…Это вот что… вот что это там, у тебя за спиною!? – Крылья, – радостно ответил пёс. – Крылья!?? – галка топнула лапой и бормотнула в воздухе клювом. – Ты что, птица? Ты – птица? – Я – пёс, – спокойно ответил пёс. – Что это у него? – раздался любопытствующий голосок. – Ну и чудеса! На ветку, выше той, где сидела галка, измелькнулся с соседнего дерева пушистый комок. Белка. Измелькнулась; застыла; заторопилась быстрыми мелькающими глазёнками рассмотреть диковинку. Пёс сделал несколько шагов, из каждого шага – распрямляя, расправляя крылья. – Интересно! – Белка заприплясывала. – Ой, интересно! – Ничего интересного, – хмуро сказала галка. – Этот зверь спятил. – Забеспокоилась: – Спятил! …Ну ничего себе! Была бы орлом – морду бы ему набила!.. – За что? – обалдела белка. – Ты что, дура, хвостатая? – на глазах непонятой галки навернулись слёзы. – Нам ещё летающих собак в лесу не хватало! Бегающих, прыгающих, тявкающих – сколько угодно, а теперь ещё и летаю- щие! – Галка нервически засуетилась – что клювом, что лапами, – дело шло к явной истерике. – Вот рас- плодится этот барбос, – тут галка не выдержала и зарыдала, – расплодится и сожрёт тебя! А уж там – че- го уж тут! – скорость мало-помалу разовьёт, и до меня – и до всех! – доберётся! И пёс и белка слушали дёргающуюся всхлипывающую галку с раскрытыми ртами. Во даёт! …Впрочем – недолго: галка неожиданно замолчала, закачалась, и – в обморочной невнятице – рухнула на снег. Пёс – в прыжок – бросился к ней. Подхватил балабольную истеричку со снега и стал встряхивать её, норовя привести в чувство. – Добрался! – восторженно заголосила белка и захлопала в ладоши. Галка – глаза приоткрывши, крылом дрогнувши – мутным взглядом обозрела происходящее, и, разумеется, обнаружила себя в лапах пса. – Чудовище настигло меня!.. – простонала галка и снова запрокинулась в обморок. – Э-ге-гей! – восторженно кричала белка, хлопая в ладоши всё непристойней и заливистей, да так, что снег, с конца ноября прочно закрепившийся на ветках, стал понемножечку осыпаться. – Э-ге-гей! Заходи справа! Лохмать ей уши! Пёс, вздохнув, положил галку на снег и посмотрел на белку. – Ты чего разоралась? – спросил он. – Чего шум-гам подняла, рыженькая? – А холодно! – задорно сказала белка. – Надо же как-то греться. – Но разве можно – так? Разве можно – так – греться? Это же гадко… Внезапно – выплеснулась из облизь рухнувшей глубины усталость. Задрожали и подогнулись ла- пы, заиндевели кончики ушей, обмякли усы. Выплеснулась; обхлестнула, сотрясая тело; попыталась сковать... Да. На чуть-чуть… Усталость не пугала пса. Слишком уж была она привычной, слишком уж давней спутницей… ино- гда – молотом, пригнетающим к наковальне, иногда – наковальней, распластавшей его на себе в ожи- дании молота, но – всегда! – пустяком, пустяшной угрозой, шелестящей, скрипящей тучей, которая со- всем не туча, которая совсем мираж, и сердцевина – там, за сдувом миража – призыв и надежда. Что же тут сделаешь? – ничего тут и не надо делать: так уж угораздило мир, так свело – гнуть тебя… ты не суетись, не тормошись, не проси, чтобы гнуть перестал, ты – не гнись. (Мама… мама… Какое у неё красивое имя: Белая Гирлянда. Мама… Какая она юная! – но горечью стиснут взгляд и лица коснулись морщины… Мама… – Мама, почему люди не летают? Мама – сквозь слёзы – улыбнулась. Мама отвела взгляд и посмотрела на дрожащее пламя све- тильника. Долго смотрела… Вновь повернулась к затихшему на кроватке сыну; поправила сползшее одеяло. – Спи, мой маленький… Спи… Скоро погаснет – уснёт – огонь, скоро вспыхнут – проснутся – птицы… а ты всё не спишь… – Мама, ну почему? Почему люди не летают? – Слишком они жадные, сынок. Слишком жестокие. – Мама вновь отвернулась к светильнику – к дрожащему, мерцающему, засыпающему. – Тяжело им от земли оторваться; и в землю уйти – когда время придёт – тяжело. Не любят люди мечтать – просто так, даром. Не любят летать… – Мама… – Спи, Тхёпага. – Мама, а почему люди жестокие? – Почему? – В глазах матери мелькнул гнев. – Потому что это легче всего! Любить – труд, а нена- видеть – всякому бездельнику под силу! Беречь, лелеять, растить – зачем? – когда можно отнять, за- топтать, разрушить… О, здесь упрашивать людей не надо!: они толпой бегут к тому, во что можно вон- зить клыки, по локоть погрузить руки!.. Он сдвинул одеяло. Мама плакала, беспомощно уткнувшись в лёгкие прозрачные ладони. В даль- нем углу беспокойно заворочалась под одеялом маленькая сестрёнка. Мама… Он встал на коленях в кровати и крепко прижался губами к мокрой материнской щеке. Какая она юная! – как глубоко ей довелось коснуться горя… – Не плачь… Отца он помнил хорошо: весёлый, красивый… Постоянно куда-то уезжал, откуда-то возвращался. Возвращаясь – всегда привозил подарки: ему и маме и сестрёнке, которая была ещё совсем-совсем крошечной, но так замечательно умела радоваться. Каждый раз – к приезду отца – он придумывал ка- кую-нибудь песенку, а то и сразу несколько. Оказалось: у него замечательный голос, а музыка и слова приходили сами собой, их даже не нужно было искать. Сами собой… И отец и мать были в восторге от своего необычайного сына: удивлялись, покачивали головами, весело тормошили его… а отец – высоко подбрасывал вверх, – высоко-высоко, выше самых высоких гор… И родственники изумлялись, и сосе- ди… Их молодая семья была в селе самой знатной, самой богатой, вызывающей зависть и уважение. Достаток, полный достаток, и даже сверх того. Но никогда этот достаток не прятался по углам и меш- кам: они щедро делились – едой ли, одеждой ли, кровом – с теми, кто просил их и даже с теми, кто не просил, но в помощи очень нуждался. Всегда… …А потом – отец умер. Как только он умер – ближайшие родственники обобрали вдову и сирот до нитки, выгнали из дома, оставив им только ветхую хижину на окраине да малюсенький клочок земли… Почти все жители села одобрили этот разбой: кто-то – сам приложил руку, тяготея к поживе, кто-то – испытывая удовольствие от того, что можно смотреть с пре- зрением и свысока на тех, к кому ещё недавно испытывали зависть. Теперь их семья стала самой ни- щей, самой ничтожной семьёй села. Издёвки, насмешки, оскорбления редкий день не стучались к ним в дверь. Обычным развлечением для некоторых сельчан стало отвешивание проходившему мимо Тхё- паге пинка – просто так, потому что проходил мимо… Иногда мальчику казалась, что его мама сойдёт с ума… А ему… а в нём, как ни странно, не возникало неприязни к обидчикам: глубокое всеохватное со- страдание приходило к ребёнку, – нарастающим звуком, призывом, – пронзительное и незыблемое, как заснеженное вершинье гор, стеснивших его село. – Не плачь, мама… – Я и не плачу. – Всхлипнув, она отняла лицо от ладоней; в глазах – сквозь слёзы – блеснул жёсткий холодный крик. – Я не плачу, сынок. – Мать чуть отстранила его от себя, крепко взяла за плечи: – Тхёпа- га, Мила Тхёпага, запомни: ты должен стать большим и сильным… – Хорошо, мама… – Ты должен стать очень большим и очень сильным. Ты должен наказать тех, кто растоптал нашу жизнь. – Но, мама… – Ты должен! – громче повторила она и строго посмотрела в глаза сына. – Обещай мне… О, какая тяжёлая тишина! Какой тяжёлый мир… Какие же плечи нужны, чтобы нести на себе этот мир! – какие же нужны ноги, чтобы дойти… – Хорошо… Обещаю… Внезапно, мамины руки ослабли. Вскрикнув, она упала на присыпанный соломой пол; замерла. Так уже было. …И теперь он сидел на полу, положив мамину голову себе на колени; тихонечко напевал, гладил волосы; запоминал. «Мама… мама… Я обещаю тебе больше, чем я обещал…: я обещаю тебе счастье… Мама… мама… И тебе, и – всем…» Как долго… ) Вздрогнув, пёс – в одно проливное движение – расправил крылья. Первый же взмах – и тело стало горячим, лёгким. И всё вокруг – горячим, лёгким, простым. Галка приоткрыла, и вновь торопливо закрыла глаза. – Вставай, – улыбнувшись, сказал пёс. – Не ерунди. – Не встану, – упрямо сказала галка, не открывая глаз. – Это она спящую принцессу изображает! – хихикнула с ветки белка. – Ждёт, когда принц какой- нибудь целовать начнёт! …Ага!! – завопила белка. – Вот и волки! – целая компания принцев! Сейчас це- ловать начнут!.. – А-а-а!!! – даже не подпрыгнув – галка свечкой взвилась к небесам. – Караул!!! Через мгновение галка была уже в какой-то невероятной дали. Крохотное пятнышко, навзрыд улепётывающее от судьбы… – Ну зачем ты так!.. – вздохнул пёс. – А чего она! – хмыкнула белка. Чихнула. Утёрла нос. – Покатаешь? Покатай, а! И радостно уставилась на пса. – Покатаю, малышка. – Пёс посмотрел на небо. – Снега сейчас не будет… но наверху – ветер, имей в виду. – Ерунда! – беспечно махнула лапкой белка. Немного сконфузилась: – Только ты не очень высоко, ладно? Я ещё ни разу не летала… – Я не высоко, – успокоил пёс. Мечтательно прикрыл глаза: – Мы с тобою поднимемся над лесом… Мы посмотрим – мы только посмотрим! – сверху на лес, и позволим лесу посмотреть на самого себя нашими глазами, – увидеть себя таким, каким он никогда себя не видел… Прыгай! Белка – с ветки на ветку, с ветки на ветку, – и вот она уже на спине пса. Уютно устроилась промеж крыльев. Лапками крепко вцепилась в шерсть. – Ты только потихоньку… Звонкий шелест, – звон! звон! лепечущая сирень! – белоснежные, с рыжими промельками крылья упруго качнулись, расправились, взмыли; высокие трезвонные паруса, – лёгкие, проливные! – сияющая память времени. Всё выше и выше. И вот он – лес: чёрное и белое; зелёные всплески сосен; пёстрое, рассеянное по веткам, льнущее между стволами. Чуткие нежные верхушки деревьев порывисто трепе- тали в бурлящих потоках ветров; казалось: просторная быстрая река… и водоросли, вьющиеся из глу- бин… и мельтешащие рыбки, рыбы, громадные рыбины, – стайками и по одиночке, в разных направле- ниях, по разным делам… Так понималось: стоит подняться ещё повыше – и лес свернётся в пушистый мягкий клубок, сверкающий и далёкий, – в тёплое, дорогое, дарующее приют и ласку… в маленький зо- лотистый шар… в блёстку, среди многого множества блёсток мироздания, которую трудно увидеть и которую невозможно – невозможно совсем! – проглядеть. Что это? – дымка… дымка… Туман… Ми- раж…; и мираж – пребывание в нём… и мираж – рождение в нём… и смерть… но то – идущее сквозь – утверждено незыблемо, видится вне миража, но и – в нём, но и – во всём сразу... Лес смотрел на себя, торжественный и внимательный. Лес смотрел на себя, и – от грани до грани – понимал, и – понимал внегранно. – Обалдеть… – тихонько выдохнула белка, крепче вжимаясь в горячее тело пса. – Это ж надо…!.. Пёс молчал… Пёс молча парил над лесом… Нет, не пёс – Большая Белая Птица, драгоценная и родная, истряхивающая из светлого оперенья память снегов. Птица… Конечно же – Птица! Но и мерца- нье пса угадывалось из неё… но и мерцанье любого-всякого зверя… – Птица, милая Птица, – шепнула белка, – давай вернёмся, спустимся вниз. А то я с ума сойду! Птица крикнула. Птица запела. Птица стремительно ринулась вниз, – сквозь, сквозь, – лес развора- чивался и дрожал, лес благодарно распахивал объятия, радостно шёл навстречу. Вниз, вниз! …Они плыли сквозь лес… сквозь водоросли, в цветении и извивах… над пёстрыми каменными грудами… над снующими обитателями глубин… Большая Белая Рыба с рыжим хвостатым комочком на спине нето- ропливо и строго, мягко раздвигая препятствия и неясности… продвигаясь неведомо куда… неведомо как… Здесь сталкивались и сплетались миры. Здесь мысли привольно хождались, как привольно хож- даются кони, не ведающие седла. Здесь чувства были чисты, и каждая нота, и обмельк всякого лика. – Ах, Рыба, милая Рыба, – шептала белка, – мне кажется, что я уже сошла с ума. Но так хорошо! Хо- рошо… Рыба качнулась, качнулась! Рыба ринулась – растренькивая паузы и чехарду – вверх, вверх! – хохо- ча, истягивая все струны, ударяя в колокольцы и колокола! Вверх-вниз!.. Вверх-вниз!.. Белка покатилась с гладкой спины, – ткнулась в пышный сугроб. Целая куча холодных белых искр! Целая тысяча! Миллион миллионов! – Уфф-ф…! Белка отряхнула снег. Напротив – в двух прыжках от неё – стоял чёрный, с рыжими подпалинами пёс. Пёс улыбался. Пёс широко-широко улыбался, приветственно поглядывая на белку смеющимися глазами. – С прибытием, рыженькая! – Ага!.. – Белка фыркнула, стряхивая с усов снег. – Ну и дела! Ну и покатались! Пёс поинтересовался: – Всё ли в порядке? Не ушиблась ли? …Хвост-то цел? Белка оглянулась. – …Ой! И впрямь: «ой!» Хвост был цел, – но не успел взгляд её добраться до хвоста, как уткнулся в крылья. Два маленьких золотистых крыла, лёгкие, как утренний сквозняк. – Ну и ну! – Белка от неожиданности даже подпрыгнула. – Да я теперь не то, что орехи – звёзды собирать могу! – Можешь, – подтвердил пёс. Напружинил лапы. Качнул хостом. – Мне пора. Мне пора, рыжень- кая. До встречи! – До встречи! До встречи! Долго стояла белка, – вглядывалась, провожала, – смотрела на бегущего…-летящего…-плывущего сквозь снег пса. «…Он бежал, бежал, бежал, бежал. Он бежал сквозь леса и луга и улицы и дома и ветер, он бе- жал сквозь эхо, сквозь облака… Будто бы – плыл-струился, – вот как бежал! Отовсюду – солнце, да радуга, да иная сиянная живность, всюду – о! – невыразим, неизъясним, несказанен! Так, так: подош- вами касался земли – не касаясь земли, а там, где бежанье свершилось – рассыпались сбитые сле- жавшиеся пласты, вспучивался-развеивался асфальт; обнажалось нутро земли, прекрасное, готовое ко всякому прекрасному изрождению, прекрасное в каждом своём желании. …Вот!: и то, что окру- жало его, наполняя весь мир, – алое-алое, с просыпью золота и серебра. Я встретил его, и был очарован, и не мог удержать порыва окликнуть его, расспросить. – Послушай! о послушай меня, бегущий! – кто ты? Он не останавливался. Он продолжал бежать. И я побежал вслед за ним, всем телом вжимаясь в скачущие линии-пружинки сиюсекундного бытия, в трепетный шлейф бегущего-несказанного. Да! – всем телом, и всем, что помимо тела, а потому услышал, – хоть и крохотного словца не было вопросу моему в ответ, – услышал, услышал! И прикоснулся к беседе» … Равнина. Гнутся травинки под снегом… под снегом… Под тяжёлыми зреющими семенами… Лето. Звонкое, напитанное немыслимой синевой небо… Первые капли дождя… Октябрь… Осень. Пёс остановился. Пёс посмотрел в сторону горизонта и зажмурил глаза. Улыбнулся… «… – Куда ты бежишь? – склонилась Цветущая Вишня к Кузнечику, шевельнула цветками. – Куда ты торопишься? Почему не озираешься по сторонам? – О! о! – заторопился Кузнечик, – я бегу к озеру! К озеру! К озеру! …Я мечтаю отразиться – и увидеть себя! О, я так мечтаю! – Зачем? ну зачем, малыш? – ласково прошелестела Вишня. – Ты можешь остановиться здесь и дождаться схождения ягод. Самая спелая ягода – будет твоя. – О! о! – заторопился Кузнечик, – я бегу к озеру! К озеру! К озеру! И бежал, и бежал Кузнечик. Многих встречал он в бежанье. Тут была и Жёлтая Жаба, и Камень, и Облако, дремлющее над поляной. Все окликали его; расспрашивали; предлагали кто что мог – только бы утешить, облас- кать странника, одарить его каплей покоя. Травы склонялись к Кузнечику, норовя докоснуться, об- нять, – притянуть и прижать к груди. Но – бежал, и бежал, и бежал. …Ах, как мечтал он увидеть себя! – всегда он мечтал об этом… Вот как: отразиться! отра- зиться – и увидеть себя. А иначе… Мир был так плотно наполнен запахами, звуками, красками… за- ботами и надеждами… ознобом и памятью… – так плотно! – Кузнечик совсем заблудился, совсем растерялся, совсем опечалился и поник… И ещё – мир: один раз ему приснилось, что он – Кузнечик – мир… весь мир… …Сколько бежал Кузнечик? – кто знает… Бежал и бежал. И добежал до озера. И склонился. И отразился, – весь, без остатка, до самого что-ни-на-есть мгновенного обмелька… И склонилось озеро на Кузнечиком – вглядываясь, отражаясь… озеро над озером… вглядываясь, отражаясь – о с о з н а в а я с е б я м и р о м » … Море… Берег… Тихий стеклянный прибой… Взмывный огромный камень на берегу; пёс подошёл к камню, и – в прыжок – коснулся влажной вершины. Возлёг. «…Я написал книгу, и Некто сказал мне, что моя книга – это всё, что знает человечество о дожде. Разумеется. Так и есть. Я написал ещё книгу. И ещё. И ещё много-много книг. Именно так всё и возникло. И возник мир. Как-то раз, растворяясь в дожде, я по рассеянности написал человечество. Мне стало стыдно. Стараясь как можно быстрее исправить случившееся – я написал знание. …И – замер. …И – всколыхнувшись собственным отражением – замер. …Задумался» … То ли шёпот… то ли бурчание… – но что-то елозило рядом с камнем. Что-то тревожило пса. Он посмотрел вниз. В щель – между песком и камнем, стараясь как можно теснее прижаться друг к другу – забились два жёлудя. Продрогшие, в царапинах и тревоге, жёлуди никак не могли решить: затиснуться ли им глубже в щель, совсем уж уйдя в песок, или выйти на береговой простор. Тут ведь как: выйдешь на бе- реговой простор – и ты уже берег, ты уже скалы, ты уже море… Ты – всё. А иначе как? – никак! И пред- чувствие осознания – смущало странников, заставляло метаться вне внятности и решений, вне дороги, закутавшись в полумрак щелевой обочины. Пёс спрыгнул с камня. Придвинулся ближе к мерцающим желудям, всматриваясь. Они были прекрасны. Они были ужасны. Они не знали – какие они, и это настойчиво сбивало шаг, путая, разбивая следы. Пёс вздыбил шерсть; блеснувший оскал… горящий взгляд… Пёс крикнул! Грозное рычание – всео- хватный сияющий поток – смыло и берег, и скалы, и море; истаяли, разбрызнувшись капелью, песок и камень. Ничего…! – только щель, в которую забились жёлуди; и щель разверзлась – провал, яма – втя- гивая в себя, собой наполняя, из себя – наделяя прочностью и пониманием; исчезая, исчезая… Два жё- лудя – два светлячка – взмыли и понеслись, вначале – поодаль друг от друга, но – сближаясь, сближа- ясь… И сквозь них, и вокруг них, и ими – неявно, но внятно и навсегда – проступала дорога. «…А птицы поют. А деревья колышут листвой. А тучи пляшут из ветра. И горы стоят упираясь вершинами в звёзды. И хорошо горам. И хорошо звёздам. Я же – о вас говорю, дорогие родные. Все вы мои родные, кто же ещё… …Мне хочется понять: зачем вы? откуда вы? для чего? Мне очень хочется это понять. По- нять, и уже не расставаться с пониманием, не теряться, не разделяться с ним. Да нет! – я знаю: зачем, откуда, для чего… Знаю; но знаю не окончательно, не вполне. Не вполне... Это очень мешает смотреть на вас из знания, – видеть вас, видеть себя; это очень меша- ет знанию быть окончательно-и-вполне. Я всматриваюсь в вас. Я непрерывно всматриваюсь в вас. До дрожи зрачков, до онемения бы- тия… Я начинаю понимать. Ещё не всем собою, не вообще, но – чувствуя прикосновение, и неотвра- тимость прикосновения, и доверчивую и тёплую взаимность его. Это – я. Мне хочется понять себя… Мне очень хочется понять себя… Это так просто»… Пёс неторопливо шёл по морю Вокруг него вздымались и опадали волны. Упрямо гудели ветра. Шебуршились большие и малые морские жители. Пёс не замечал всего этого. Пёс шёл по морю… Вечер. Остров. Маленький посёлок на берегу. Сушатся, распяленные на высоких палках, драные сети. Лежат перевёрнутые – днищем вверх – лодки. Пёс вспрыгнул на одну из них, прилёг. …Распаренное, прогретое за день дерево. Острый запах смолы, соли, близких – примеченных ещё с моря – сосен. – Рыжик! – в распахнутое окно ближнего к берегу домика выглянула женщина. Ещё раз позвала: – Рыжик! Где тебя носит? Немедленно иди домой! Пёс рассмотрел на берегу маленькую девочку. Рыжую-рыжую! – похожую на белку. Девочка что- то строила в песке из круглых разноцветных камешков, и – ну это было очевидно! – совсем не собира- лась прерывать свой увлекательный труд. Она только досадливо передёрнула плечиками, делая вид, что не слышит и приткнулась пониже к камешкам. «Рыжик… – Пёс хорошо помнил это имя. Протяжно обернулся на горизонт: – Привет тебе, Ры- жик…» («Рыжик, – просила мама, – принеси воды.» Он брал кожаное ведро и торопливо бежал к ручью. Он знал, как обрадуется мама, когда он при- несёт полное, по самый край, ведёрко, быстро и не капли не расплескав. Он сходит ещё и ещё раз. «Ка- кой ты у меня сильный» – скажет мама, и вспыхнут золотистые песчаные искорки в её взгляде, и глаза потеплеют. Сводные старшие братья – сами не лентяи, и если их попросить, охотно, без всяких препира- тельств сходят за водой. Но мама – робела: они были старше её. Нет, молодая жена отца старшим де- тям нравилась: весёлая, заботливая, работящая, но, вынужденные называть эту девушку матерью, по- стоянно конфузились – то смеялись, то, без особого повода сердились. Младшего братишку они люби- ли, хотя и часто подшучивали над его – не по годами – тихими, уединёнными играми. Игры… А это были совсем не игры. Впрочем, он привык, что взрослые всё, что избежало их пони- мания в поступках, словах и мыслях детей – называют игрой. Восьмилетнему же мальчику казалось – наоборот: взрослые играют, играют надрывно и тяжело, – всю свою жизнь не могут остановиться. Ну разве не так? Он видел! В поте лица своего они целыми днями занимались тем, что не приносило ника- кой радости, никому, а если и приносило – то это были скорее промельки удовлетворения, так же не схожие с радостью, как несхож сладкий пирог с весенним рассветом. Они очень серьёзно , с почти бла- гоговейным трепетом, относились к деньгам – медным, серебряным и золотым металлическим ломти- кам, похожим на раздавленный овечий помёт. Мальчик слышал даже, что некоторые люди из-за денег настолько сходят с ума, что готовы быть обманутыми или обмануть, быть обиженными или обидеть, быть убитыми или убить. В его семье, конечно, таких сумасшедших не было, но серьёзность, прижатая к металлическому овечьему помёту – это так мало увязывалось с разумом и глубиною! Правда, в об- щине, где они последнее время жили, к деньгам относились значительно легче, и часто делились с те- ми, кто в них нуждался. …А ещё – взрослым очень нравилось играть в начальников и подчинённых. Не- которым – нравилось начальствовать, подчинять, руководить, даже если они этого не умели. Другим – слушаться, подчиняться, выполнять указания, с готовностью или недовольством, но – покорно, угодли- во. И те и другие получали видимое удовольствие от выбранного ими состояния, а вот радости в них – не было. …И – война. Все вокруг обожали рассказы о войнах, побоищах, стычках. О смельчаках-одиночках, о сшибаю- щихся армиях и покорённых землях. О великих, прославившихся жестокостью и кровавыми победами, полководцах. Даже его, только рождённого, назвали в честь одного из легендарных полководцев, ко- гда-то, в древности, бывшего вождём их народа – Навина. Так посоветовал сельский рабби. Так полага- лось. Этот Навин раздобыл тем, кого он вёл за собою, страну, где они и по-сейчас живут. Он без коле- баний убивал, разрушал, сжигал; его солдаты грабили и насиловали, и их предводитель полагал это де- лом праведным; его войско стирало с лица земли селения и города – безвыборочно уничтожая тех, кто иначе жил и думал. Он хотел, чтобы у его народа ни в чём не было недостатка, в том числе – не было чужаков, которые, разумеется, стали чужаками, как только народ Навина поселился на их земле. Он был невероятно жесток, и жестокость его была страшнее, чем меч в его руках. Мальчик не понимал го- рения и восторга взрослых – слушающих или излагающих – от рассказов о тех, кто приносил другим только ужас, горе и боль. Странно получалось: чем больше и большему количеству людей принёс ка- кой-то человек горя, тем больше он был прославлен, тем большее вызывал восхищение. …Мальчик не видел больших войн, но как убивают и насилуют – он видел. И не хотел, чтобы это случилось с ним или с кем-то из его родных. Вообще – ни с кем. …Мальчик чувствовал своё имя как бы запятнанным, изму- ченным, – и часто беседовал с ним, утешая, успокаивая, обещая всё переменить и всё исправить. Он знал: имя верит ему, имя верит в него, имя готово ему и себе помочь. Из знания – сияющего и прекрас- ного – рождалось высокое горячее дыхание, переполнявшее мальчика. Ну а его игры… Разве это были игры? Какая же это игра – поговорить с соломинкой о дожде…? Расспросить бабочку, что видела она, что встретилось ей по дороге, какие новые мысли попросились к ней в голову, что хорошего случилось в её жизни…? и: не надо ли чем помочь? Покачать на ладонях за- ливистый утренний ветерок, расспрашивая его о вчерашнем дне…? Какие же это игры? …Мальчик рас- кладывал на полу – в сарае, в самом дальнем и тихом уголке – сухие травинки, камешки, глиняные че- репки, располагая их в необычном, понятном только ему, порядке и сочетании, – слыша и слушая, наблюдая и позволяя наблюдать себя, понимая и – это было самое чудесное! – будучи понятым. Да, его понимали; не всегда, – но его понимали! …Так он сплетал и расплетал мир. Так мир сплетал и рас- плетал его. Так они учились смыслу друг друга, дыханию друг друга, истине и верным шагам. Когда вечерело, через щёлки в стене – в сарай приходило розовое и багряное, загадочное, гово- рящее. Знамением и прорицанием привносился протяжный, многозвончатый крик сверчка. Жизнь сво- рачивалась в пушистый мягкий клубок из прогретой у очага козьей шерсти. …Прячась за деревьями, за спинами тяжёлых каменных хижин – в селение приходила тишина. И – из тишины – отчётливее закреп- лялись в пространстве голоса людей и животных, дребезжанье колёс по бугристой прокалённой земле, робкие просвисты вечерних птиц в кустарниковых чащобах; из дворов – скрипы, плески, стучанья… то- потанья… потрескивание костерков… тугие сиплые переборы вещей и событий… Что это? Шевелятся, повизгивают тонкие канаты, скрепляющие каждый кусок бытия, каждую его крупинку, – рыболовная сеть, шелестящая в сквозняке… «Рыжик, где ты? Малыш!..» Только мама называла его так. Только её голос был таким, что хотелось смеяться и плакать – од- новременно. Только мамины шаги он узнавал задолго до того, как она собиралась шагнуть, – и вслуши- вался, и слышал, и подпевал им, тихонечко постукивая себя по коленям, покачивая головой, улыбаясь. «Рыжик! …Ну куда ты опять спрятался? …Мы ужинать садимся!» Мама знала, где он, но не хотела врываться в его мир, не хотела ничего расплёскивать; понимала: её сын очень хрупок… все талдычили, какой у неё красивый, выносливый, сильный мальчик, о она – понимала: хрупкий, очень хрупкий, почти стеклянный… «Рыжик, мы ждём тебя!..» Мама ушла в дом. Мальчик встал; постоял немного, позволяя затёкшим ногам обрести подвижность и лёгкую по- ступь; распрямился, – поклонился своему миру, приветствуя-и-прощаясь. «До завтра…» Он выбежал на улицу – и замер. На улице были звёзды.)… Пёс смотрел, спокойно прищурясь, на мерцающий звёздный поток. Его усталые, натруженные долгим бегом лапы чуть гудели, рассеивая по телу мурашки и звон, призывая к покою, к пусть неболь- шому, но обязательному отдыху. Пёс смотрел на звёзды. Звёзды смотрели на пса. Они были давно знакомы друг с другом. И какие тут могут быть церемонии? Между старинными друзьями всякие церемонии – суета… Звёзды тоже просили пса – отдохнуть, приблизиться к ним из сна. И он согласился. Вздохнул; закутал в лапы лицо; закрыл глаза… …(Даже внешне – он очень отличался от всех остальных детей в округе. Они – смуглые, черново- лосые, он – светлее, и волосы были не тёмные, а – тёмно-рыжие. Мама рассказывала, что когда он был совсем-совсем маленький – он был совсем-совсем рыжий, ярко-рыжий, почти как апельсин. К восьми годам волосы немножечко потемнели, но зато рыжие точки, рассеянные по всему лицу, остались прежними; их даже стало больше, и как-то раз – из жаркого полуденного марева – младшая сестрёнка восхищённо заявила, что его лицо похоже на небо, только на небе звёзды – ночью, а у него – днём. И с тех пор старшие братья и сёстры стали именовать его, добродушно поддразнивая, «небесным мальчи- ком». Постепенно, это стало почему-то угнетать его, мешая видеть самого себя – так, как он привык се- бя видеть. «Небесные мальчики очень нужны поднебесному миру, – утешил его отец. – Не огорчайся». – «За- чем?» – «Ну а как же? – спокойно удивился отец. – Людям нужно помнить о небе, и тогда они, возмож- но, будут чаще вспоминать о земле. Небо прекрасно. И если небесного человека не обидят, он сможет стать самым прекрасным, что только есть на земле!» – «А если обидят?» – « Тогда он уйдёт к звёздам, и трудно будет найти его среди звёзд, потому что все они прекрасны…» Это сказка, он понимал. Да. И понимал, что сказка – то, что существует на самом деле, а то, что считается существующим на самом деле – того нет… по крайней мере, пока в том, что считается суще- ствующим, не появится сказка. Отец его был очень стар. Почти как дедушка, и даже – как прадедушка. Он очень любил рассказы- вать сказки. …Вся семья рассаживалась, где кому удобнее, чаще – за длинным растрескавшимся сто- лом. Мама всегда садилась поодаль, в шкуру, постланную на полу; о, как хорошо было чувствовать её тонкие, сильные, родные-родные руки – прижимающие к себе, мирно дремлющие на плечах… ощу- щать прикосновение – украдкой, исподволь – тёплых губ на виске, мягкой горячей щеки, трущейся о рыжие пряди любимого сына… Отец вёл рассказ неторопливо, вдумчиво, никогда не делая долгих пауз и всегда сохраняя удивительный, присущий только его речи, колышащийся плавный ритм, схожий с морскими волнами… с барханами, текущими-перетекающими с места на место, в правильном дальнем ветре – бредущими по пустыне… Отец рассказывал о странствующих кораблях, принимающих людей в дивный певный полёт, о говорящих птицах… О многом. И – почти никогда – о сражениях или царях. Ему это было не интересно. А мальчик… – он крепко-крепко тискался в круглые мамины колени, как будто терял их, как будто они были уже далеко… «Иисус, не ёрзай. Сиди спокойно, – с ненастоящей строгостью окликал его отец. – Будь вниматель- нее, малыш…») … «Мария… Мария… Маша…» Мир… И звонкий и бесшумный шар… и чёрно-белое верченье… клубок миража, избегающий пря- мого взгляда… ищущий его… Лёгкая судорога прошла по телу пса. И – судороге вослед – угроза… помощь… «Мара…!» Пёс насмешливо напружинился из сна, и густые ветви дерева Бо качнулись над ним. …Что это? Жарко и сухо. И нет здесь ни капли воды. Он облизнул спёкшиеся губы. Здесь живут, толпятся, желают. Здесь требуют и обливаются слезами. Здесь отворачиваются и ропщут. Вот они – миражи… Их тела растрескались и поникли, и всё, что изъязвлено трещинами – мер- цает взглядом… О! – они очень хотят пить, но совсем не знают об этом. А вода… воды – нет. Пёс осмотрелся. Железо, да камень, да груды стёкол… вот – кипящая пышущая резина... Изломан- ная земля – в разверстьях, промятастях, морщинах… На земле – обтрёпанный суховеем – бумажный свёрток, до половины выпавший из шуршливого пластикового пакета… Тетради… Пёс подошёл к ним. «Ах, мой добрый, мой милый мальчик Семён! – вот и пригодились твои тетради… О, как же они нужны! Спасибо…» Пёс сдавил лапами тетрадный свёрток, скручивая, вжимая его в землю. Тетради умалились… за- трещали… набухли… Взлопнулись! И из земли – с трудом, но радостно расчищая себе тропинку – забил родник! Заструился, зажурчал, расплеснулся – раздвигая обломки, осколки, ржавь! Побежал! Побежал! Полетел! Пёс окунул, глаз не зажмурив, лицо в родник: омылся; напился вдосталь. Посмотрел, роняя капли в сухую землю, на радостный лёт родника. Качнул головою: – Доброй дороги, малыш! Доброго, долгого терпения… Родник зажурчал, запел!.. «…Из леса выходят скворцы и козы, из леса выходят медведи и лисы, еноты, бобры, снегири… Выходят деревья… Сегодня к моей поляне прибрёл дуб; он сокоснулся с омывающими поляну берёза- ми, неслышно встал между ними… – Здравствуй, Наставник, – сказал дуб. – Я слышал, ты принимаешь всех… – Здравствуй, Прекрасный и Сильный, – ответил я ему. – Мне некуда принимать… но – только благодарить, тех, кто хочет быть рядом… – Я рядом хочу быть, – сказал мне дуб. – Благодарю… » … «Лето… Как часто нам кажется, что времена года не схожи одно с другим…» Вот: цветы. Огромные жёлтые цветы. Пёс с интересом принюхивался к ним. «Подсолнухи – в лесу. Это очень красиво!» Подсолнухи росли на самом краю полянки, возле берёз. Бело-чёрно-зелёные берёзы и жёлто- чёрно-зелёные цветы. И странно, и дико, и хорошо! На самой же полянке, обступая со всех сторон дав- ным-давно остывшее костровище, росли ромашки. Много-много ромашек. Целый океан! Привалившись боком к просевшей стенке шалаша, пёс любовался, неторопливо и бережно обли- зывая красоту. …Со стороны ручья послышался затяжной отрывистый лай. Пёс приподнял голову. На поляну выскочило сразу несколько десятков собак; выскочив – замерли, увидев пса. К ним присоединялись всё новые и новые собаки, и вскоре поляну обступила целая толпа, – разношёрстное бродячее собрание, по-летнему миролюбивое, удивлённое. Толпа расступилась. На поляну вышел вожак. – О-го-го! – вожак захохотал. – Так вот это кто! Пёс Истины! Пёс, не вставая, чуть приметным кивком – поклонился. – Давненько не виделись! – веселился вожак. – Рад! …Ты совсем не изменился! – А вот твоя стая – изменилась, – спокойно заметил пёс, внимательно оглядывая обшарпанную су- етливую вольницу. Вожак, унимая смех, обернулся на стаю. – Да. Многое изменилось… – Многое, – согласился пёс. – Нас стало больше, – сказал вожак. – И – меньше, – заметил, вставая, пёс. Вожак нахмурился: – Ты о чём, Пёс Истины? Когда становится больше – не становится меньше! Собрание собак согласно загомонило. – Я почти не вижу тех, кто был с тобой зимою. – Пёс подошёл ближе. – Где они? – Остались в зиме… Где им быть…? Глаза вожака затуманились. Стало заметно, как сильно он постарел, обмяк. Очевидно, это был по- следний год его верховодства в стае; возможно, и последний год жизни. – Какими они остались в зиме? – Голодными и больными, – отворачиваясь, буркнул вожак. – Им было совсем не страшно: они устали жить… Стая забеспокоилась. – Эй, а ты-то кто такой!? – затявкал юный, нахального вида бульдог. – Это Пёс Истины, – шепнула старая, похожая на унылую козу, собака. – Я его помню… – Ну и что!? – не унимался бульдог. – Чего он лезет!? – Он сумасшедшенький… – старая собака жалостливо посмотрела на пса. – Я его живо в разум вгоню! – надулся бульдог, принимая свирепую позу. – Оставь!.. – отмахнулся вожак. – Какое там! – бульдог вошёл в раж и воинственно подскочил к псу. – Взбучку! Взбучку устрою! Пёс коротко дунул и визжащего, размахивающего лапами бульдога кубарем унесло в лес. Откуда- то из лесных глубин послышались жалобные, перемежаемые сердитыми выкриками завывания. Стая, оторопев, попятилась, раздаваясь по сторонам. – Умеешь! – одобрительно усмехнулся вожак. Понизил голос: – Правильно. У меня на этого забияку сил уже не хватало… Давно пора. Пёс промолчал. – Ты красивый, – мечтательно сказала лопоухая овчарка. – Оставайся с нами! – Нет. Я не за этим вас ждал. Так ты нас ждал? – удивился вожак. – Но мы здесь случайно! – Нет. – Нет? – Вожак оживился: – Мы недавно узнали, что здесь какой-то Наставник завёлся. Вот. Прибе- жали полюбопытствовать! Летом и на диковинку можно время потратить, – не так скучно ждать зимних слёз… – Вожак пристально посмотрел на пса: – А ты, я вижу, хочешь с нами поговорить? – Да. – О чём? – О том, о чём вы не стали слушать меня той зимою, – улыбнулся пёс. Вожак прицокнул языком. – Ты точно сумасшедший! …Не обижайся, я был бы рад твоему приходу в стаю. Я стар; нам нужен новый вожак. Ты мог бы им стать! Но – сумасшедший… – Я – за! – тявкнула лопоухая овчарка и стыдливо потупилась. В стае задёргались, загомонили. Возник суетливый обмен мнениями. Стало шумно. – А мне – интересно! – выступил из толпы клочковатый облезлый дог. – Я тебя помню! – Умными, чуть слезящимися глазами дог внимательно уставился на пса. – Ты тогда хотел с нами о чём-то гово- рить. Я так и не понял – о чём? Мне интересно! – Пусть остаётся! – раздалось сразу несколько голосов. – Чего там! Пусть говорит! У края поляны, прихрамывая, остановился бульдог. Тоскливо озираясь, он несколько раз пере- тряхнулся, пытаясь избавиться от налипшего на него лесного мусора. – Ну как ты? – хмыкнул вожак. – Живой? – Хвост где-то потерял… – мрачно заявил бульдог. Посопев, неуверенно добавил: – Это возмути- тельно! Стоявшая рядом с ним длинноногая сутулая собачонка громко хихикнула: – Да у тебя и хвоста-то никогда не было! Что ты врёшь? – Моё дело! – огрызнулся бульдог. Рассудительно пробормотал: – Может – и не было… но если бы был – с ним могла случиться неприятность! Смешки и хихиканья послышались со всех сторон. И – смолкли. На поляне стало тихо-тихо. Даже бульдог забыл про свой несуществующий хвост и грузно шлёпнулся на то место, откуда хвост мог бы расти. – Ну ничего себе… – выдохнули откуда-то из задних рядов. …Пёс смотрел на стаю. Стая смотрела на пса. Над спиною пса, осверкиваясь, высоко и просторно расцветали лёгкие светлые крылья. Вожак откашлялся. – Это уже чересчур… – Заволновался: – Не мне тебе говорить – сумасшедший ты или нет. Решай сам! Собаки заперешёптывались, загудели. В некоторых голосах – слышалось восхищение, в других – недоумение и забота, а в каких-то голосах – проплёскивал страх… – Я тебя помню! – Из галдящей толпы, проталкиваясь, выбралась маленькая лохматая собачка. Пёс кивнул ей. – Кажется, я тебя никогда не видела… А я – помню!.. – И я тебя помню, Елизавета. – Ты знаешь, как меня зовут… – изумлённо пролепетала собачка по имени Елизавета. Она молча подошла к псу и, зажмурившись, покачивая головою, легла рядом. – Оставайся с нами, – высоко задирая брови, попросил дог. – А? – Оставайся!.. Оставайся!.. – забормоталось с разных сторон. – Нет, – громко сказал пёс. Стая затихла. – я не останусь с вами. Но: я ждал вас. – Зачем? – робко спросил дог. – Чтобы вы остались со мной. – И мы будем летать?.. – еле слышно прошептала собачка Елизавета. – Будем, – твёрдо ответил пёс. – Я когда-то уже летала… – Ты летала, малышка, – подтвердил пёс. – Тебя держали над облаками любящие руки. Теперь – ты полетишь сама. – А где же Наставник? – нерешительно промямлило из толпы беспородное лохматое существо. – Мы, вроде, к нему шли… – Его здесь нет, – ответил пёс. – То, что вы видите, – костровище, зола, шалаш, – это кокон. Бабочка вышла из кокона и улетела. – Все летают… – пробормотал кто-то, явно ошарашенный. – Сговорились они, что ли… – Вы остаётесь со мной? – Я остаюсь… – пискнула собачка Елизавета. – Я тоже остаюсь, – спокойно решил вожак. – Пусть. …Только – зачем? – Мы станем дорогой. – Дорогой? Какой дорогой? – Дорогой. – Я не понимаю, – сказал дог. – Но я остаюсь с тобой. – Широко улыбнулся: – Хочется узнать, о чём ты говоришь! – И я, – неожиданно встрял бульдог. Засмущался. – И я… – И я остаюсь… – И я… Через несколько минут вся стая определилась: они остаются с псом. Правда, что же такое означа- ло – остаться с псом, никто толком не понимал. …Впрочем, никого это уже не смущало: стало легко; даже самые старые и больные собаки почувствовали небывалую лёгкость. – Что теперь? Куда? – удивляясь собственной беззаботности, спросил вожак. – Теперь – бег, – сказал пёс. – Теперь – бежать! Вам нужно научиться звать крылья! – Бежать, так бежать, – засмеялся маленький, похожий на старого ежа пудель, переживший в стае уже десять зим. – Я готов! – Вперёд! – крикнул пёс. – И если кто-то отстанет – не бойтесь: можно потерять того, кто идёт впе- реди, того, кто идёт позади; можно потерять всех – и остаться совсем одному, – но крыльев потерять нельзя. Они не теряются. Они всегда там, где ты. Вперёд! – Вперёд! Вперёд! Вперёд! …Тихонько зазвенели, перебирая листьями, подсолнухи. Качнулись, – провожая… встречая… ТЕАТР ПИСЕМ 1 На рассвете первого дня весны из леса выехала повозка, влекомая задумчивой белой лошадкой. Выехала – и остановилась на придорожной опушке. Лошадка вздохнула, мотнула головой, переступила передними копытными лапками… Казалось, ей не так уж и важно – куда. Но, осматриваясь, справа она увидела: город… В сырости и расплыви – он проступал-клубился из чёрных, продёрнутых крупными снежными кляксами полей, из обтрёпанных скудных рощ, никнущих у его кромки, из низкого тёмного неба… Лошадка фыркнула; лошадка ещё раз мотнула головой и, выволоча повозку на дорогу, направилась в сторону города. – Эй!.. – зашуршал брезентовый полог, из полога – старичок: бородёнка длинная, редкая; взъеро- шенная шевелюра; насупленные непроспатые глазища. – Эй, куда это мы! а? Тебя куда понесло, обор- мотка ты этакая? Лошадка удивлённо обернулась к повозке. Махнула хвостом (было такое впечатление, что она пожала плечами, но вот – махнула хвостом…). Старичок вылез из повозки по пояс, заозирался. – А!.. Вот оно куда. Городок-городочек, поселеньице… Вот оно… Ну-ну… – Он зевнул. – А я посплю ещё. Отчего же не поспать?.. Вот ерунда!.. Старичок зевнул ещё раз и шустро нырнул под брезент. Некоторое время там слышались ещё ка- кие-то стуки и бряки, потом – стихло. Повозка медленно плыла по осевшему в слякоть туману; покачивалась; отблёскивала матовой го- ловокружной зеленью на каменной ленте дороги. А рядом плыл, покачивался, отблёскивал-мельтешил ветерок. То – обмахнёт повозку, то – наскочит на неё, затеребит, обалабонит, то – кошечкой – уляжется на крыше: лежит, мурлычет. Забавный… Лошадь идёт. Повозка плывёт. ...Долго ли им добираться? Городок – рукою подать! – …годы могут пройти… может быть – месяцы… кто его знает? Не о том забота; а забота: поспеть туда и тогда – куда и когда суждено. Да и то – забота ли?.. Вот. Вот и главная нота рассвета. Вот и городок. И первая улица городка – в домишках неровных, в палисадниках и канавах – улица прямая, без всяких препон исходящая к улицам прочим, впускающая туда. …Не было такого дня – независимо от времени года и погодных условий – когда дядя Гриша не выволакивал бы на прогулку Елизавету. Ежеутренний (как, впрочем, и ежевечерний) ритуал выполнял- ся неукоснительно, вне поблажек и недоумений, не меняясь и не откладываясь, не считая редких, все- гда неожиданных исключений. Дяде Грише, разумеется, иной раз жуть как не хотелось выползать из- под одеяла, напяливать успевшую отвыкнуть от него за ночь одежду, вытряхиваться из квартиры и ко- лобродить – ну как дурак! – по улице. Жуть! Но раз уж взялся ерундить, делать это надо было строго и пунктуально, без всяких там отнекиваний и сопений. Елизавета – маленькая лохматая собачонка, проживавшая у дяди Гриши третий год – пробужда- лась всегда натужно, затяжисто. Она поскуливала, изумлённо поматывала головой и, в ответ на воздей- ствия извне – крепко влипала лапами и пузом в пол, пытаясь уцепиться зубами за коврик, на котором так сладко, так безоглядно спалось и с которого её теперь непонятно зачем гнали. Елизавета чувствова- ла: дяде Грише этот ежеутренний гулёж – до лампочки, ей – так и вообще до люстры, с целым миллио- ном лампочек! Но, тем не менее… Впрочем, гулялось легко. Елизавета обнюхивала и покусывала всё, что, привлекая и будоража внимание, обещало оказаться съестным; с любопытством разглядывала голубей; прислушивалась к окрестным звучаниям. Дядя Гриша сосредоточенно потягивал сигарету, лениво и расслабленно наблю- дая набухающий потрескивающий разворачивающийся утренний мир. …Вот: невысокие обшарпанные дома, в дрёме и тайне… зыбкие, почти подмигивающие… Вот: подвижные тени деревьев на стенах… из стен растущие… стены вздымающие… Вот: розовое, жёлтое, голубое – щебет птичий раздвинув, раз- двинув трепет листвы – шагнуло с небес… Вот: лошадь… Елизавета негромко, но противно тявкнула. Дядя Гриша встряхнулся. Лошадь? Откуда в городе лощадь? За без малого пятьдесят прожитых здесь лет с лошадями дяде Грише доводилось встречаться не часто. Последний раз – лет двадцать назад, не меньше. Вот! Поди ж ты… Лошадь стояла, потряхивая ушами, и спокойно смотрела на дядю Гришу. Елизавета тявкнула ещё раз, погромче. – Цыц, ты, фисгармония! Дядя Гриша нахмурился. Аккуратно положил в оказавшуюся поблизости урну докуренную сигаре- ту. Растерянно засопел. Лошадь – как лошадь… А вот рядом с лошадью – довольно невнятное старомодное сооружение. Балаган, что ли? Балаган… Зачем он здесь? Невысокий… Странный такой. Шатёр – не шатёр… не пой- мёшь что! Сбоку, подпирая балаган, приткнулась повозка-фургон… Лошадь неторопливо подошла к фургону и вытянула из него – сочно подшмыгнув губами – клок сена. Вытянула; улыбнулась. – Дела-а… – протянул дядя Гриша. Елизавета негромко тявкнула, соглашаясь. …Балаган был неподвижен, да… но и – подвижен. Балаган – так казалось – приплясывал на месте. Балаган был весь в шорохах – шуршал, потрескивал, шелестел… – шорохами окутан, шорохами пере- полнен, – шорохи заплёскивая по сторонам, и, будто бы, наполняя каждую оплёснутую сторону нез- дешним неведомым ароматом. Он жил так, как живёт всякое дерево, и с деревом был схож, и от дере- ва неотличим, хотя внешне – не похож ни на что, и уж меньше всего – на дерево. И шуршал… шуршал… каждым листочком шуршал, – вот: весь облеплен – от пяток до макушки – множеством исписанных бу- мажных листков. Большие листки, небольшие листки, совсем крошечные… Утренний ветерок мягко те- ребил их, и – в ветерке – шёпот, шёпот, шёпот… почти угадываемая речь. Дядя Гриша поёжился. Дядя Гриша прищурился; выпустил из рук елизаветин поводок и пришаг- нулся ближе к балагану. Что это? Он уткнулся взглядом в ближний к себе листок, пытаясь понять: что? что это? Кружево… кружево… кружево…; тонкое многоцветное кружево, щедро льющееся из сиятельной спелой белизны листа. Рисунок? Да, конечно! Но и не рисунок, – речь. Вот: буквы, слова; строчка за строчкой… «На рассвете появился зверь. Это был очень маленький зверь. Только глаза его были большими. Большими-большими. Боль- шие глаза зверя, умеющие шептать в тишину. …Он всегда появлялся на рассвете. Вечером, ночью ли, днём, – но на рассвете. Так ему нрави- лось. Так он умел. Так ему мечталось. Появлялся – и распрямлял тонкие лёгкие крылья, мягкие, как тополиный шёлк. Зверь взмахивал крыльями, и – …нет, не летел, но – овеивал лётом воздух. И лёт – мгновенно, всепроникающе – веялся! веялся! веялся! – веялся во всякую подставленную горсть, во всякий терпеливый призыв, наполняя и озаряя вдосталь. …И кто-то ещё взмахивал крыльями. …И ещё… И ещё… О!: из рассвета – прямо, никуда не сворачивая, всё шире и внятней оласкивая крыльями мир! Ах!..» Неожиданно – в налетевшем ветерке – листок дёрнулся, отделился от стены балагана и, выписы- вая заливистые кренделя, понёсся по зевающей утренней улице куда-то в даль, в тихие сверкающие глуби маленького городка. Елизавета, весело повизгивая, кинулась за листком вслед. – Стой! Дядя Гриша, весь изогнувшись, попытался ухватить мелькнувший мимо него поводок. Куда там! Промахнувшись, дядя Гриша потерял равновесие и неловко шлёпнулся на асфальт. – Тьфу ты! – Он встал, отряхиваясь и сердито поглядывая по сторонам. – Вот шальной организм! Елизаветы уже не было видно. Вот как! Впрочем, она, вероятно, свернула за листком за угол. Ну надо же! Надо было её возле лошади привязать, пусть бы та научила её сено есть… пусть… Ага! – Вот сено она сегодня на обед и получит, – негромко бурчал дядя Гриша, продолжая отряхиваться. – Сено, а не кашу с мясом! Раз такая быстрая – значит, почти лошадь… Вот-вот!.. Неожиданно его тряхнула мысль: он же не дочитал! он так и не дочитал… Как же так? «…взмахивая крыльями…» Не дочитал… Дядя Гриша никак не мог понять – вцепиться и понять – почему прочитанное на листке было так важно для него, так необходимо… Не мог. Но важность и необходи- мость ощущал отчётливо, звонко. А вот – не дочитал! Что же делать? – Что же делать? – спросил дядя Гриша у лошади. Лошадь шмыгнула носом и вполне отчётливо подмигнула. Дядя Гриша вздрогнул. Нерешительным шагом, то и дело оглядываясь на лошадь и балаган, он зашагал к повороту, за которым исчезли листок и Елизавета. Быстрее. Ещё быстрее. Оглянулся. …Ему ещё никогда не подмигивали лошади! Ему даже жена – бывшая и ныне забытая – никогда не подмиги- вала, если уж на то пошло. …Быстрее. Так, кажется – сюда… Опять оглянулся. И только теперь он заме- тил над неширокой обшарпанной дверцей балагана крепко натянутое серое полотнище с почти неот- личимой от него и заметной только издали надписью: ТЕАТР ПИСЕМ. (- Дядя Гриша, не хочу я твой яблочный пирог, – лениво говорила ему жена, потягиваясь под одея- лом. – Ну сколько – сколько! – можно говорить? Ну, зану-уда… Это она придумала ему прозвище: «дядя Гриша», а следом – так стали именовать его все, и зна- комые и соседи. Пусть… – А чего бы тебе хотелось, солнышко? – робко спрашивал молодой дядя Гриша. Я – пожалуйста…! – Ты печёшь эти пироги по утрам вот уже целую неделю! – не слушала его жена. Мне – надоело!.. Понимаешь? – Ну, хочешь – пудинг? – Он присаживался на краешек кровати. – Пудинг, а? Я в бабушкиных запи- сях, недавно, такой рецепт нашёл… – Да отвяжись ты от меня со своим пудингом! – в капризном голосе избыточно выспавшейся жен- щины появлялись истеричные нотки. – Сам его ешь! …И вообще – уйди отсюда! – виснет тут с утра, по- думать не даёт! Вот что-то приятное снилось… снилось… а из-за тебя – забыла…! – Может, музыку какую включить? – вставая с кровати, нерешительно поинтересовался дядя Гри- ша. – Если хочешь – давай включу… – Я хочу, чтобы ты денег побольше зарабатывал! – Жена сердито отбрасывала одеяло. – Поменьше надо на небо пялиться, балда, и побольше смотреть – как люди живут! А то ведь с тобой или с голоду умрёшь или со стыда сгоришь!.. – А как они живут? – тихо спрашивал дядя Гриша. – Как люди! – назидательно отвечала жена. – Не как олухи! Ты на себя посмотри: утро только началось, а он жене уже все нервы истрепал!.. Дядя Гриша негромко вздыхал, махал рукой и уходил на кухню. – И нечего махать рукой! – кричала вдогонку жена. – И не кури там!.. …Надо же – вспомнилось… Почти пятнадцать лет прошло, как жена его сбежала – по направлению к метрополии – с заезжим ухватистым инженером, добычливым и вальяжным. …Не вспоминал он её, забыл… Только-то и осталось – прозвище: «дядя Гриша»…) Переулки, дома, дворы – всё это уже не выступало по сторонам, но – мелькало, обныривая и про- падая за спиной. Дядя Гриша бежал. Самого себя он ощущал несущимся с откоса мотороллером, хотя – разумеется – никакого откоса не было, да и бег образовался плавный, почти бесшумный. Ни Елизаветы, ни листка… А, да что там! Ни о Елизавете, ни о листке дядя Гриша больше и не вспоминал. Другое увлекло его, заслонило, вскружило голову: бег. Бежалось как-то необычайно легко, необычайно уверенно и умело. Человек и бег – одна непрерывная струна, натянутая между неведомым пунктом «А» и ещё более неведомым пунктом «Б». Давным-давно дядя Гриша не чувствовал себя так: он и бег – ливень… ливень… он и бег – облако, скользящее по твёрдым звонким верхушкам луговых трав… Давным-давно… – с детства. Кто-то окликнул его из окна. Бестолково суетящаяся возле бочки с молоком знакомая продавщица – приветственно махнула рукой. Переходящий через улицу огромный, персиковой окраски кот – вы- гнулся и зашипел. Мимо… Мимо… Мимо… Ветер… город… жизнь… – один плотный упругий поток… один бесконечный сон… верчение; вос- хожденье... «Куда же это я бегу?» – мимолётно озаботился дядя Гриша, но тут же о заботе и позабыл. Хорошо- то как! Ну как хорошо! А вот и… Хлоп! Бега больше не было. Бег улетучился, как изныривает из внезапно открытой ёмкости воздух. Дядя Гриша остановился, с трудом утряхивая взбаламученное дыхание, хватаясь руками за грудь; оста- новился – привалился к фонарному столбу. Прямо перед ним, приветственно колышась в утреннем сквозняке всеми краешками, всеми верёвочками, всеми-многими листочками-письменами возник да- вешний балаган. Не совсем было понятно, как – разойдясь в беге, напропалую шлёпая по городу – он снова оказался на площади, там, откуда и отправился, мельтеша, вдогонку за Елизаветой и выскольз- нувшим из рук листком. Смутно он помнил: вне зависимости от того, какие пробегались улицы, дворы, переулки – бежание только удаляло его от площади, и уж никак не разворачивало обратно. Никак! А впрочем… – Ты что-нибудь понимаешь? – сипло спросил ещё не отдышавшийся дядя Гриша у лошади. Лошадь утвердительно дёрнула ушами и удивлённо посмотрела на дядю Гришу. Тот вздохнул: – Мне бы теперь понять… Полог балагана, качнувшись, раздвинулся вширь. Из медово подсвеченного полумрака выступила – нет, выплыла! – громадная улыбчивая тётка. – Что не заходите, кормилец? – басом воскликнула тётка. – Какой я вам кормилец… – ошарашенно промямлил дядя Гриша, теснее прижимаясь к фонарю. – А как же