— Он живет в Бридж-плейс, — кивнул Джеймс. — Заходил ко мне перед отъездом на Кубу. Собирается писать о войне. Он необычайно талантлив, его жена… — Джеймс бросил взгляд на Каролину, и она поняла: сказать, какая у Крейна жена, нельзя в присутствии невинной девушки американского происхождения, — некогда держала заведение в Джексонвилле, штат Флорида, если память мне не изменяет, называвшееся весьма возвышенно — «Отель грез». Бедный мистер Крейн тоже прикован к письменному столу, только стол этот теперь в Гаване, откуда он посылает корреспонденции в газету…

— «Джорнел», — сказала Каролина. Блэз рассказывал ей, как Херст сумел переманить Крейна из «Уорлд», на страницах которой тот довольно бестактно описал трусость 71-го полка нью-йоркских волонтеров. В целой серии статей под крупными заголовками Херст обрушился на «Уорлд» за оскорбление отважных американских солдат, а затем нанял автора этой газетной утки писать для своей газеты…

Адамс поинтересовался, как удалось человеку, никогда не бывавшему на войне, написать такой прекрасный военный роман как «Алый знак доблести». Джеймс напомнил, что такой «титан, как Толстой», еще не родился, когда Наполеон вторгся в Россию, и все-таки сумел представить не только мир, но и войну, а Каролина не без лукавства заметила:

— Хотя Крейн никогда не был молодой особой, тем более уличной, он сумел создать для нас «Мэгги — дитя улицы».

— Дорогая моя! — Генри Адамс более чем когда-либо выглядел дядюшкой воображаемой племянницы. — Тебе не положено знать такие вещи. Похоже, мадемуазель Сувестр недостаточно требовательна.

— Но ведь мисс Сэнфорд — это продукт парижского воспитания, а там все знают… — Слово «знают» Джеймс произнес очень тихо, глаза его округлились. Каролина и Дел засмеялись. Адамс даже не улыбнулся; он считал, что настала пора поговорить о Те-о-до-ре. Каролина подумала: неужели все американцы, во всяком случае принадлежащие к их кругу, обязаны говорить о Теодоре Рузвельте по меньшей мере шесть раз на дню, подобно тому как монастырские монахини через равные промежутки времени пересчитывают свои четки. Сама она никогда не видела полковника — как теперь все называли Рузвельта, благодаря тому, что Хэй публично окрестил «прелестной маленькой войной», оскорбив этим многих, и притом отнюдь не только испанцев. Но хотя Теодор и его «лихие всадники» вызвали всеобщее восхищение, Каролине казалось странным, что он так сильно занимает воображение людей равного с ним общественного положения, не говоря уже о людях старшего поколения. Адамс с готовностью объяснил:

— Теодор — это сгусток энергии. Тем он и привлекателен.

— Для тех, кто находит привлекательное в бессмысленной грубой силе. — Джеймс положил в чашку три ложки сахара.

— Но он вовсе не так уж бессмыслен, — рассудительно сказал Адамс. — Он написал отличную историю нашего флота в войне восемьсот двенадцатого года.

— Тема, которая даже при всей своей удаленности замедляет биение моего пульса. Это та самая война, участников которой призывали не открывать огонь, пока не станут видны белки глаз противника?

— Ох, уж эти экспатрианты! Они отказывают нам в праве даже на ту историю, которая у нас есть.

— Отнюдь нет. Я просто хотел, чтобы ее было больше и чтобы писали ее вы. Но что же ждет героя нашей кубинской «Илиады»?

— Он выставил свою кандидатуру в губернаторы штата Нью-Йорк, — сказал Дел. — Политическая машина республиканцев была вынуждена с этим смириться. Дело в том, что он непродажен, в отличие от них. Он придает им респектабельность.

— Но если его выберут, они наверняка сделают его продажным.

Вполне очевидно, подумала Каролина, Джеймс гораздо сильнее интересуется американскими делами, чем хочет показать.

— На мой взгляд, — ответил Адамс, — он слишком честолюбив, чтобы стать продажным.

— Значит, он уже подвержен подлинной коррупции. Боюсь, дорогой Адамс, мое сердце не приемлет вашего Теодора в качестве рыцаря в белых одеждах. Только что я — не рассказывайте никому об этом — написал рецензию на его последнюю… последнюю… да ладно, за неимением другого слова, книгу: сие мрачное, литературно-печатное, с пронумерованными страницами пустозвонство под названием «Американские идеалы», где он снова и снова, а затем и еще раз внушает нам, что мы, каждый из нас, должны жить, как подобает «истинным американцам», словно это выражение имеет какой-то смысл. Он предупреждает также, что образованный человек (вне сомнения, он имеет в виду самого себя), не должен вступать на политическое поприще как человек образованный, потому что его непременно побьет какой-нибудь полуграмотный невежда; именно в неграмотности он видит некий Американский Идеал, которому поклоняется, поскольку этот идеал — американский. Хотя это и создает некоторые проблемы для человека образованного, сознается Теодор, он советует идти на выборы так, словно никогда ничему не учился, представая перед избирателями — да, да, вы угадали! — в качестве настоящего американца. Вот тогда он и победит, а это единственное, что имеет значение. Итак, мой дорогой Адамс, в вашем любезном друге я не могу обнаружить никакого намека на ум.

— Пожалуй, дело тут не в уме как таковом, это просто в высшей степени изощренная хитрость. Все-таки Рузвельт немало потрудился в Вашингтоне как член комиссии по реформе гражданской службы. Кроме того, прославился как реформатор нью-йоркской полиции.

— Отец говорит, что он не встречал еще реформатора, в груди которого не билось бы сердце тирана, — вставил Дел.

— Будем надеяться, что он утаит от Теодора этот жестокий афоризм. — Каролина чувствовала, что Адамс хотел защитить Теодора Рузвельта, презрительные замечания Джеймса о его прославленном друге были ему неприятны. — По крайней мере, будучи заместителем военно-морского министра, он привел флот в боевую готовность, чего не желал ни министр, ни конгресс. На случай войны направил коммодора Дьюи к берегам Китая. Затем, когда война вспыхнула, он вышел в отставку со своего поста, чтобы принять участие в боевых действиях, чем доказал серьезность своих намерений.

— Серьезность? — нахмурился Джеймс. Свет в саду, еще минуту назад серебристый, окрасился в темно-золотые тона. — Серьезность в качестве джинго — да, конечно. Или же серьезность (очевидно, вы имеете в виду именно это) в качестве истинного американца?

— О, Джеймс, вы слишком подозрительны к человеку, который так или иначе воплощает дух нашего народа, да еще в тот момент, когда мы выходим на мировую арену и начинаем играть ведущую роль в соответствии с законами истории.

— Могу я спросить, какими именно? — злорадно спросил Джеймс.

— Которые гласят, что побеждает самый энергичный.

— Ох, уж эти мне законы вашего братца! Кажется, так: мир завоюет самая дешевая экономика. Разумеется, почему бы и нет? Мы должны постараться создать свою империю по дешевке, при условии, что англичане добровольно распустят свою, а они этого, насколько я понимаю, никогда не сделают, особенно пока германский кайзер, русский царь и японский микадо размахивают саблями на некогда мирном и безмятежном Востоке…

— Мы нарушили эту безмятежность. Вы, конечно, знаете, что Брукс близок к Теодору. И еще — к адмиралу Мэхану[34]. Эта троица без устали творит наше имперское будущее.

— В соответствии с непреложными законами Брукса Адамса?

— Именно. Мой брат обожает приводить законы в действие. С меня достаточно их постигать.

— Одно слово — Адамсы!.. — в восклицании Джеймса слышалась смесь иронии и восхищения; на этом чайная церемония завершилась, и электромобиль благополучно доставил гостей в Сурренден-Деринг, быть может, благодаря бесчисленным напутствиям Джеймса, предостерегавшего их от судьбы героев-мучеников одной из леденящих душу транспортных баллад Джона Хэя.

Спускаясь к обеду, Каролина увидела за письменным столом Клару Хэй; платье пастельных тонов делало ее и без того внушительную фигуру монументальной. Она писала письма.