Казначей снова надел очки.

– К сожалению, Куизль сбежал той же ночью и тем самым снова навлек на себя подозрение. А жаль; мы с радостью узнали бы от него, кто был действительным предводителем свободных.

– Полагаю, в этом вопросе мы можем помочь вам, – сказал Симон. – Это начальник порта Карл Гесснер. Он же и подстроил ловушку Куизлю.

Меммингер вытаращил глаза от изумления.

– Гесснер? Но почему…

– Из мести, – вмешалась Магдалена. – Гесснер и мой отец были знакомы еще с войны. Хотя о том, что он предводитель свободных, вам мог бы сказать и этот достойный господин.

Магдалена указала на Натана. Тот невинно ей улыбнулся и снова принялся пересчитывать монеты. Меммингер вскинул правую бровь и недовольно уставился на короля нищих, но он все внимание посвятил содержимому своего носа, пробормотав лишь:

– Совершенно не понимаю, о чем они. Я бы никогда…

– Что теперь будет с Контарини? – перебил его Симон. – Он сбежал?

Казначей постоял несколько секунд в растерянности, после чего повернулся наконец к лекарю.

– Эти пещеры промыла в скалах вода, и никто их до сих пор не обследовал, – пояснил он серьезным голосом. – Это сырой и темный лабиринт, и никто не может сказать точно, куда он ведет. Быть может, и до самого ада. Не исключено, что венецианец отыщет выход. Но возможно также, что он заблудится и в итоге вернется обратно к водосбору. В любом случае мы заперли дверь, и отсюда никто не выйдет. А теперь…

В этот момент послышался шорох сминаемых колосьев. Взмыленный стражник прямо через поле подбежал к Меммингеру и что-то зашептал ему на ухо. Казначей едва заметно поморщился, затем натянул на голову красный чепец и стремительно зашагал по тропе. Он знаком велел остальным следовать за ним, и они вместе со стражниками и нищими спешно двинулись к городу.

– Надеюсь, в скором времени ваш отец сам сможет нам все рассказать, – сказал Меммингер. – Его поймали на набережной. Правда, если мы не поторопимся, от него мало что останется.

Куизль почти не чувствовал градом летевших в него камней, гнилых овощей и тухлой рыбы. И крики толпы звучали необычайно гулко, точно в длинном туннеле. Якоб устало повернул голову и подле себя увидел близкого к обмороку Тойбера, шею которого тоже охватывала петля. Горожане устроили виселицу из портового крана, что возвышался над набережной, и оба палача стояли на сложенных в подобие эшафота ящиках. Рядом с лебедкой, с помощью которой натягивались канаты крана, дожидались несколько юных подмастерьев и скалились на палачей. Куизль оглядел ветхий каркас: в высоту он достигал не менее двадцати шагов, и с самого верха наверняка можно было обозреть весь Регенсбург.

«Вид, по крайней мере, недурственный…»

Стоял по-настоящему летний зной, но Куизля трясло: лихорадка напомнила о себе с удвоенной силой. Впрочем, если даже забыть о боли и приступах головокружения, о бегстве нечего было и думать. Якоб был по-прежнему связан. Он перевел взгляд на толпу и увидел блеск в глазах сотен людей, что собрались на набережной посмотреть казнь без суда. Среди них суетились еще несколько стражников, но и они постепенно примкнули к публике. После непродолжительного сопротивления большинство из них уступили и передали палачей голосистой толпе. Куизлю, можно сказать, повезло, что горожане не забили его камнями.

В лоб ему врезался очередной комок глины, да с такой силой, что потемнело в глазах. И все же Куизлю удалось устоять на ногах и не повиснуть в петле. Тойбер, похоже, снова начал терять сознание. Собственный вес тянул кряжистого палача вниз, так что петля, словно гаррота, стянула горло и не давала дышать. Не в силах открыть глаза, Филипп, точно пойманный карп, хватал воздух ртом; на его мертвенно-бледном лице вздулись готовые лопнуть сосуды.

– Монстр! Монстр!

Куизль, точно сквозь стену, слышал, как бесновалась толпа: клокочущий гул, смешанный с протяжными криками и звонким смехом, то стихал, то нарастал с новой силой. Палач зажмурился: солнце светило прямо в глаза, со лба стекала кровь. Но, несмотря на все это, он мог разглядеть каждого из собравшихся во всех подробностях. Перед ним, помимо упрямых плотогонов и плотников, сопливых детей и лихих подмастерьев, стояли также рыбацкие жены и даже благородные дамы: эти держались со своими спутниками немного поодаль, шептались о чем-то и кивали на двух несчастных под импровизированной виселицей. Для всех этих людей два палача на эшафоте представляли собой грандиозное зрелище, событие, о котором можно будет рассказывать детям, а потом и внукам. Гнев народный вырвался на свободу и требовал крови.

– Эй, Тойбер! – крикнул худой, покрытый оспинами парень в первом ряду. – Каково тебе с петлей на шее? Ты моего брата повесил. Надеюсь, попляшешь теперь, сколько ему пришлось.

– Второй-то, говорят, тоже палач, – завопила молодая служанка. – Может, они сами друг дружку повесят?

Толпа разразилась хохотом и устремилась на помост, сложенный из ящиков и готовый развалиться в любую секунду. Рядом с палачами на сооруженном наспех эшафоте стояли четверо плотогонов мрачной наружности – вероятно, зачинщики; они с важным видом удерживали зрителей, чтобы те не опрокинули место казни. Куизль не сомневался, что эти четверо намеревались присвоить веревки, одежду и тела повешенных. Подобным талисманам приписывали магические свойства – тем более если получены они от двух казненных палачей.

– Поднимай! Вздерните их!

Сначала выкрики раздавались одиноко и разрозненно, но постепенно слились в один многоголосый хор и разносились уже над всей набережной.

– Поднимайте их, пусть попляшут!

Куизль почувствовал вдруг, как подмастерья взялись за ворот и принялись наматывать обе веревки на одну лебедку. Веревка натянулась, и палача медленно потянуло кверху. Какое-то время он еще касался носками пола, после чего повис в воздухе.

Веревка с такой силой врезалась в горло, что легкие тут же остались без воздуха, и, сам того не желая, Куизль начал дергать ногами. Палач по собственному опыту знал, что повешенный несколько минут мог биться в агонии. Поэтому во время казней он часто дергал осужденных за ноги, чтоб сломать им шею и тем самым прервать их мучения. Но ему подобную милость оказывать явно не собирались. Якоб рвался и дергался, слыша, как собственная кровь стучала в висках, и сквозь этот шум до него доносились задорные крики и звонкий смех.

– Смотри, как дрыгаются! Вот пляшут-то!

Палач снова открыл глаза, но не увидел ничего, кроме красной пелены. Крики зрителей смешались в месиво звуков без какой-либо формы и смысла. В голове один за другим начали проноситься образы: он самого себя видит на войне, в руке его меч, за спиной город, объятый огнем. Затем снова туман… вот отца насмерть забивают камнями… солдаты, что набирают в Шонгау новобранцев, машут маленькому Якобу на обочине… Снова он: теперь на коленях у матери, в грязных руках у него деревянная кукла без головы…

«Мама, почему папа убивает людей?»

Кровавая пелена перед глазами рассеялась, словно туча в ненастье, и за ней показалась мягкая и теплая чернота, в центре которой мерцал крошечный луч. Он стремительно приближался и образовывал туннель, и в конце его дожидалась объятая лучами фигура.

«Мама, я возвращаюсь к тебе… Я иду…»

– Прекратить! Именем кайзера, прекратить сейчас же!

Куизль почувствовал вдруг, что падает. Он рухнул на жесткие ящики, и тело его, с которым он приготовился уже расстаться, отозвалось самой обычной болью. Свет и туннель исчезли, и в тот же миг в легкие хлынул долгожданный воздух, холодный и одновременно жгучий. Он словно обжигал горло; палач перекатился на бок, и его вырвало; рот наполнился горькой желчью. Почувствовав ее неприятный вкус, Куизль понял, что жив.

– Все назад! Сейчас же расходитесь по домам, иначе я всех велю выпороть и к позорному столбу выставить. Вы меня слышали? Это приказ!

Куизль приоткрыл правый, залитый кровью глаз и увидел прямо перед собой мужчину в красном чепце и меховом плаще. Подле него, широко расставив ноги, стояли человек десять стражников с направленными на толпу арбалетами. Люди ворчали что-то, словно молодые дворняги, и неохотно расходились. Лишь некоторые пытались еще сопротивляться, но стражники вскоре взяли верх и разогнали жителей по узким переулкам, что примыкали вплотную к набережной. Через несколько минут беспорядок остался позади, и набережная опустела, точно воскресным утром перед мессой.