Хэй совершенно искренне — по крайней мере в эту минуту — желал оставить службу. Но Рут не хотел и слышать об этом.

— Мы с вами составляем отличную команду, — сказал он и взял «Вашингтон трибюн» из кипы газет со всех концов страны, сложенных на боковом столике. Когда-то сам Хэй точно так же готовил газеты для президента Линкольна. Но в отличие от Линкольна, который никогда не был журналистом, Хэй знал, что газеты нельзя принимать всерьез. Однако выдумщики, знал он, легко верят сказкам.

— Невеста Дела, кажется, развернулась во всю.

— Она говорит, что газета перестала приносить убытки, — сказал Хэй, — и что она этим приятно удивлена.

Однако начиная с весны Каролина снова несла убытки и это не доставляло ей никакого удовольствия. Она истратила кучу денег, освещая работу обоих национальных конвентов. Поскольку Херст вселил в каждого американского журналиста преувеличенное представление о его, журналиста, значимости, она была вынуждена заплатить бывшему корреспонденту «Нью-Йорк геральд» гораздо больше, чем могла себе позволить, за репортаж о филадельфийском конвенте, оказавшийся на удивление превосходным. Неужели Херст прав, утверждая, что каждый получает то, за что заплатил? Сейчас, устроившись на лужайке «коттеджа» мадам Делакроу, она читала напечатанный в «Трибюн» отчет о выдвижении 5 июля кандидатуры Уильяма Дженнингса Брайана в президенты на конвенте в Канзас-сити. В качестве напарника Брайан выбрал старого вице-президента еще при президенте Гровере Кливленде — Эдлая Стивенсона[106] из Иллинойса. Каролина тщательно сличила отчет в своей газете с репортажами конкурентов. Хотя Херст энергично поддержал кандидатуру Брайана, о серебре почти не говорилось, а что касается антиимпериалистических взглядов Брайана, то империалист Херст о них едва упомянул. К счастью, Брайан и Херст были заодно, когда речь шла о «преступных трестах», что бы под этим ни подразумевалось, подумала Каролина, открывая новую газету Херста «Чикаго америкэн», официальная премьера которой состоялась 4 июля и которой оказались присущи и херстовская энергия, и чудовищное количество неточностей.

— Право, любопытно, — услышала она глубокий женский голос, — видеть молодую даму, поглощенную чтением вульгарной прессы, в белых перчатках, испачканных типографской краской.

— Перчатки можно снять. — Каролина швырнула внушительную кипу газет на газон и стянула перчатки. — Я обязана читать газеты моих конкурентов и совершенствоваться в своем вульгарном ремесле.

Взаимное любопытство наконец свело их вместе. Когда Каролина, вконец изможденная вашингтонской жарой, согласилась провести июль с миссис Джек Астор, миссис Делакроу написала ей, что она должна остановиться у нее как человека, наиболее близко соответствующего понятию ее бабушки. И Каролине пришлось перебраться от Асторов в великолепие Большого Трианона, возвышавшегося на Оукер-авеню над сверкающей прохладой Атлантики; напоенный запахом моря воздух быстро заставил забыть о нестерпимой вашингтонской духоте.

Миссис Делакроу была миниатюрна и худощава, лицо, испещренное морщинками, похожими на замысловатую паутину, обрамляли удивительно густые серебристо-седые волосы, столь изощренно завитые и ухоженные, что половина обитателей Ньюпорта была убеждена: она носит парик в подражание своей современнице мадам Астор. Но волосы, как и паутина, были ее собственные. Речь старой дамы отличалась стремительностью и забавно проглатываемыми гласными, напоминавшими о ее нью-орлеанском происхождении. Она подошла к Каролине с зонтиком, защищавшим ее бледную кожу от солнечных лучей; она казалась Каролине похожей на весьма целеустремленное привидение, спешащее как можно скорее сообщить плохие новости с того света.

— Пришел с визитом мистер Лиспинард Стюарт, наш сосед. Я сказала, что ты, по-моему, не расположена. Впрочем, если ты не имеешь ничего против…

— Вы можете всецело располагать мною.

— Чему-чему, а уж говорить девиц в Европе учат как следует. — Из-за кустов сирени возник слуга и поставил стул позади миссис Делакроу; она тут же села, даже не оглянувшись. — Мистеру Лиспинарду Стюарту принадлежит Белая Лоджия, что дальше по нашей улице. Он ужасный сноб.

— Как и все прочие здесь. Так мне говорили, — добавила Каролина; она дала себе зарок без нужды не отпускать критических замечаний.

— У некоторых из нас есть больше поводов для снобизма, чем у других. Мистер Стюарт холостяк, за которого все хотят выйти замуж. Но я полагаю, что он останется в нынешнем состоянии беспорочной невинности, как говорили монахини в годы моей юности, пока в один прекрасный день его не призовут в высшие сферы в качестве жениха самого Иисуса Христа.

Каролина не могла понять, была ли эта шутка старой дамы намеренной. Как бы там ни было, она расхохоталась.

— Мне казалось, что Иисуса могут интересовать только невесты.

— Мы не должны, — сказала миссис Делакроу торжественно, — подвергать сомнению неисповедимые пути Всемогущего. — Кончиком зонта она переворачивала страницы валявшихся в траве газет. — Ты первая молодая особа из тех, кого я знаю, кто читает первые полосы газет.

— Я первая молодая особа из ваших знакомых, кто издает газету.

— Вот уж этим я не стала бы хвастать.

— Хвастать? Я надеялась на ваше сочувствие.

— Можешь не рассчитывать. — Миссис Делакроу была очень собой довольна.

— Ни к кому никакого сочувствия?

— Даже к себе самой. Мы имеем то, что заслужили. — С первого дня старая женщина обращалась с Каролиной как с родственницей и ребенком. — Однако того, что я заслужила, ты мне дать не можешь. — Она прекратила ворошить газеты и разочарованно вздохнула. — Здесь этого нет.

— Что вы искали?

— «Городские сплетни». Ничего другого я не читаю. Очень важно знать, что думают о нас слуги. Именно это и печатается в том листке!

— Я предпочитаю то, о чем они умалчивают.

Миссис Делакроу осторожно поправила светло-желтую шляпу с откинутой назад кружевной вуалью. Золотые украшения небрежно болтались на ее груди.

— Разумеется, те, о ком не пишут, добродетельны и потому совершенно не интересуют наших слуг.

— Или они платят полковнику Манну, чтобы их имена не упоминались в заметках «Экскурсанта».

— Ты цинична! — голос миссис Делакроу звенел, как склянки на острых скалах под домом. — Это все от газет! Они пачкают не только белые перчатки, но и душу.

Каролина подняла перчатки. Они действительно испачкались.

— Придется снова переодеваться, — сказала она со вздохом.

— Не торопись, скоро все равно переодеваться к обеду. — Каролина с облегчением обнаружила, что в Ньюпорте нужно было менять туалеты не более пяти раз в день, если, конечно, не играть в теннис, не скакать верхом и не кататься на яхте. В Париже светский минимум состоял из семи перемен туалетов. В результате такого облегчения Маргарита чувствовала себя, как в раю: ее приводила в восторг морская прохлада и около тысячи французских гувернанток, нанятых по сю сторону разделительной линии, что отделяла ньюпортские «виллы» от старого города, обитателей которого Гарри Лер прозвал «нашими подставками для ног», буквально переведя фразу, брошенную когда-то Людовиком XIV. Хотя подставки для ног ненавидели эти светские ноги, они мрачно им прислуживали те восемь недель июля и августа, что составляли ньюпортский сезон; после заключительного бала у миссис Фиш в честь праздника урожая громадные дворцы заколачивались на остающиеся десять месяцев года и Ньюпорт снова переходил во владение подставок.

— Почему ты ссоришься с Блэзом? — Внезапно миссис Делакроу приобрела неприятное сходство с увядшей версией своего внука.

— Мы ссоримся только по поводу денег. Обычное дело, я полагаю, и вполне объяснимое.

— По поводу денег возможны разногласия, но не ссоры. Ты могла бы оказать на него благотворное влияние.

— Нужно ли ему благотворное влияние? Я полагаю, — мстительно заметила Каролина, — что мадам Де Бьевиль выполняет роль in loco parentis[107].