Я припомнил Государю, как хороши были наши отношения с Сухомлиновым, когда он был командующим войсками в Киеве и поддерживал меня в совете Государственной Обороны, против Военного Министра Генерала Редигера; как в первые годы управления им Военным Министерством я являлся ходатаем за него перед Государем, в оказании ему денежной помощи по случаю болезни его жены; как стали портиться наши отношения под влиянием его недобросовестных приемов. в Совете Министров; как возмущали эти неблаговидные приемы покойного Столыпина, не переваривавшего его действий из за угла, выражавшихся в согласии в открытом заседании и в целом ряде возражений по журналам, с постоянным упоминанием Высочайших указаний как будто бы полученных им; как беззастенчиво он распространял направо и налево, что не имеет возможности вести дело обороны, потому что Министр Финансов отказывает в деньгах и мне приходится отвечать на это только представлением письменных докладов, о постоянном нарастании неизрасходованных кредитов; как вел себя Военный Министр в его поездке на Дальний Восток, и к каким средствам прибегал он, чтобы открыто дискредитировать меня, в моих выводах год перед тем.
Как бесцеремонно распоряжался он кредитами на командировки, потворствуя своим подчиненным, обманывающим контроль и Министерство Финансов в отпуск своему приближенному незаконных путевых пособий. Как извращает он истину, излагая перед Государем наше политическое положение на Дальнем Востоке в полном расхождении с Министром Иностранных Дел, только для того, чтобы сказать в 1910 году, противоположное тому, о чем докладывал Министр Финансов в 1909 году. Как говорил он прямо неправду своему Государю, например, докладывая о блестящем опыте военно-конской мобилизации в Казанской губернии, тогда как на самом деле этот опыт кончился полным скандалом и требовал бы целого ряда суровых мер, вместо несправедливых похвальных отзывов. Какое возмущение вызывала в Варшавском Военном Округе «личная» проверка мобилизационного плана самим Военным Министром, заключавшаяся в том, что он приехал в своем вагоне на Пражский вокзал в Варшаве, принял в течение 1/2 часа, Командующего Военным Округом, принял от него тут же ужин, поданный в царских комнатах, и через l 1/2 часа с минуты приезда уехал обратно, не выслушавши даже и доклада Начальника Штаба.
Я закончил мое изложение словами, который и сейчас, много лет спустя, не затушеваны в моей памяти, испытаниями пережитого времени, будучи записаны мною по горячим следам.
«Если мое отношение к Военному Министру не одобряется Вашим Величеством, то позвольте мне покинуть мой двойной пост, после всего того, что я сказал Вам, как честный человек, горячо любящий свою Родину и своего Государя, и верьте, что я уйду совершенно спокойно, в сознании свято исполненного долга. Но до того, что Вы примете Ваше решение, не прогневайтесь, Государь, если я скажу Вам, что Ваше Beличeство можете быть спокойны за судьбу Вашей страны и Вашей династии до тех пор, пока у Вас в порядке финансы и армия.
Ваши финансы – хороши, и я могу спокойно передать их моему преемнику, лишь бы только он не испортил того, что приведено в порядок целым рядом Ваших Министров и не испорчено мною».
«Но Ваша армия – не в порядке. Она не устроена и дурно управляется. Вашего докладчика – Военного Министра не уважает никто из видных военных: одни над ним издеваются, другие его презирают, и с таким начальником подготовить армию к победному бою – нельзя».
«Дай Бог», закончил я, «чтобы я ошибался, но мною владеет страх за будущее, и я вижу в нем грозные признаки, от которых упаси Господь Вас и Вашего Наследника. Я сказал все, что у меня было на душе, и больше, Ваше Величество, не услышите от меня никогда самого упоминания о моих отношениях к Генералу Сухомлинову. Если мне не суждено еще получить теперь моего увольнения, то позвольте мне ожидать, что Ваше Величество Сами изволили освободить меня от дальнейших докладов Вам о том, что мне очень тягостно, и что волнует меня грозными предчувствиями».
Я произнес последние слова с глубоким волнением, мои глаза были полны слез. Государь долго молчал, отвернувшись от меня. Он видимо и сам волновался, лицо Его было бледно, и Он видимо боролся среди противоречивых внутренних ощущений. Затем он протянул мне руку и сказал: «Я был неправ, сказавши Фредериксу раньше, чем Я получил Ваши разъяснения. Забудьте это, Влад. Николаевич. Вы Меня убедили в том, что Вы поступили здесь совершенно правильно. Уволить Вас Я не могу и не вижу в этом никакой надобности. Будьте уверены, что Я никогда не забуду того, что Вы мне сейчас сказали с таким достоинством, и чтобы ни случилось, буду всегда помнить то, что Вы Мне сегодня сказали».
На этом мы расстались, и на другой день, рано утром я выехал в обратный путь, не видевши во весь день Сухомлинова, которому был назначен доклад в тот же день в 6 часов вечера.
Вернулся я домой 26-го апреля и на другой же день 27-го числа вернулся Сухомлинов.
Его возвращение ознаменовалось новым инцидентом. В 9 час. утра на вокзале его встретил Поливанов, который тут же спросил его указаний по какому-то делу, слушавшемуся в тот же день в Государственном Совете. Давши эти указания обычною скороговоркою, Сухомлинов тут же, в парадных комнатах, обратился к Поливанову с такими словами:
«Вы знаете, произошла удивительная вещь. Государь сказал мне, что Он соглашается на увольнение Вас от должности Помощника Военного Министра, с оставлением Вас, разумеется, Членом Государственного Совета».
Оторопевший Поливанов спросил его: «Как же «соглашается», ведь я Вас об этом не просил, да и Вы мне ничего об этом не говорили».
«Ничего не могу Вам сказать; вероятно что-нибудь доложил Его Величеству Председатель Совета Министров; спросите его, я и сам до крайности поражен».
Поливанов спросил меня об этом по телефону. Что мог я eмy сказать, кроме того, что это новая очередная ложь, что было, конечно, ясно Поливанову и без моих слов.
Через и час он приехал ко мне, и мы могли только отметить новый факт беззастенчивого обращения с правдою в бесцеремонного отношения к людям, их достоинству и труду.
Конец апреля и весь май прошли для меня в сравнительно спокойной деловой обстановке. Я успел войти в очень гладкие сношения с Думою; сведения о том, что Государь намеревается принять ее перед ее окончательным роспуском, произвели на всю правую, то есть большую ее половину очень хорошее впечатление; атмосфера становилась все более и боле благоприятною для Морской программы и, несмотря на нескрываемое Гучковым его резко отрицательное отношение, общее мнение слагалось все решительнее в сторону вотирования кредитов.
Мои сношения с Алексеенкой участились, и ожидания мои оправдались. Обращение мое к нему от имени Государя имело полный успех, и когда я передал ему, что Государь желает даже лично переговорить с ним и имеет в виду предложить Ему прибыть в Ливадию, он открыто обещал мне, свою личную поддержку, но умолял только не обнаруживать ничем нашего уговора и устранить всякий повод думать, что он вошел в сношения с правительством.
Заседание Бюджетной Комиссии под его Председательством прошло довольно гладко, но как-то очень бледно; как будто и оппозиция в лице Шингарева не хотела делать решительных выступлений, и она приберегала свое выступление для решительного боя.
Более бурно прошло заседание соединенных Комиссий – бюджетной, финансовой и государственной обороны. Гучков встал на резко непримиримую точку зрения и, не возражая против необходимости усиления флота, обрушился на выработанную Григоровичем программу, доказывая, что Россия должна иметь только оборонительный флот, а таковым должны считаться исключительно подводные лодки, миноносцы, минные крейсера и минная защита берегов.
Но уже и в этом предварительном собрании, на которое все смотрели как на генеральную репетицию перед общим собранием, стало ясно, что Гучков не одержит победы; от него отделились два крупных и наиболее влиятельных его сотрудника – Звегинцев и Н. В. Савич. Их, да и на их одних, видимо поколебала, искусно приготовленная Адмиралом Григоровичем защита судостроительной программы с технической ее стороны целою плеядою молодых морских офицеров, привлеченных для дачи объяснений. В числе их – я уже упомянул об этом – находился между прочим и капитан I ранга Колчак. Выходя вместе со мною поздно ночью из Думы, Гучков не скрыл от меня, что будет побит на общем собрании. Так оно и случилось.
