Он вовсе не знаком со службой Центральных Управлений, не достаточно образован, мало уравновешен, легко поддается влияниям людей, не несущих ответственности, но полных предвзятых идей, и едва ли сумет снискать себе уважение в ведомстве и Законодательных учреждениях.

Граф Игнатьев мне мало известен, но он пользуется репутацией человека умного, осторожного, вдумчивого, и в бытность свою Киевским Губернатором был признаваем покойным Статс-Секретарем Столыпиным, вместе с бывшим Саратовским Губернатором, Графом Татищевым, – одним из лучших Губернаторов. Простите мне Ваше Императорское Величество, столь длинное мое изложение. Взгляните милостиво на мои побуждения; в них нет и тени чего-либо личного. Руководит мною одно желание сказать перед Вами, по чистой совести, то, что подсказывал мне мой разум, и устранить на первых же шагах моей ответственной, тяжелой деятельности неудачу в выборе лица на самый трудный пост.

Ошибочность выбора не может не оставить после себя самых тягостных последствий, которых следует избегать всеми доступными способами».

Ответ на мое письмо последовал очень быстро.

Вечером 14-го сентября я получил от Государя шифрованную телеграмму от того же числа, из Ливадии такого содержания: «Обдумав содержание Вашего письма, нахожу назначение Государственного Секретаря Макарова на должность Министра Внутренних Дел вполне подходящим. Желая его видеть до назначения, вызываю его сейчас по телеграфу в Ялту, прошу ему не сообщать о предположенном».

На другое утро Макаров рано приехал ко мне, показал вызывную телеграмму и спросил меня не знаю ли я причины вызова. Связанный полученным указанием, я ответил ему, что ничего не знаю, и просил немедленно по прибытии в Ливадию сообщить мне шифром причину вызова, который не может меня не интересовать живейшим образом, и в тот же вечер Макаров выехал в Крым, а Танеев доставил мне подписанный 12-го сентября Указ о моем назначении. Через 6 дней Макаров вернулся сияющий и довольный своим назначением Министром Внутренних Дел. По-видимому, все испытывали большое чувство облегчения от миновавшегося осложнения. Доволен был и Государь, написавший мне самое милое, ласковое письмо, к сожалению, не сохранившееся у меня, и всего вероятнее, не возвращенное мне в числе бумаг, взятых при обыске 30-го июня 1918 года. Но я хорошо помню не только содержание, но даже и отдельные выражения этого письма.

В нем Государь писал мне, что остался очень доволен двукратной беседой с Макаровым, что нашел в нем человека совершенно подготовленного, очень здраво смотрящего на вещи и высказавшего ему все те взгляды на задачи М-ва Вн. Дел, которые казались безусловно правильными и самому Государю, что он уверен, что при нем Министерство войдет в «свои рамки» и будет заниматься разрешением таких вопросов, которые давно запущены, и внесет больше «делового спокойствия» туда, где слишком развилась «политика и разгулялись страсти различных партий, борющихся, если не за захват власти, то, во всяком случае, – за влияние на Министра Внутренних Дел.

В этих словах было явное, неодобрение политики только что сошедшего столь трагическим образом со сцены Столыпина, которому уже не прощали ни его былого увлечения Гучковым и Октябристами, ни последующего перехода его симпатий к Националистам, к которым питали тоже, по-видимому, малое доверие и даже сочувствие и наверху.

Доволен был, конечно, и я, первой, одержанной мною крупной победой, и столь счастливым, казалось, мне в ту пору, разрешением кризиса, и мог спокойно вступить в должность Председателя Совета.

Действительно, кризис разрешился в ту пору совершенно благополучно, потому что без этого мое положение становилось сразу совершенно невыносимым, и я хорошо понимал, что при Министре Внутренних Дел Хвостове мне не было бы никакой возможности показаться в Думе и пришлось бы волей или неволей уходить с места при первой представившейся возможности.

Довольна была даже к печать, встретившая назначение Макарова без всякой враждебности; даже «Гражданин» Мещерского отзывался на первых порах довольно милостиво, пытаясь, однако, всячески взять нового Министра под свою опеку, и недвусмысленно предлагал свое «благоволение» за уступку ему таких корифеев того времени, как Белецкий и Харузин, для осуждения которых у Мещерского не было достаточно резкостей. Это отношение скоро, однако, сменилось на самое враждебное, когда Макаров не только не уволил Белецкого, но даже назначил его Директором Департамента Полиции, а Харузина приблизил к себе, поручив ему заведовать всем делом по подготовке выборов в Государственную Думу.

С разрешением этого критического вопроса наступила сравнительно спокойная пора. Пришлось спешить доканчивать бюджет на 1912 год и закончить массу текущих дел по Совету Министров, накопившихся за время летнего затишья и отсутствие Председателя из Петербурга. Город был пуст, членов Государственного Совета и Думы почти не было налицо, и работа имела характер совершенно спокойный и будничный, перемежающийся с довольно бесцельными и многочисленными беседами с постепенно возвращавшимися из поездок и отпусков Министрами и наезжавшими в большем, чем обычно количестве, провинциальными деятелями.

– Из этого общего серого тона выделилась только резко враждебная позиция, сразу же занятая по отношению ко мне газетою «Новое Время». Уже в № от 10-го сентября появилась телеграмма, посланная из Киева 9-го, в день похорон П. А. Столыпина, А. И. Гучковым, в которой отражалось выражение его личного взгляда на современное положение России и высказывалось что: «Россия попала в болото, вытащить из которого, конечно, не под силу В. Н. Коковцову».

Вскоре же появилась статья Меньшикова, с резким выпадом против меня за покровительство евреев, повторившая заметку «Киевлянина», что на выстрел Багрова я ответил защитою «Киевских жидов».

Гучков также вернулся в Петербург, но ко мне не показывался и уже гораздо позже, около 10-го декабря, написал мне письмо с просьбою принять его, а все время до этого до меня доходили только упорные слухи о том, что в Редакции «Нового Времени», к совету которой Гучков принадлежал, велись собеседования о походе против меня. Несмотря на это меня посетили от этой газеты 2 лица: Михаил Суворин и правая рука редакции, типичный приказчик неважного магазина, – Мазаев.

Беседа наша протекала совершенно дружелюбно, хотя я и указал им обоим, что не знаю основания их враждебного отношения ко мне, и хотел бы выяснить, что именно им особенно не нравится, и на какой почве могло бы последовать сближение со мною. Ответа я никакого не получил, если не считать совершенно бессвязного лепета того и другого, ссылки на невозможность для руководителей Редакции следить за статьями отдельных сотрудников, и откровенного заявления об отсутствии солидарности и дисциплины среди их сотрудников. Характерны были, между прочим, слова Суворина по поводу Меньшикова. «С этим господином никакого сладу нет; он и нас каждый день ругает, так что мы просто стараемся не показываться ему на глаза».

Несколько дней после этих визитов газета как-то замолчала, а потом возобновила те же нападки, намеки, булавочные уколы или самое сухое упоминание о том, что было сделано, без всяких комментарий. Долгое время я так и не понимал, в чем заключается причина столь недружелюбного ко мне отношения, и лишь много времени спустя мне разъяснили мои прегрешения. Их оказалось два.

Во-первых, я не сделал первым визита братьям Сувориным – Михаилу и Борису, и даже не поехал к ним после посещения меня Михаилом. Во-вторых, они знали мое отрицательное отношение к системе всякого рода льгот за счет средств казны и были уверены, что за ними трудно обращаться ко мне, как нет надежды и на мое воздействие на частные банки в смысле выдачи ссуд как, было сделано после меня.

Как только выяснилось назначение Макарова Министром Внутренних Дел, Крыжановский, вызванный мною из заграницы и управлявший Министерством, заявил мне, что он с Макаровым вместе служить не может, так как их отношения за время их совместной службы на должностях Товарищей Министра были очень натянуты, и просил меня устроить его судьбу «хотя бы назначением в Сенат», если не представится другой возможности.