Где-то в глубине его сознания жила постоянная мысль или надежда, что однажды они с Джимом снова будут вместе, как в ту ночь в Сент-Луисе. Но с тех пор Джим держался от него на расстоянии, и Каролина опять восторжествовала. От «Трибюн» до Джима — она получила все, чего хотел он. При мысли об этом у него сжималось сердце от злости. Но сейчас, понимал он, надо держать себя в руках, сохранять спокойствие, быть настороже.

— В Белом доме уверены в победе Херста. — Каролина устроилась перед туалетным столиком и занялась приведением в порядок прически.

— Я тоже. И он. А также и эта живая щетка для пыли.

— Мистер Рут едет в Ютику. — Каролина откинула волосы назад и посмотрелась в зеркало. Похоже, это не доставило ей радости.

— Что это значит?

— Его посылает президент. К Херсту.

— Слишком поздно.

— Мистер Рут пользуется огромным авторитетом в штате Нью-Йорк. Как президентский эмиссар… На месте Херста я бы понервничала.

Но Блэз не мог говорить ни о чем, кроме Джима. Впрочем, этой темы они с Каролиной никогда больше не коснутся в разговоре друг с другом.

Блэз был в Нью-Йорке у Херста, когда государственный секретарь выступал с речью в Ютике. Это было первого ноября. Стояла мерзкая даже для Нью-Йорка погода, дождь, смешанный со снегом, превратил улицы в грязное месиво.

У Херста в кабинете между бюстами Александра Великого и почему-то Тиберия был установлен телеграфный аппарат. Блэз сидел рядом, когда из Ютики начали поступать сообщения, пока Рут еще говорил. В комнате находились также несколько политиканов, приведенных Брисбейном; все были в приподнятом настроении, оно и понятно: они все поедут в Олбани в поезде Херста-победителя.

Речь отличалась лапидарностью, особенно если читать ее отдельными строчками. У Рута был римский стиль — школа Цезаря, не Цицерона. Короткие фразы бесчисленными стрелами устремлялись в цель, ни одна не промахнулась. Конгрессмен-прогульщик. Лицемер-капиталист. Лжедруг трудящихся. Креатура боссов. Демагог в политике и в прессе, натравливающий один класс на другой.

— Что ж, — сказал Шеф, едва заметно улыбнувшись, — я слышал и кое-что похуже.

Блэз подозревал, что Шефу предстояло услышать кое-что похуже. Так и случилось, ближе к концу. Рут прочитал четверостишие Амброза Бирса, призывающее к убийству Маккинли. Херст напрягся, когда знакомые слова понеслись по телеграфным проводам. Рут процитировал другие обвинения Херста в адрес Маккинли, подвигнувшие анархиста к убийству. Затем Рут процитировал Рузвельта, обрушившегося ранее на «эксплуататора сенсаций», который должен разделить ответственность за убийство любимого всеми президента Маккинли.

Херст побледнел; тонкая лента бежала между пальцами Блэза.

«От имени президента я заявляю, что когда он писал эти слова, охваченный ужасом сразу после покушения на Маккинли, он имел в виду прежде всего мистера Херста».

— Сукин сын, — прошептал Херст. — Когда я с ним разделаюсь…

«И я заявляю от его имени, — бежала телеграфная строка, — то, что он думал о мистере Херсте тогда, он думает о мистере Херсте и сейчас».

Итак, Херст в конце концов будет повержен обвинением в цареубийстве. Блэза даже восхитила точность, с которой Рузвельт, пользуясь Рутом в качестве кинжала, нанес смертельный удар.

— Шампанского? — подошел Брисбейн с бутылкой в руке.

— Почему бы и нет? — Шеф, который никогда не сквернословил, крепко выругался и выпил бокал шампанского, хотя никогда раньше не пил. И повернулся к Блэзу.

— Я хочу, чтобы мы с тобой занялись письмами Арчболда.

— С удовольствием, если я буду печатать первым.

— Одновременно со мной.

Каролина вошла в Красную гостиную, которую рузвельтовские лоялисты называли теперь не иначе, как комнатой Великой Ошибки. Ее в последнюю минуту пригласили на «семейный обед», что могло означать присутствие и пятидесяти человек, учитывая размеры президентской семьи. Но оказалось, что обед и в самом деле семейный. Элис и ее муж Ник Лонгворт уже были на месте и, к удивлению Каролины, сам владыка тоже. Он вскочил на ноги, как попрыгунчик, и сказал голосом своих эстрадных имитаторов:

— О-чень-рад, миссис Сэнфорд. Садитесь рядом со мной.

— Почему не с нами? — спросила Элис.

— Потому что нам надо поговорить. Не с тобой.

— Не вижу повода говорить грубости только потому, что я всего лишь жена конгрессмена…

Но президент уже повернулся к дочери и зятю спиной и повел Каролину к диванчику возле двери, открытая створка которой скрывала их от окружающих. Прежде чем заговорить, Рузвельт состроил несколько неприятных гримас, точно выбирал самую подходящую.

— Вам известно о письмах Арчболда?

Каролина кивнула. У Тримбла были копии нескольких писем, но не всех.

— Полагаю, ваш брат тоже их видел.

— Мы с ним в настоящий момент не разговариваем.

— Но если он решит, они появятся в «Трибюн».

— Если я решу, они появятся в «Трибюн».

Рузвельт троекратно щелкнул зубами, словно посылая шифрованный сигнал терпящему бедствие судну. Затем снял пенсне и принялся протирать его замшей. Каролина заметила, как невыразительны его глаза без поблескивающих увеличительных стекол.

— У вас контрольный пакет акций?

— У меня и мистера Тримбла больше половины акций, а он действует по моим указаниям.

— Это хорошо. — Пенсне водрузилось на привычное место. — Надеюсь, хорошо. Собираетесь печатать?

— Я бы хотела знать, ради чего. Ну, скажем, сенатор Форейкер предложит закон, благоприятный для «Стандард ойл». Тогда я, конечно, напечатаю.

— Конечно! Как вы знаете, я ничего не сделал и моя администрация тоже для «Стандард ойл». Скорее, наоборот.

— Но есть ведь ваши письма Арчболду?

— Я их даже не помню. Он был когда-то моим другом. Он джентльмен. Я уверен, что в них нет ничего, что не доставило бы мне счастья увидеть их на первых полосах всех газет страны.

Каролина поправила букетик оранжерейных лилий, которые Маргарита вопреки ее желанию заставила ее надеть в этот холодный ноябрьский вечер.

— Боюсь, мистер президент, вы прочитаете их на первых полосах всех газет, кроме моей, если только в них не окажется нечто… существенное. — Каролина была рада, что ей удалось найти это невнятное слово.

— Вы хотите сказать, что Херст их напечатает?

— Конечно. Он жаждет мести. Мистер Рут и вы провалили его на выборах.

— А на что он рассчитывал? Республика не может ждать, пока ее уничтожат. — Это было сказано с такой злостью, что Каролина даже отпрянула от собеседника.

— Вы полагаете, что он на это способен?

— Я считаю, что он способен на все. Он вне нашего закона, наших соглашений, нашей республики. Он верит в классовую войну. Вот почему я готов на все, чтобы с ним покончить…

— Вы и сделали все, он же заявил, что никогда больше не станет добиваться выборной должности. — Херст был в неописуемом гневе. Он лидировал, но снова благодаря вмешательству извне проиграл выборы, которые уже были у него в кармане: на сей раз этому дураку Хьюзу. Из полутора миллиона голосов Херсту не хватило пятидесяти восьми тысяч. Кроме Херста, в этот раз победили все кандидаты демократического списка, и произошло даже прежде неслыханное: должность вице-губернатора, самую незначительную из всех, выиграл демократ из северной части штата, аристократ по имени Ченлер, не пользовавшийся популярностью в массах или где-то еще. Рузвельт уничтожил Херста. Чем теперь ответит Херст? — Как я понимаю, — сказала Каролина, — демократы, как и республиканцы, тоже получали деньги от «Стандард ойл».

— Поэтому можно понять, почему этот благородный гражданин, располагающий доказательствами коррупции, отложил их публикацию на несколько лет; его волновало не торжество правосудия, а соображения собственной карьеры.

Рузвельт говорил, обращаясь не столько к Каролине, сколько к вечности, и Эдит, не терпевшая вечности на пустой желудок, подала знак, что время идти к столу.