела на улицу.

Вдалеке купол Капитолия светился как торт в форме черепа, подумал Хэй. Хэй распорядился, чтобы Белый дом не делал оповещения, поэтому у вокзала толпы не было; люди ждали приезда нового президента на следующий день. И Рузвельт, и Хэй предпочли не заметить громадного катафалка черного дерева с шестью черными лошадьми в упряжке, который должен был доставить тело Маккинли в Белый дом. На мгновение Рузвельт остановился на тротуаре, хотел заговорить, но ничего не сказал.

— Вам не стоит задерживаться, — сказал Хэй.

Рузвельт облегченно вздохнул и впрыгнул в президентский экипаж, Хэй последовал за ним.

— Семнадцать тридцать три, Эн-стрит, — сказал Рузвельт, словно это было такси.