Три недели спустя, проезжая через Флоренцию, я получил от Маклакова ответ на мое письмо, в котором он сказал, что он не пользуется никакою близостью к Князю Мещерскому, не считает себя в праве входить в частные сношения с ним по поводу его статей, но что если мне угодно, чтобы газета «Гражданин» была подвергнута взысканию в административном порядке, то он представит об этом Государю Императору, так как «зная личные отношения Его Величества к издателю этой газеты, он не решится принять такую меру собственною властью» и имеет основание опасаться, что ему может быть предложено отменить наложенное взыскание. Я поспешил написать Маклакову из Флоренции же, что весьма сожалею, что он не прочитал моего письма, ибо в нем было ясно сказано, что я считаю недопустимым вмешивать Государя в вопрос, касающийся лично меня, и пишу вместе с сим заместителю моему по Совету Министров П. А. Харитонову, прося его отнюдь не допустить представления Государю доклада по вопросу, относящемуся исключительно до компетенции Министра Внутренних Дел.
Разумеется, никакого доклада по этому вопросу никуда представлено не было, переписка моя с Маклаковым попала в руки Мещерского, от самого же Маклакова, отношения мои к нему еще более обострились. Враждебные мне статьи в «Гражданине» стали обычным явлением, а по возвращении моем в Петербург приняли такой азартный характер, что мне стало очевидно, что моя участь решена, так как в обычаях Кн. Мещерского всегда было смешивать с грязью только тех, чьи дни были уже сосчитаны наверху.
Я забыл прибавить, что я выехал из Ялты, не узнавши от графа Фредерикса какая судьба постигла его намерения переговорить о моем придворном звании. Думаю даже, что он вовсе и не заговаривал об этом, чуя, что моя звезда клонится к закату, если даже не закатилась совсем. Впоследствии мне стало в точности известно, что после беседы со мною Гр. Фредерикс благоразумно воздержался доложить свою мысль Государю.
Не стану останавливаться подробно на моей заграничной поездке вплоть до нашего прибытия в Париж 23-го октября.
Первые две недели этой поездки прошли как сон. Мы проехали прямо из Севастополя до Александрова; с нами ехал Ю. С. Дюшен. Мы проехали без остановки через Берлин и даже провели в поездке за город те нисколько часов, которые пришлось обождать до отхода скорого поезда в Милан. Незаметно пролетели мы до этого последнего города, где нас ждал заранее заказанный автомобиль, в котором мы проехали через Болонью, Флоренцию, Ассизы, Аквилла, Неаполь, исколесили все его окрестности и приехали в Рим, где я на другой же день заболел рожистым воспалением на лице и пролежал три недели в гостинице, «Эксцельсиор». Пришлось оставить мысль о дальнейшей автомобильной поездке и думать только о том, как сократить время вынужденного пребывания в Риме и скорее добраться до Парижа, где меня ждали уже начиная с половины октября.
За время моей болезни в Риме я никого не мог видеть, кроме нашего посла Крупенского, и только накануне моего выезда имел короткую беседу с Министром Иностранных Дел, Маркизом Сан-Джулиано, который, видя мою слабость, ограничился короткою беседою, но в ней дал ясно понять, что Италия не откажется от Валоны, во всем же остальном готова идти рука об руку с Францией и пойдет на всякое соглашение, которое в состоянии внести успокоение на Балканах.
Приезд мой в Париж был обставлен чрезвычайно парадно. На Лионском вокзале, кроме всего состава нашего Посольства, меня встретил Председатель Совета Барту, Министр Иностранных Дел Пишон, Министр Финансов Шарль Дюмон, Префект полиции, Представитель Президента Республики и обычная в этих случаях во Франции толпа.
Да и вообще две с половиною недели, которые я провел в Париж, были сплошным праздником. Всех приемов не перечесть; все оказывали мне с женою величайшее внимание; печать все время посвящала мне и Poccии самые сочувственный статьи; интервью со мною почти не сходили со столбцов газет, и в этом отношении я руководствовался прямыми желаниями французского правительства, которое просило меня принимать печать как можно шире, и я имею полное право сказать, что не было мною сказано ни одною слова, которое не было бы заранее одобрено Правительством. Наш посол Извольский, обычно признававший только свой собственный авторитет и весьма кисло-сладко отзывавшийся о всех и каждом, чуть не ежедневно заезжал ко мне только за тем, чтобы сказать, что я оказываю ему величайшую помощь, и что он не имеет достаточно слов сказать мне насколько единодушна печать в оценке моего пребывания, и какое положительное влияние оказывает оно на настроение общественного мнения.
Рядом с этою внешнею жизнью шла большая, мало заметная для публики работа: приходилось заканчивать переговоры по окончательному выяснению условий железнодорожного займа, и на этом вопросе столько же усилий выпало на мою долю для того, чтобы сгладить шероховатости среди банкиров, сколько для того, чтобы заручиться окончательным сочувствием Правительства и подвинуть его на более настойчивое воздействие на последних. В этом последнем отношении наибольшую, хотя и внешне незаметную услугу оказал Президент Республики, авторитет которого решительно поддержал авторитет Министра Финансов Дюмона. Другим лицом, помощь которого я должен по справедливости отметить, был Сенатор и редактор газеты – «Радикал» – Першо. Об этом последнем лице стоило бы сказать несколько слов отдельно, – настолько своеобразию было положение, занятое им в русском вопросе, но это отвлекло бы меня в сторону.
Целые дни уходили на всевозможные совещания и деловые встречи, но зато и конечный их результат вознаградил меня широко за все понесенные труды: я покинул Париж с подписанным между мною и синдикатом банков соглашением о реализации нами во Франции ежегодно, в течение пяти лет, железнодорожного займа на сумму не менее 550 миллионов франков в год, или почти трех миллиардов в течение пятилетия. Французское Правительство, в лице Министра Финансов, заявило свое согласие на совершение этой операции, биржевая котировка также была обеспечена и оставалось только окончательно закрепить выпускной курс займа, что и было потом сделано мною накануне моей отставки.
Все наперерыв поздравляли меня с небывалым успехом, и я выехал из Парижа под самым лучшим впечатлением.
Для характеристики моего пребывания в Париже я должен, однако, упомянуть еще о некоторых эпизодах, достойных быть отмеченными.
Во вторую половину моего пребывания в Париже, туда приехал из Биаррица, с женою, Граф Витте и остановился в той же гостинице «Бристоль» на Вандомской площади, где жили и мы, и притом как раз в помещении над нами. Я узнал о его приезде от моего Секретаря и тотчас пошел к нему, но не застал его и видел только Графиню, которая поспешила мне сказать, что она счастлива, видеть какой радушный прием оказывают мне все, как велико число посещающих меня, и как радостно, что французы, видимо, отдают мне справедливость. Она старалась всячески уверять меня в ее особенной своей дружбе ко мне и в той благодарности, которую она питает ко мне, за все добро сделанное ее дочери. Самого Графа Витте я видел очень мало, как потому, что был занят целыми днями, так и потому, что и он мало бывал дома.
Вскоре, однако, после его приезда ко мне зашел перед самым моим завтраком Г. Бенак, прямо спустившийся от Витте, и сказал мне, что он зашел ко мне исключительно для того, чтоб передать под свежим впечатлением то отрадное чувство, которое оставили в нем суждения Гр. Витте на мой счет. Говоря о тревожном внешнем положении Европы и отвечая на вопрос Бенака о том, насколько грозны все переживаемые события, Витте будто бы сказал ему, что величайшее для России и для всей Европы счастье, что Председателем Совета Министров в России – я, так как я крайне осторожен, убежденный противник войны, не желаю портить прекрасного финансового и экономического положения своей страны, по складу моего характера совершенно не склонен к каким-либо авантюрам и всегда сумею удержать наших шовинистов от всякого рода эксцессов.
