Результат голосования превзошел все ожидания. Против. законопроекта голосовали одни правые, да и то не все и лишь. небольшая часть, так называемых Нейдгардцев, большинство же в пользу принятия Думской редакции оказалось весьма внушительным.

Законопроект, как прошедший все теснины, был немедленно представлен Государю, и все с нетерпением ждали его возвращения. Долго он, однако, не возвращался, и Председатель Государственного Совета Акимов даже осведомлялся о его судьбе. Государь дал ему уклончивый ответ.

Столыпин начал поправляться и, после первого выезда, поехал в Царское Село, предупредив меня по телефону, что тотчас по возвращении скажет мни о результата его свидания с Государем, так как и его тяготила эта неизвестность.

Довольно поздно, в тот же день, он сказал мне по телефону же, что очень устал от поездки, что Государь был с ним исключительно милостив, но на вопрос его о судьбе дела о Морском Генеральном Штабе, сказал ему, что Он не принял еще окончательного решения и отложил его до свидания с ним, потому что это дело Его очень беспокоит, и Он все еще не знает, на чем остановиться.

Столыпин передал мне, что разговор продолжался более получаса, и он снова развил Государю свою точку зрения, вполне совпадающую с мнением большинства Государственного Совета, и старался рассеять опасения относительно прецедента и покушения на ограничение прерогатив монарха. По словам Столыпина, Государь сказал ему, что он читал всю мою речь, нашел ее весьма умеренною и даже построенною очень искусно и прибавил только, что «все же статья 96-ая нарушена, хотя, разумеется, не следует преувеличивать опасности такою нарушения».

У Столыпина сложилось убеждение, что Государь подумает еще некоторое время и кончит тем, что утвердит законопроект, тем более, что последнее Его слово было: «Эту Государственную Думу нельзя упрекать в попытке захватить власть и с нею ссориться нет никакой надобности».

Прошло еще несколько дней. Под вечер 25-го апреля Столыпин позвонил ко мне по телефону и спросил, не могу ли я вечером приехать к нему.

Когда мы остались одни в его кабинете, он протянул мне собственноручное письмо от Государя, помеченное: Царское Село, 25 апреля 1909. Вот его копия, которую я тут же снял с разрешения Столыпина, и она сохранилась у меня в том виде, как я списал ее в этот вечер.

Петр Аркадьевич.

После моего последнего разговора с Вами я постоянно думал о вопросе о штатах Морск. Генер. Штаба.

Ныне, взвесив все, я решился окончательно представленный мне законопроект не утверждать. Потребный расход на штаты отнести на 10-ти мил. кредит.

О доверии или недоверии речи быть не может. Такова моя воля.

Помните, что мы живем в России, а не заграницей или в Финляндии (Сенат), и потому я не допускаю и мысли о чьей-либо отставке (Подчеркнуто в подлиннике.). Конечно, и в Петербурге и в Москве об этом будут говорить, но истерические крики скоро улягутся. Поручаю Вам выработать с Военным и Морским Министрами, в месячный срок, необходимые правила, которые установили бы точно неясность современного рассмотрения военных и морских законопроектов.

Предупреждаю, что я категорически отвергаю вперед вашу или кого-либо другого просьбу об увольнения от должности.

Уважающий Вас Николай.

Когда я прочитал это письмо, я спросил Столыпина, заходила ли при последнем свидании его с Государем речь об его отставке и вообще можно ли было заключить, что этот вопрос был затронут хотя бы в самой отдаленной форме?

Я получил категорический ответ, что весь обмен взглядов происходил в направлении, ничего общего не имевшем с отставкою не только его самого, но кого-либо другого, например Морского Министра, не говоря уже обо мне, так как Государь отлично знал, что только его болезнь вызвала мое появление в Государственном Совете, да и сам он не раз выразился, что я снова выручил его из трудного положения, вызванного его болезнью. Он не может, сказал Столыпин, отвергать, что при докладе своем Морской Министр Григорович мог не сказать, что его вина в этом деле несомненна, и, как человек прямой и не боящийся ответственности, он вероятно сказал Государю, что готов просить Его об увольнении его от службы, так как несомненно на нем лежит ответственность за это дело.

По крайней мере, в беседе с ним, Столыпиным, Григорович не раз заводил об том речь, и каждый раз Столыпин уговаривал его и не думать об этом. По отношению к себе самому он думает, что Государь мог понять, что Столыпин связывает свою судьбу с этим делом, хотя он и не заикался о своей отставке, – только из той фразы, которую он сказал в разговоре, когда упомянул, что положение правительства в этом вопросе очень щекотливое, потому что несомненно, представление Морским Министром проекта штата в Думу было ошибкою, а с утверждением расхода по представленному штату обеими палатами и непотверждением законопроекта Государем, ответственность перелагается на Особу Государя, чего вообще нельзя допускать и следует переложить ответственность на правительство.

Но это был простой обмен мнений, который вовсе не имел характера просьбы кем-либо о своей отставки и ему просто непонятно, что именно вызвало написанное ему письмо. Он прибавил: «после такого письма мне, конечно, следовало бы подать просьбу об отставке, но я этого не сделаю, потому что не хочу огорчать Государя из-за минутного Его раздражения, вызванного, вероятно, кем-либо из посторонних людей».

На этом наша беседа и кончилась. Я ни одним словом не упомянул о том, что вопрос мог идти формально и обо мне: я сказал только, что я не предполагаю возобновлять его при моем докладе, потому что, очевидно, вопрос шел не обо мне.

Так это на самом деле и кончилось. Никто в отставку не подавал и скоро все забылось.

Конец 1908 года выдался для меня особенно горячий. К большой текущей работе и без того настолько поглощавшей все мое время, что я едва успевал справляться с тем, что предъявляли запросы каждого данного дня, прибавилась чрезвычайно упорная работа в думских комиссиях и, в частности, в бюджетной, которая с первых же дней ноября отнимала от меня почти целиком иногда по три дня в неделю, а сверх того подошла и совершенно экстренная работа по подготовке и заключению, в самом начале 1909 года, займа на Парижском рынке, для конверсии в долгосрочный заем военного займа 1904 года.

Работа в думской бюджетной Комиссии протекала и в этом году в совершенно спокойной и даже вполне дружелюбной атмосфере.

Большинство Думы, в составе правой фракции, группы националистов, почти все октябристы, да и значительная часть прогрессистов было настроено самым благодушным образом к правительству и старалось наперерыв показать свою полную готовность работать дружно и даже идти навстречу его пожеланиям.

Тон такого отношения задан был, главным образом, председателем Совета Министров Столыпиным. Не задолго перед тем он внес свой проект о земельной реформе; в соответствии с проведенным им по 87-ой статье известным законом 7 ноября, – разработанный при самом тесном согласовании его с взглядами Государственной Думы. Всем Министрам предложено было им – как можно чаще являться в Думу при рассмотрении в ее комиссиях внесенных законопроектов и, в числе Министров, мне пришлось первому осуществлять на практике этот прием тесного сближения с Думскою работою.

Кроме земельной и бюджетной комиссии, все остальные как то вяло принимались вначале за работу, но зато бюджетная показала с первых же дней самую кипучую деятельность Она засыпала все ведомства массою запросов о разъяснении отдельных сметных назначений, и все мы старались наперерыв исполнить желания нашего председателя, но только не затрудняя отдельных комиссий в исполнении их желаний, но даже буквально отрывая на время массу служащих для исполнения предъявленных нам требований, несмотря на то, что многие были просто совершенно не нужны и даже не вытекали из действительных потребностей сметной работы. Самые заседания комиссии вообще и бюджетной в особенности носили в этом году какой-то особенно дружественный тон.