— Пожалуйста, без «если». — Хэй не мог себе даже представить провал договора.

— Голосование будет жестким, мистер Хэй, очень жестким. Но Брайан работает, я работаю, и…

— И Марк Ханна прикупает голоса, — сказал Адамс. — Так уж устроен этот мир.

— А это не так уж и плохо. Коррупция ради благого дела благотворна. Кому какое дело, если купили того или иного сенатора? — Хэй не без труда поднялся. Хотя смертельный недуг временно отступил, в его теле недавно возникли новые очаги слепящей боли: суставы и седалищный нерв; нечто похожее на удары электрического тока обрушивалось на нервные окончания, сухожилия дергались сами по себе, а суставы без видимых причин словно защелкивались на замок. — Я тоже шел по кругу, Кэбот. Сначала я считал неверным и нецелесообразным управлять таким количеством католиков-малайцев. Но время не позволяет нам сидеть сложа руки. Европейцы раздирают Китай на части. Русские в Порт-Артуре. Немцы в Шаньдуне…

— Я бы хотел, чтобы мы захватили Шанхай. — Глаза Лоджа блестели от перспективы новых завоеваний в Азии.

— А я хочу, чтобы мы оказались в Сибири, — сказал Адамс.

— У нас нет будущего на Тихом океане, но когда распадется Россия, что неизбежно, мы не должны упустить свой шанс. Кто контролирует сибирские просторы, тот является хозяином Европы и Азии.

К счастью для Хэя, появление дам избавило его от адамсовских рассуждений о вечно меняющемся балансе сил. Хэй в дверях поздоровался с миссис Лодж, известной как сестрица Анна, или Нэнни, и заметил ее подозрительный взгляд, устремленный на мужа. Она не слишком его одобряла, когда он переигрывал в роли сенатора, он же смотрел на нее с абсолютно невинным видом.

— Мы с Генри все говорим и говорим о договоре, тогда как Кэбот, которому все известно лучше нас, тихо слушает, как паинька, — сказал Хэй, желая поддержать мир в семье Лоджа.

— Ну, словно сегодня кто-то откусил ему язык.

— Никто не в состоянии откусить язык Кэботу, — сказала Нэнни Лодж.

Тем временем в кабинете появились Клара Хэй с двумя дочерьми, и Адамс засиял, как сиял всегда в обществе молодых женщин, Лодж сделался еще более учтивым, а сестрица Анна блистала остроумием. Трое из Пятерки червей в одной комнате — Хэй был доволен. Но его довольству пришел конец во время десерта — мороженого, знаменитого шедевра Клары Хэй. Хотя повара в доме появлялись и исчезали, Клара, которая, как принято говорить, воды вскипятить не умела, тем не менее хранила тайны многих необыкновенных блюд, шедевром среди которых было мороженое — трепещущее, нежное, с кофейным ароматом и тонким привкусом сливок, украшенное филигранью из карамели; перед этим шедевром, всегда повторял Хэй, невозможно устоять.

Хэй приготовился вонзить ложку в это совершенное изделие, когда в дверях возник дворецкий и объявил:

— Президент, сэр. Он приглашает вас к себе.

Все замолчали. Темные глаза Лоджа посверкивали, его шмелиные ноздри словно почуяли пыльцу. Адамс мрачно смотрел на друга. Клара проявила твердость:

— Он может подождать, пока мы кончим обедать.

Хэй изобрел новый и почти безболезненный способ расставаться с креслом, опираясь на относительно сильную правую руку и не перенося всю тяжесть тела на ослабевшие колени. Он с силой оттолкнулся от ручек кресла и, почти не ощутив боли, выпрямился.

— Генри, я поручаю тебе роль хозяина. Я вернусь… когда вернусь.

— Представить себе не могу, — сказала Клара, — чем в такой час занимается Майор. Они ведь ложатся спать даже не с петухами — с цыплятами.

— В этом курятнике хозяйничает лисица, — сказал Лодж.

У подножья внушительной лестницы стояли Эйди и посыльный из Белого дома. Хэй спускался медленно и осторожно: ковровая дорожка таила серьезную опасность.

— Что случилось, Эйди?

— Не знаю, мистер секретарь.

— Я тоже не знаю, сэр, — сказал посыльный.

— Мне известно только одно, сэр: он ждет вас как можно скорее.

— Я не доел мороженое, — печально пробормотал Хэй, когда дворецкий помогал ему облачиться в меховое пальто.

Февраль выдался ужасно холодный, снег еще не выпал, и трое мужчин легко перешли на другую сторону улицы, где стоял Белый дом; кабинеты в его восточной части зловеще светились, первый этаж был погружен во мрак.

Немец-привратник в полутьме подъезда приветствовал Хэя и сказал нечто удивительное:

— Президент ждет вас в оранжереях. — Еще один швейцар возник из темноты, чтобы проводить Хэя. В тусклом свете единственной лампы ширма от Тиффани казалась несообразно византийской.

В линкольновские времена оранжереи были скромные, теперь они занимали акры. Одна из них была целиком отдана орхидеям, другая — розам, еще одна — экзотическим фруктовым деревьям. Во время вечерних приемов оркестр морской пехоты играл в розовом саду, и молодые парочки бродили в поисках укромных уголков. Но с того дня, когда был пущен на дно «Мэн», таких приемов не устраивалось.

Президент был в гвоздичной оранжерее, он сидел в кресле, курил сигару, на коленях у него лежали бумаги; Хэя буквально ошеломил цветочный аромат, не говоря уже о влажном тепле, резко контрастировавшем с ледяным холодом ночи за стеклянными стенами, превратившимися теперь в бесчисленные черные зеркала, отражавшие искусственные краски гвоздик. Электрические лампы превращали зимнюю ночь в летний день.

— Я прихожу сюда, когда хочу скрыться от всех. — Майор хотел встать, но Хэй, положив ему руку на плечо, остановил его. Хэй сел напротив, они оказались в центре расходящихся в разные стороны бесконечных рядов гвоздик, расставленных на столах в соответствии с окраской. Те, что стояли поблизости, были бледно-розового цвета, Хэй их не любил, а Майор предпочитал всем другим. — Весь этот вечер я тружусь над речью, с которой должен выступить в Клубе внутреннего рынка в Бостоне. Речь назначена на шестнадцатое. Я хочу раз и навсегда недвусмысленно высказаться за аннексию. Просмотрите, пожалуйста, текст. Что хотите добавляйте и сокращайте. Чтобы все было как следует. Для такой речи лучшего редактора мне не найти.

Хэй подумал, уж не сошел ли президент с ума: вызвать его с обеда в столь поздний час, пригласить в душную оранжерею для обсуждения речи, которую он собирается произнести через две недели.

— Это у вас текст?

— Это? — Маккинли поднял листки, что лежали у него на коленях; громадный живот, обтянутый жилеткой, примял края документов. — Нет, мистер Хэй. Об этом мы и должны поговорить. Сообщение корреспондента «Нью-Йорк сан» из Манилы. Завтра оно появится в газетах.

Пока Хэй читал телеграмму, президент возбужденно крутил очки, держа их за шелковый шнурок, сначала по часовой стрелке, затем в обратном направлении. На острове Лусон стрелки Агинальдо обстреляли американские войска. Хэй протянул телеграмму президенту.

— Я не удивлен, — сказал он. — Это был лишь вопрос времени и тактики.

— Вторая война свалилась на наши плечи сразу вслед за первой. — Майор вздохнул. — Со мной так всегда — вечно происходит что-то неожиданное. Я надеялся, что мое правление будет мирным, отданным здоровому бизнесу, здоровым финансам. Вместо этого события ввергают меня в одну войну за другой…

— Линкольн любил говорить: действую не я, действуют мною. Моя политика — не иметь политики.

— В этом мы с ним едины. — Маккинли внезапно встряхнул в руке телеграмму, словно непослушного ребенка, которого следовало призвать к порядку. — Как глупы эти люди! Не понимают, что этим они обеспечивают ратификацию договора! Теперь он пройдет как по маслу.

Хэй кивнул, хотя его начали одолевать подозрения.

— Знаем ли мы, кто первый открыл огонь?

— Мы знаем лишь то, что вы сейчас прочитали. Похоже, что они стреляли первыми либо спровоцировали нас открыть огонь. Я телеграфировал генералу Отису и жду его доклада. На днях он сказал, что ему потребуется еще тридцать тысяч солдат, чтобы справиться с ситуацией. Я ему отказал. Наша оккупационная армия насчитывает сейчас двадцать тысяч, и все они… хотят вернуться домой.