— Я думаю, Джон, что я выразилась не вполне ясно, чего вы как адвокат никогда бы себе не позволили. — Теперь она чувствовала себя как одна из пожилых европейских дам Генри Джеймса, открывающих ужасную правду тугодумной американской инженю. — Я говорила не о вашем будущем гипотетическом отцовстве, а о своем близком уже материнстве… Если быть точной, это случится в октябре, вот почему я хотела бы выйти замуж на этой неделе; я уже навела справки в мэрии.

Джон шумно выдохнул, наконец понял.

— Вы… — однако весь запас воздуха поглотило удивленное восклицание.

Каролина не стала дожидаться, пока он снова будет в состоянии говорить.

— Да, я беременна. Я не могу открыть, кто отец ребенка, поскольку он женат. Могу лишь сказать, что он был моим первым и единственным любовником. Я чувствую себя, как один целомудренный испанский король, который… — Нет, она не могла пересказать любимую историю мадемуазель Сувестр о короле-аскете Филипе, который наконец лег в постель с женщиной и тут же заразился сифилисом. Для такой новеллы Джон еще не созрел.

— Он, то есть, отец — в Испании? — Джон изо всех сил пытался понять ситуацию.

— Нет, он в Америке. Он американец. Он бывал в Испании, — сымпровизировала она, надеясь вычеркнуть короля Филипа из судебного — или свадебного? — протокола.

— Понимаю. — Джон разглядывал кончики своих ботинок.

— Я отдаю себе отчет в том, что требую многого, вот почему я с самого начала сказала, что речь идет о честном обмене, выгодном каждому из нас. — Она подумала, как бы она поступила на его месте. Наверное расхохоталась бы и сказала «нет». Но она не была на его месте, и ей нелегко было соизмерить его приязнь к ней с нуждой в ее деньгах. Взаимодействие этих неизвестностей и решит дело.

— Вы будете по-прежнему его видеть? — Джон быстро переключился на важный для него момент.

— Нет. — Каролина лгала так редко, что это далось ей очень легко. Не пристрастится ли она теперь ко лжи и не превратится ли в некое подобие миссис Бингхэм?

— Что вы собираетесь делать с газетой?

— Продолжать издание. Если только вы вдруг не захотите сделаться издателем. — Это было вполне в духе миссис Бингхэм: Каролина и в мыслях не держала терять контроль над «Трибюн».

— Нет, что вы. Все-таки я адвокат, а не издатель. Должен сказать, что я еще никогда не сталкивался… с подобным делом. — Во взгляде его читалось беспокойство; клиент представлял для адвоката загадку.

— Я подумала о том, что беременные дамы всегда выходят замуж в последний момент.

— Да. Но за мужчину… который…

— Это для меня исключено.

— Вы влюблены в него. — Джон помрачнел.

— Не волнуйтесь, Джон. Я буду хорошей женой, насколько это в моих силах, учитывая мой характер, не очень расположенный к браку, особенно в его американском варианте.

— Я полагаю, вы захотите посмотреть мои книги…

— У вас хорошая библиотека?

— Мои бухгалтерские книги…

— Я не ревизор. У вас долги. Те, что смогу, оплачу сейчас. Когда получу наследство, погашу остальные. Я надеюсь… — Каролина вдруг подумала, не привести ли и в самом деле ревизора, и натужно рассмеялась. — Я полагаю, что ваши долги не превышают моих доходов.

— О, они гораздо меньше. Гораздо меньше. Все это так неловко, для нас обоих.

— Во Франции эти проблемы взяли бы на себя родственники, но я не могу себе представить Блэза, занимающимся моими делами. — Когда Каролина встала, Джон тут же вскочил на ноги: да, он в ее распоряжении, решила она. Пока все хорошо. Осталось только обговорить проблему супружеской постели. В ее планы не входило спать с Джоном, хотя ясно, что он предъявит свои супружеские права. Но пока она в безопасности: семейная история трудных, даже роковых беременностей поможет держать его на расстоянии. А потом, Каролина была уверена, она что-нибудь придумает.

Каролина взяла Джона за руку, как это сделала бы жена.

— Дорогой Джон, — сказала она, когда они шли по пустой и тихой Павлиньей аллее; слышалось лишь шуршание вентиляторов, мерно вращавшихся под потолком.

— Как будто все это мне снится, — сказал Джон.

— Именно это я и хотела сказать, — ответила Каролина. Никогда еще она столь ясно не отдавала себе отчета в происходящем.

Джон Хэй никак не мог привыкнуть к происшедшим в Белом доме переменам. Весь верхний этаж вмещал теперь чету Рузвельтов и шестерых их детей, и Хэю все время казалось, что их не шестеро, а целая дюжина. Вестибюль, который долгое время украшала ширма от Тиффани президента Артура, стал выглядеть, как внушительное фойе восемнадцатого века, встроенное в англо-ирландский сельский дом, смежные гостиные которого были доступны прямо из холла; видавшая виды деревянная лестница была заменена мраморной, по которой могли торжественно спускаться президенты. Западную лестницу снесли, чтобы расширить государственную обеденную комнату; на новом камине была надпись, запечатлевшая благочестивую надежду Рузвельта на то, что только такие же благородные люди, как он сам, будут всегда занимать этот республиканский дворец.

Когда привратники открыли двери, Хэй вошел в новое западное крыло, где удобно разместились правительственные кабинеты. Архитекторы удачно воспроизвели овальную форму Голубой гостиной, где устроили кабинет президента, выходивший на реку Потомак. У кабинета министров появилась наконец своя комната, а кабинет президентского секретаря отделял эту комнату от Овального кабинета суверена.

Стоя возле своего письменного стола, Теодор бросал медицинский мяч миниатюрному немецкому послу, своему закадычному другу, что доставляло немало неприятностей Хэю, поскольку Кассини был убежден, что Теодор и кайзер заключили тайный союз против России. Хэю приходилось не реже раза в неделю утешать российского посла. Новый французский посол Жюссеран оказался человеком более светским и менее возбудимым, чем его предшественник, а сэр Майкл Герберт, преемник Понсефота, стал едва ли не членом президентской семьи и каждый день катался верхом вместе с президентом возле речки Рок-крик. Кроме того, он был постоянным теннисным партнером президента, неловкость, шумливость, подслеповатость и горячность которого были чреваты всяческими неприятностями.

Хэй поклонился президенту и послу.

— Если я мешаю… — начал он.

— Нет, что вы, Джон. — Теодор метнул тяжелый мяч в фон Стернберга, который с легкостью его поймал. — Отлично, Спек! — Хэя всегда забавляло, как похож президент на своих многочисленных имитаторов, если не считать, правда, постукивания зубов, изобразить которое не удавалось еще никому.

Посол поздоровался с Хэем и удалился, захватив с собой медицинский мяч.

Рузвельт вытер лицо носовым платком.

— Кайзер прикидывается незаинтересованным. — Когда президент работал, он ничем не напоминал имитаторов, а сейчас предстояла работа. — Телеграмма у вас с собой?

Хэй протянул ему проект, который они составили вместе с Эйди. Четырьмя днями ранее хунта провозгласила независимость Панамы от Колумбии. Прибытие накануне, 2 ноября 1903 года, американских военных кораблей «Нашвилл», «Бостон» и «Дикси» припугнуло колумбийцев, которые иначе подавили бы этот мятеж. Присутствие американского флота было, по мнению президента, необходимо, поскольку американские граждане могли пострадать в ходе революции, которая по положению на 2 ноября еще не состоялась. Ни Рузвельт, ни Хэй не были вполне довольны этим довольно-таки расплывчатым объяснением, но все сложилось исключительно удачно. Начавшаяся 3 ноября революция закончилась на следующий день провозглашением Панамы, а сегодня, 6 ноября, Соединенные Штаты готовились признать это пополнение содружества государств, освободившихся наконец от владычества Колумбии.

— «Народ Панамы, — читал президент мрачным голосом, — в единодушном порыве, — мне это нравится, Джон, — разорвали политические связи с Республикой Колумбия…» Это звучит прямо по-джефферсоновски.

— Вы мне льстите.

— Это больше, чем эти зайцы заслуживают. — Рузвельт быстро дочитал телеграмму и вернул ее Хэю. — Отправляйте.