Блэз едва удержался, чтобы не сказать: «Потому что вы лжете».

Рузвельт верно истолковал его молчание.

— Нет, я вовсе не ломаюсь, — сказал он. — Все очень сложно. Одно дело стать подлинным избранником народа, и совсем другое — когда тебя навязывают конвенту, — в силу привычки он ударил кулаком о левую ладонь, — партийные боссы.

Услышав это, босс Нью-Йорка приоткрыл затуманенные снотворным глаза, смотревшие вниз, на собственные усы, и снова провалился в сон.

— Вас поддерживают Платт и Куэй, — начал Блэз.

— Кто такой, в конечном счете, босс, как не человек, ведомый народом? Боссы сажают в кресла судей, мэров и, конечно, совершают сделки. Все это я знаю. Но он, — Рузвельт понизил голос и показал глазами на Платта, сидевшего к ним спиной, — не хочет, чтобы я снова баллотировался в губернаторы, и не хочет видеть меня на посту вице-президента тоже, но люди требуют и требуют, и боссы вынуждены действовать, как… как…

— Мирабо.

— Вот именно! Он самый! Когда толпы вышли на улицы, он сказал: я не знаю, куда они идут, но, будучи лидером, я должен вести их, куда бы они ни шли.

— Что-то в этом роде, — пробормотал Блэз. Но Рузвельт никогда не слышал то, чего не хотел слышать. Блэз все же заставил его объяснить, почему, не будучи кандидатом, он счел нужным отправиться в Филадельфию за три дня до открытия конвента и приезда Марка Ханны.

— Сенатор Лодж сказал мне, что я совершаю большую ошибку. Он всегда это говорит. Что бы кто ни делал. — Рузвельт перекинул жирную ляжку через ручку кресла. Проводник принес ему чай. Блэз заказал кофе. Другие журналисты с завистью следили за Блэзом, ожидая, когда он освободит место около губернатора. Однако Рузвельту в этот деликатнейший исторический момент требовалось общество джентльмена. У Блэза создалось впечатление, что губернатор не просто нервничал, но и не знал толком, как ему действовать. Фактически он едет на конвент, по поручению президента управляемый Марком Ханной. Конечно, полковник — национальный герой, но на конвентах мало ценится популярность того сорта, что создается прессой, которой нетрудно манипулировать, и ее легковерными читателями.

Рузвельт это понимал.

— После Кубы я на ура прошел в губернаторы. Но сколько времени может длиться в политической жизни это ура?

— Адмирал Дьюи растерял его всего за несколько месяцев.

— Как можно было все это потерять! — Рузвельт покачал головой, выражая крайнюю степень недоумения. — Я захватил один холм. Он завоевал целый мир. Теперь над ним смеются, а вечная арка победы, воздвигнутая на Пятой авеню в его честь, разваливается. Я на днях сказал Майору, что ее надо снести. Но он — Майор — меня не слушает. Потому что я уже не военный герой. Я просто трудяга-губернатор, который ополчился на тресты, на всех этих Уитни, на страховые компании… — Голос губернатора взвился на высокую, хорошо знакомую Блэзу ноту. Когда в прославлении его славных деяний возникла пауза, Блэз уступил кресло корреспонденту «Нью-Йорк сан», прорузвельтовской газеты.

К концу поездки Платт приоткрыл свои затуманенные наркотиком глаза, увидел Блэза и сделал ему знак придвинуться поближе.

— Мистер Сэнфорд из римско-католических Сэнфордов. — Тень улыбки лишь обезобразила его мертвенно-бледное лицо. — Как поживает мистер Херст?

— Он расширяет дело, сенатор.

— Вы имеете в виду тираж? Вес? Политический вес? Как председатель всех этих клубов?

— Газеты в других городах. Новые газеты.

— Да, в этом он знает толк. — Платт сел еще прямее и скорчил гримасу от боли.

— Мне интересно узнать, сэр, что вы думаете о поддержке сенатором Ханной кандидатуры Корнелиуса Блисса.

— По-моему, это означает лишь, что Ханна чертовский болван и всегда им был. — Два красных пятнышка, похожие на отпечатки пальцев, появились на его пепельно-серых щеках. — Ханна — всего лишь глупый торговец-бакалейщик. Нет, не надо меня цитировать. Позвольте мне самому сначала или наконец произнести эти слова с трибуны сената. Ханна умеет делать только одно — собирать деньги для Маккинли. Но в политике он ничего не смыслит. Блисс, черт его дери, мой человек. — Религиозный Платт уже дважды чертыхнулся в присутствии Блэза. Очевидно, это действовал опий, а заодно и температура.

— Что значит «ваш», сэр?

— Блисс из Нью-Йорка. Как и я. Ханна из Огайо. Как может он работать в пользу кого-то из моего штата? — Платт прикрыл глаза, казалось, он вот-вот потеряет сознание. Алые отпечатки пальцев исчезли с его пепельно-серых щек.

Рузвельт настоял на том, чтобы Блэз поехал в отель «Уолтон» с ним и его секретарем.

— Вы сможете сообщить мистеру Херсту из первых рук, что я не добивался выдвижения моей кандидатуры. — Разговаривая, Рузвельт то и дело высовывал голову в окно кареты, бесцельно улыбаясь прохожим на Брод-стрит. Но поскольку никто не ждал столь раннего прибытия не-кандидата, на него, к его огорчению, никто не обращал ни малейшего внимания. Секретарь сидел между Блэзом и губернатором, держа на коленях круглую черную коробку.

Блэз никогда раньше не был в Филадельфии. Для него этот город был просто железнодорожной станцией между Вашингтоном и Нью-Йорком. Он с любопытством смотрел в окно и ему казалось, что он очутился в каком-то городе на Рейне или в Голландии; кругом стояли сверкавшие чистотой кирпичные дома, но ходили — тут невозможно было ошибиться — американцы. В городе оказалось много чернокожих, в большинстве своем бедняков; множество белых, в большинстве своем состоятельных, были в легких летних костюмах. Блэз, никогда не носивший шляп, обратил внимание, что почти все мужчины были в жестких круглых соломенных шляпах, защищавших своих владельцев от едва ли не тропического солнца.

Когда карета остановилась у отеля «Уолтон», вокруг собралась изрядная толпа, желавшая поглазеть на знаменитостей, прибывающих на политическую арену. Всюду красовались яркие цветные плакаты и среди них — восхвалявшие «Лихого всадника Рузвельта». Но больше всего было круглых улыбающихся лиц Маккинли, похожего на добренького американского Будду.

— Быстрее! — Рузвельт постучал по крышке коробки, что лежала на коленях его секретаря. Тот снял крышку как раз в тот момент, когда швейцар распахнул дверцу кареты и толпа подалась вперед, чтобы увидеть, кто в ней сидит. Рузвельт снял котелок, передал его секретарю и достал из черной коробки свое знаменитое сомбреро, которое он лихо, слегка набекрень, надел на голову. Затем стремительным движением руки загнул поля вверх и, забыв про больной зуб, словно поворотом рубильника включил свою знаменитую улыбку и выпрыгнул из кареты на тротуар.

Тут же раздались приветственные выкрики, что несказанно обрадовало губернатора, пожимавшего протянутые к нему руки и медленно продвигавшегося к подъезду.

— У меня такое впечатление, — сказал Блэз секретарю, — что губернатор готов к выдвижению своей кандидатуры.

— Он готов принять то, чего желает народ, — бесстрастно сказал секретарь. — Он не стремится к должности вице-президента, и уж конечно не примет ничего из рук партийных боссов.

Хотя в рузвельтовском номере не оказалось пенсильванского босса сенатора Куэя, там был его заместитель Бойс Пенроуз, второй сенатор от Пенсильвании, явившийся приветствовать Рузвельта; они удалились в спальню на совещание, пока номер заполняли рузвельтовские сторонники.

Блэз отправился в свой номер чуть дальше по сумрачному коридору, уже пропахшему сигарным дымом и виски. Он разобрал свои записи, затем спустился в холл, где находилась телефонная переговорная комната и позвонил в Нью-Йорк Брисбейну.

— Дело в шляпе, — сказал он, весьма довольный собой. Наконец-то он сам придумал нужный заголовок. Брисбейн был в восторге.

— Можете ли вы назвать эту шляпу кандидатской?

— Если не я, то уж вы наверняка ее так назовете, мистер Брисбейн.

— Отличная работа, мистер Сэнфорд. Шлите материал. Завтра решающий день.

— Но ведь завтра воскресенье.

— Политики, а также мусульмане не соблюдают дней отдыха. Смотрите в оба. Рузвельт собирается повернуть конвент еще до его начала.