с о н м а л ь ч и к а :

Он идёт по пустыне. Жара. Всюду очень крупный, очень жёлтый песок. Ох, как трудно идти по пес- ку! Да вот – валенки ещё всё время с ног сползают… …И крокодилы кругом: маленькие, со спичечный коробок… лиловые, с изумрудными пятнышками по ушам… хвостатые – невероятно! А хвосты – лохматые, рыжие… Вдруг – сразу и вдруг – город посреди пустыни. Большой город. И вроде бы – так поначалу видит- ся – он совсем опустелый, а кажется так от того, что люди все собрались на большой площади; стоят люди, собравшись в кружок, и что-то разглядывают. Протиснулся мальчик в серёдку (он как-то сразу понял: надо – туда!), протиснулся без труда: все расступались – давали ему дорогу; протиснулся и увидел Её… Большая мохнатая Снежинка, – она лежала на горячих – пронзительно горячих! – камнях мостовой и совсем не таяла. Даже не собиралась! Чувствовалось: она по-прежнему царственна, холодна, спокой- на, как и положено снежинке. Белое… голубое… красное… зелёное… – казалось нет такого цвета, которого не было бы в ней. Мальчик знал, знал наверняка, что холод её не обжигающий, а ласковый и доверчивый, – ну, буд- то бы нос щенка! И ещё он знал, что здесь, на горячих камнях, ждала Снежинка его, именно его… и было ей немножечко одиноко прежде, а теперь – песенно, радостно, хорошо! Ах! возникли из мальчика – прямо из самого сердца – лучики светлые, – протянулись к Снежинке. И от Снежинки – лучики тонкие, робкие-робкие… Вобрало сердце мальчика Снежинку в себя, став большим – огромным!!! – огромнее всего мира… всех миров… Вот: стало понятно: нет больше сна, и не будет больше яви, а есть теперь что-то иное, совсем- совсем новое… ***** Мальчик сидел на крыше и смотрел вокруг-повсюду. Мальчик смотрел на мир, в котором грохотало железо, шумел жёлтый ночной свет, а трескучие, суматошные толпы дядечек и тётечек носились туда-сюда, оставляя после себя кучу смятых, еле разли- чимых следов. Следы тускло мерцали, переливались, образуя всяческих чудищ. Чудища тут же распол- зались, куда ни попадя, свисали отовсюду, подобно гроздьям винограда, и при том – всевозможно ши- пели. А дядечки, а тётечки – всё суматошились, трескотели. Железо грохотало. Жёлтый ночной свет, ко- торый вовсе не походил на солнце, шумел сильнее и сильнее. Мальчик наблюдал. Он был внимателен, любопытство и напряжение танцевали из него навроде крошечных бенгальских искр. Но вот уж чего не было в нём, так это боязни. Мальчик ни капельки не боялся грозной, визгливой мешанины и суеты! Он знал: это – будто бы слова, ровными рядами наполняющие невесёлую некрасивую книгу. Ужасную книгу. …Здесь может быть – даже! – страшно… невыносимо страшно… Но когда такое случит- ся: мальчик возьмёт карандаш и всё это перечеркнёт »… – Похоже, мною написано! – в один голос воскликнули Семён Семёнович и Капитан. Воскликнули – посмотрели друг на друга. Одновременное восклицание рассмешило обоих; рас- смешило – не удивило; не удивило – удивились, – удивление сквозило в хохоте новорождённым гал- чонком. – Ай да мы! – тонко смеясь, всхлипывал Семён Семёнович. Капитан, развеселясь, гулко саданул его по спине ладонью. – Ты что, одурел!? – поперхнулся Семён Семёнович. – Лапища, как у медведя! – Извини, Сеня, не рассчитал. ...А за окнами исхлёстывался ливень. Клонились, гудя, деревья, барабанно просыпая по окнам, по стенам, по крыше сухие ветки. Липла к стёклам мягкая сентябрьская листва. Где-то вдалёке пророкотал – грохнув – гром. Ветер, завывая, зашуршал по-снаружи, засвистел в щелях. – Пошли, подышим, – потянул за рукав Капитан. – Пошли, пошли, а то до утра закиснем. – Вот ещё! – упирался Семён Семёнович. – Темень, ливень, вон – ветер поднялся… Да куда ты меня тащишь? Не хочу! – Идём-идём, за десять минут не расклеишься. Капитан – в нажатие – распахнул тяжёлую двустворчатую дверь и вышагнул наружу. Семён Семё- нович, заранее кутая в воротник скислившееся от неохоты лицо, вышагнул вослед. …За дверью были день и море. ЖЕНЩИНА Она – не глядя, не задумываясь – выбрала с полки книгу. Перелистнула несколько страниц; ос- кользнулась-потерялась в строчках невидящим взглядом. Рука её разжалась, – книга, обмахнув гармош- ковым веером воздух, гулко шлёпнулась в половицы. Женщина вздрогнула. Женщина коснулась лица пальцами, ещё хранившими память-промятость твёрдой книжной плоти… Мимолётное изумление, как лёгкий электрический выдох… изумлению вслед – забвенье. Тренькнули, дрогнув часы. Обезумевшим, хохочущим скульптором втреснулся в подоконник дождь. Изогнулась, слепливаясь в пронзительный долгий мешок, квартира. Женщина заметалась. …Она давно металась, очень давно: из мира в мир – от стены к стене, – сту- каясь лицом, грудью, коленями о всегдашне невовремя выступающие края зыбко-знобкой жилой куба- туры. Метания-сбор-урожая, урожая постылого, – так собиралось: края кубатуры – заведомы и изна- чальны, и нет никакой возможности миновать дробящие режущие сокасания… есть возможность, но там, где она проступает – только намёк… или сон… или бред…; там удары яростнее, сильнее… там края свиваются-сщёлкиваются в пращу, а ты – в камень. Но и не метаться ж нельзя! – налетает сквозняк, и носит, носит. Будь ты слоном иль скалою – ему безразлично… хлопья звенящей пыли – из угла в угол… Будь ты слоном иль скалою… Женщина заплакала. И слёзы её были злыми, холодными. И слёзы её были просящими, горячими. И отливали слёзы багрянцем. И били, били, били – мотыльками в ламповый плафон – в рукава, в руки. На что она злилась? о чём просила? – всё вперемешку, ничего не разобрать. Да и слезами разве втолкуешь? Только – омоешься… Нынешний год безумно походил на прошлый. А прошлый – на позапрошлый. Годы были, так ей казалось, покладисты к уплотнению и вмещали в себя многое. Каждый год, чудилось, доверху нагру- жался узорами замысловатыми; чуть коснись, чуть заворочайся – и узоры, а следом – год, сворачива- лись в кувшин, до горлышка полным-полнёхонький душным булькающим варевом. …Ах, прямо из гор- лышка! – и обожжённое вопящее нёбо… Но, чуть подождав, чуть остудив – дуя, мотая, жадно дыша, – клокочущее пойло и жадность рта свизгивались в один рывок; кувшин пустел; нутро наполнялось, но оставалось неопределимым, в смуте… количество и качество вобранного-принятого: что? почему? за- чем? Но в привкусе стынь ядовитая – горечь. …И каждый год – так: ураганом. Может, в иные года ура- гана и не было… но то, что было – так: ураганом. И каждый ураган – своего цвета, масштаба, в своём, только ему присущем облаченье…. А – все одинаковы; один за другим: похожие, наразличные… про- ливные. О, женщина так запуталась-заёрзалась в своих годах, что, когда её окликали по имени, она под- хватывала это имя, даже не подозревая – ну совсем, совсем, – что оно её собственное. – Эй, – говорили ей. – Эй, – соглашалась она. А потом плакала – злилась и умоляла, – потому что была не согласна, но опять опоздала это по- нять. Вся в сумбуре, узлах, разверстьях – она алкала лета, полагая, что время погодного потепления су- меет её обогреть. Так: утешенье и ласка… Да-да, обогреть, обласкать, утешить, а может – и поделиться умением: в ней самой ничего подобного не было, даже самую малость, а так хотелось… И приходило лето. И отталкивалось от игольчатого, алчущего, кричащего напропалую соседства. И убегало прочь. …А женщина плакала… А женщина звала лето… А женщина плакала… плакала… плака- ла… И садилась в пыльное кресло; из кресла – к себе была недобра и к тем, кто рядом. А рядом-то почти никого и не было. Были цветы в горшках; был старый кот, умирающий от одино- чества; было что-то ещё… и кто-то ещё… и где-то, и как-то… И, кажется, не было себя. Нет-нет! – вот: вглядишься – ты, влажная сверкающая жемчужина! – скользкая… никак не ухватить… а и ухватишь – шарик овечьего помёта, сухой, как кивок в темноте. Ох, как же ей иногда хотелось разбежаться, – расшибить голову о стену. Да не удавалось… Не уда- валось напрочь!: стены чувствовали позыв-предразбег и отодвигались; стены негодовали: как же это можно – бить о них чугунной затуманенной головой! неужто им и так от неё мало достаётся! …А жен- щина всхлипывала желчно, надорвано, обречённо. А женщина стискивала зубами губы, – раскачиваясь, впивалась, объедаясь, в боль. Падала кровь на землю. Падала женщина. Лежала себе, не орала, не шебуршилась, – вновь наполнялась надеждой. И, наполняясь, предчувствовала (ах, – звала!) её потерю. Свои мысли, – как много их… но зачем? куда? – вот загадка так загадка! То – всплеск, то – скре- жет… То – флейта, лопотающая лугами и перелесками, то – бубен, поднимающий овздыбь горы, трясу- щий шелками терпковых ароматов… То – лица, застывшие… – о-о! – подвижные лица застывших статуй, сходящих к прежнему воплощению… Ах, как много в ней всего! Ах, как мало! И то и другое – то ли рассвет, то ли сумерки, – всего вдо- сталь, всё через край; флаг над твердыней, зыбкий покров болота; всё просеялось-перемешалось, об- ратилось в полдень – так и застыло. …Это тени, тени, тени… Тени свиваются в трескучий сохлый клубок, и клубок не находит опоры, и рассыпается на множество памятей-пятен, тяготеющих к прежнему начинанию. Это верно! …Но можно сойти с ума, если не принимать участие в этом тусклом, в этом блескучем, в этом по-над-сквозь прони- кающем танце. …Но можно и не сходить, если правильно понять своё собственное местопристанище, если, уразумев себя нитью, правильно уяснить своё расположение в бахроме, уясняя – насквозь – своё преднитевое начало. Тени падают, падают, тени хрипят, ворочаются, елозят. Тени переполняют ураганом каждую соринку на полу, каждую трещинку в стене. Тени сквозятся – белыми, да – почтовыми парусами, – напоминая, изнемогая, радуясь. За поворотом – ровные крики из прогретых окон. За поворотом – бирюзовые волны, выпадающие из облезлого марева… взыскующие, манящие… Пропылённые ледники гор… Но закат! но закат… Она – в визге – поворачивалась к закату спиной, обхватывала голову руками и вжималась на корточки. О, она боялась заката. Закат никак не хотел пропускать-провожать её страхи в мир, и страхи возвращались назад, вламываясь, толкаясь, пробивая в женщине огромные вопящие ды- ры. Это продолжалось так долго и так обычно, что окончательного разрушения всё не наступало – ни- как не наступало! – оно откладывалось. И женщина боялась заката. И женщина грозила кулаками кому- то невидимому, кто вовсе закатом не был, кто выбирался всякий раз из длинного перечня лиц, мельте- шивших из скудной – сиюсекундной – памяти. Но… …Но ещё больше женщина боялась рассвета. Ну кому это не известно? – всякий знает!: на рассвете, раздвигая заросли и пучины, в жизнь про- глядывают зеркала... Даже тот, кто полагает, что помнит себя, знает, видит (кто не помнит себя…) – вспоминает. Да. Куда он денется? Рассвет… Женщина смотрела, смотрела, смотрела на себя в зеркало и видела маленькую девочку, – кро- шечную белобрысую девчушку с упрямым взглядом. «Это неправда, – шептала женщина, – это уже не я; она – не я! Мне тридцать… ну да! – мне скоро тридцать семь лет… и это больше, чем необходимо, по- тому что я давно устала жить.» А белобрысая девчушка прищуривалась на женщину, фыркала, пожима- ла плечами. А девчушка усаживалась на землю, пристраивала на коленях альбом, открывала коробку с четырьмя цветными карандашами, и – не задумываясь ничуть, не морща лба, не тревожа указаниями руку – рисовала мир. Женщина ахнула. У неё, теперешней, было множество карандашей, оттенков не- мыслимых и несчётных, были мелки и краски, был даже диплом художника… была лихорадка, которая казалась ей лихорадкой творчества… но: но повторить, хотя бы и копируя, то что нарисовала белобры- сая девчушка…! – о-о!! – …как!!? Женщина вбилась взглядом в зеркальное озерцо, зрачки её побелели. «Эй… – шуршали, скрипели, тёрлись сухие губы, – эй… Родная… Что же со мной…!?» С улицы послышался крик. И ещё. И ещё… …Нет. Тихо. Тихо и шумно, привычно. Женщина закрыла глаза, и, раскачиваясь, сдавленно – толчками – засмеялась. Она поняла: это кричал мир. (…Это шептали розы… – Девочка… девочка… – шепнула роза. Девочка-женщина повернулась к розе и осторожно, стараясь ненарочитым движением не уда- рить, не примять, взяла в ладони бутон. Лепестковая плоть бархатисто обшёптывала кожу, податливо шелестела, ластилась в долгожданную прозрачность соловьиными язычками. – Здравствуй, роза, – сказала девочка. – Ты, оказывается, так хорошо говоришь! Ты умеешь гово- рить! Роза выпрямилась из ладоней – восторженно посмотрела на девочку. – Всё просто… всё просто…: ты захотела меня услышать. – Роза сияла. – И это случилось сегодня. Спасибо тебе! – Роза сияла, сияла, сияла. – Обычно, ты говорила сама и думала о чём-то своём, – а се- годня ты захотела меня услышать! – Вот как… – надула губки девочка, но не выдержала, засмеялась. – Вот как! Как это здорово, здо- рово! – Ну да, ну конечно! – ликовала роза и становилась фиалкой. – Ого! – теперь ты фиалка? – удивлялась девочка. – Разумеется! – веселилась фиалка и становилась одуванчиком. Девочка удивлялась только чуть-чуть; она – это так замечательно! – ещё не стала взрослой, а по- тому – знала: образы-явности – туман… туман… туман… они не существуют вовне, а существуют внутри тебя, и только тогда, когда ты тяготеешь к глупости и бессилию, образы закрепляются, обхватывая тебя жёстким суровым поясом-частоколом… о! – зубья частокола не рады крови твоей, на них оставленной, но – ищут её. Девочка не обращала ни малейшего внимания, когда ей говорили, что «то» и «это» – это «то» и «это»; она видела взрослых насквозь: винтики и зубчики, застывшие в нелепой механической связке, несчастные неряшливые куклы, мерящие и осознающие мир под своё – кукольное – нутро. Хо- тя… некоторые из кукол были её родителями, были её родственниками… она любила их… и – и это про- ступало самым страшным в её жизни – позволяла им калечить себя, с ужасом наблюдая, что всё боль- ше и больше становится кем-то другим, кем-то ещё – чужой для самой себя… чужой и невнятной… – Что ты сидишь у подъезда? – спрашивал одуванчик. – Пошли гулять! – Ух ты, пушистенькая голова!.. Ты и ходить умеешь? – поддразнила девочка. – А как же! – воскликнул одуванчик. – Смотри! Он расплеснулся множеством пушистых зонтиков, и зонтики полетели, полетели – кружась! тан- цуя! – цепляясь за тонкие солнечные лучи, на лучи карабкаясь, усаживаясь на них верхом. Зонтики взвихрились, веясь из края в край, слепляясь в тёплую светящуюся пургу, кутая деревья, здания, улицы в смешливые белые хлопья. «Как зимой… – взглядом в белизне купаясь – переполняясь! – восхищённо подумала девочка. – Я смотрела из шалаша на падающий снег… а снежинки переливались всеми цве- тами лета: розовым, фиолетовым, жёлтым… всеми-всеми! А ещё – бирюзово-синим, как море…» Она сидела, нахохлясь, в шалаше, который сегодня утром – играя – сделали мальчишки. Девочка уже начала мёрзнуть, но уходить – ни за что… ни за что! Шалаш – это так весело и так таинственно! Хоть и был он из самых обыкновенных старых деревянных ящиков, девочка ничуть в нём не разочаровыва- лась: сквозь щели падал, мерцая, снег… неподалёку стояли высокие заснеженные кусты, засматриваясь из позёмки – в небо, как дальние неоткрытые острова, на которых может быть всё что угодно, но – только самое хорошее… На скалистой снежной шапке ближнего к шалашу куста девочка различила в щёлку каких-то маленьких человечков. Она выбралась наружу и подошла: не человечки – два сросших- ся веточками жёлудя; должно быть, они упали во-он с того дуба… Ну верно же! – это два мореплавате- ля; их смыло во время шторма с борта корабля; их выплеснуло на берег необитаемого острова, без во- ды и пищи, растерянных, изумлённых… Караул! Их нужно спасать! Девочка прошлась вокруг шалаша – вытаптывая линию, помещая шалаш внутрь прямоугольного пространства. «Это – плот» – решила она. Пыхтя, подняла длинную сухую ветку и воткнула её в снег по- среди плота: «А это – мачта». Девочка порылась в кармашках; высыпала на снег несколько маленьких пустых пузырьков из-под маминых пилюль. Набрала в пузырьки снег и положила их в свою корзинку. Наломала с кустов сосулек, взяла несколько щепок, немного сухой травы из шалаша – уложила туда же, аккуратно подвинув звякнувшие пузырьки. Вот и провизия. …Готово! Можно плыть. …Девочка взялась рукой за мачту, представила вздувшиеся, гудящие в ветре паруса и скомандовала: «Полный вперёд!» – «Эй!» Мореплаватели, увидев её, удивились, обрадовались. Взявшись за руки, они стояли на бе- регу и с надеждой смотрели на плот. Девочка помахала им рукой. Мореплаватели смотрели, и, навер- ное, думали: «Какая смелая, какая изумительная девочка! Она нас спасёт!» «Конечно, спасу, – думала в ответ девочка. – Вы теперь не бойтесь!» Плот приблизился к берегу; мореплаватели подпрыгнули от нетерпения; она бросила им причальную верёвку… …«Не зря день прошёл, – болтая ногами и жуя пирожное, деловито думала девочка, – спасла пару бедолаг. – Она вздохнула. – Жаль только, мама ужинать слишком рано позвала, – я бы спела им песен- ку, чтобы утешить и ободрить ещё больше». Девочка окончательно развеселилась. Доела пирожное и, испустив воинственный клич, отправилась пугать родителей: «У-гу-гу!!!» …А снег за окнами падал, падал, падал. Не было такого мгновения, чтобы не поменялось то, что полагало себя неизменным. По-новому выстраивались тени и узоры, по-новому соединялись звуки и складывались запахи. По-новому наступала ночь. …Мир менялся, менялся, менялся…) Вчера, когда она возвращалась домой, прямо у подъезда к её ногам упал (нет, не упал – рухнул) бумажный листок. Впрочем, бумажным он оказался лишь при разгляде, а поначалу увиделся как лист древесный, оттенков и формы незнаемых, с дерева невиданного… Женщина даже задрала голову – ошарашенно – в попытке рассмотреть, выявить то самое дерево, с которого свалился лист. Да куда там! – всё деревья знакомые, годы здесь простоявшие… её годы… Только взяв в руки, только окинув – цепляясь, спотыкаясь – взглядом, – узналось: бумажный, бу- мажный лист, осеянный письменами. И – странное дело! – женщине показалось, что это её почерк… хоть и другой, другой, но и чем-то её… что это писала она… Так нет же, не писала! – она бы помнила… «…зачем такое девочке? откуда это девочке?...» Эти две строчки как-то само собой и сразу выхватились взглядом из текста. Почему-то – но поче- му? почему? – они напугали женщину, – она стиснула, будто б в ознобе, в руке листок – комкая, сминая – и бросилась, перепрыгивая через ступеньки, падая, ушибаясь, часто дыша, на третий этаж, к себе. Захлопнув за собою дверь, женщина, всхлипывая, потиснулась в угол; замерла. Хотелось реветь. Очень хотелось реветь. Женщина расправила смятый листок… (и вновь – пока она его расправляла – листок обмахнулся в её сознание своей очевидной, очевидной-ускользающей древесностью) Женщина дрожала, дрожала. Женщина плакала. Женщина читала, читала, читала, всё более и бо- лее уверяясь, что это написала она, но не понимая… не понимая… «ах девочка печальная твой бант растёт из веточки твой взгляд растёт из камушка из ветра – голова …зачем такое девочке? откуда это девочке? она и так печальная в зелёных рукавах …приветная приветная качает тело в изморозь а сердце – улетелочка а сердце – улетелочка …и домик твой качается качается качается и домик твой касается качается в тебя и день в тебя касается и ночь в тебя касается и что-то начинается как будто б начинается… …всё время на приступочке всё время перед дверкою всё-время-не-входящая – юлящая волчком вблизи – совсем пропащая из дали – настоящая и тут и там – болящая и в том и тем – болящая …зачем такое девочке? откуда это девочке? ….. …и что-то начинается и что-то начинается» «Вот… – бормотала женщина, – вот: птица сидит на верхушке мачты и первая замечает берег. Да вообще: только она его и видит. …Но не рассказывает. Потому что никто ничего не спрашивает у птицы. Вот: проще не заметить берег и проплыть мимо, чем что-то – взбредёт же такое в голову! – спросить у птицы; ох, птица! – а птица, конечно, сидит на верхушке мачты, – ну и что? …Забавно и страшно.» Женщина взглянула в окно. Из окна – нос к носу – на неё смотрела осень. Женщина закричала; выгнулась коромыслом, залопотала невнятное… Руки к вискам вскинула, – кинулась по квартире – из комнаты в комнату, – комнаты лихорадя, сматывая в клубок. Двигала ме- бель, сдёргивала покрывала, тыкалась лицом в паутинистый сумрак щелей. Что-то искала. Не находи- ла… И опять искала. Наконец, она выволокла из-под кровати длинный бумажный рулон; дёрнула за края – развернула в огромный бледно-метельный лист. Бросилась – бросилась! – к окну; прижала – прижала! – вжала в него шуршащий тяжёлый лист, – прижалась сама, плотно-плотно, крепко-крепко, как-то даже совсем не опасаясь, что может вывалиться – со стеклом, в стекле – на улицу и погибнуть. Прижала. …Обняла. Рухнула на пол. Сверху – медленно отлипая от стекла, вдохом вбирая в себя бесконечность, колышась, колышась… – на неё слетел лист, орисованный-облачённый на краткий миг в облик осени. Женщина завернулась в лист; скуля, заползла под кухонный стол. Там и заснула. ...И увидела женщина сон. Сидит она на стуле… нет, в кресле… (или на стуле?)… Чудилось: долго сидит, давно… и – седая, се- дая, как штукатурка, прямая, как указующий в звёзды палец; сидит и держит на коленях, оглаживая ле- гонечко, горстку серой пушистой пряжи. А вокруг – огромная комната; сидит она в центре комнаты, и комната – пустая, пристальная, не холодная и не тёплая. Вдруг – вдруг, из ниоткуда – в комнате произошло движение. Что-то явное-неопределимое – сви- валось, копошилось, роилось, раздёргивалось на всякое-многое, беспрестанно меняясь, опадая и вос- паряя вновь. Что-то… Но – вот: отслоилась маленькая фигурка и на четырёх быстрых лапках подбежала к женщине. – Мя-у…! Сначала, женщина подумала, что это её кот, что он пришёл навестить её во сне, рассказать о своей старости… может – прямо и неотрывно посмотреть в глаза, покачать головой… Да, ей часто казалось, что кот давно – напрямик, раз и навсегда – хочет поговорить с ней. О, как женщина боялась этого, как боялась! Вот, вот что было в его глазах: снежные хлопья – реющие лоскутья сердца, и – память, память, память… …Но, присмотревшись, женщина поняла, что это совсем другой кот… точнее – кошечка. Моло- денькая золотоглазая кошечка сидела у её ног и смотрела, смотрела… и поигрывала хвостом. Хвост дёргался-мотался, перемешивая тени и пыль, выказывая – призывно, очевидно – нетерпение, а может быть даже – досаду. Женщина нагнулась со стула к кошке, желая коснуться её шёрстки – огладить, успокоить. Кошка перестала поигрывать хвостом, – замерла, вкрадчивая, как облизнувшийся фонарь. – Ки-иса… Онемелое от долгого сидения тело слушалось грузно, натужно. И как только оно шевельнулось, отвыкше пытаясь осилить и соочерёдить сиплый ворох движений, – пряжа соскользнула с колен… упа- ла… Странно как-то упала – резко и быстро, а была, казалось, легче облака. Кошка сразу же, без какой-либо паузы, подхватила пряжу, и, поддавая её лапами, погнала по комнате. Подбрасывала, валяла, щекотала усами, – развлекалась вовсю! – развлекаясь, укатывала пря- жу всё дальше, дальше, будто – два мячика удаляются в известную им, заранее оговоренную сторону, два мячика-друга. Удивительное, торжествующее трепетание образовывалось промеж и вокруг. Ах!: бабочка и жук бултыхаются в ромашках – в ромашковом ненаглядье, – только блики, блики пыльцы; бабочка, жук и солнце. Женщина встала, удерживая-уминая сцепом зубов подкатившую слабость, – закричала, замахала руками, – побежала следом за кошкой. Она бежала, и размахивала руками, и кричала, кричала, кричала… Ну до чего же огромная комна- та! …Она отбежала уже достаточно далеко: если бы обернулась, больше не смогла бы увидеть место своего исхода. Но: продолжала бежать, не оборачиваясь, не замедляя бега. В некий момент женщина почувствовала, что ей приятен бег. Очень приятен! Этот стремительный однозначный лёт напоминал собою долгожданное лакомство, которым хотелось объесться, а объев- шись – наполнить им карманы, кастрюли, сумки, чтобы был запас, чтобы лакомства было вдосталь, а лакомиться – сколько угодно. …Лицо пылает, – ветер, ветер; лицо-пригоршни, – э-гэ-гэй! ветра в при- горшнях – через край. Босиковый шлёп подошв сбивает пол в сметану-песок, и песок несётся следом, завывая, подталкивая, дразня. В беге своём женщина почти позабыла – зачем? куда она бежала?.. И когда неожиданно- незаметно комната стянулась в открытую дверь, и женщина на полном ходу через дверной проём про- скочила – появление кошки стало почти открытием. Кошка лежала на земле, облокотившись локотком о пряжу. Лежала себе, усами потряхивала, мур- лыкала. – Привет, – кошка чуть приподнялась и махнула лапой. – Нос на бегу не отморозила? Голосок кошки был тоненький, мелодичный, похожий на тихий размеренный плеск воды. Жен- щина зажмурилась; ей показалось что она находится на ошарашенном солнечным зноем и стрекотани- ем травной мелюзги речном берегу. Река плескала о берег, журчала в столбах просевших мостков, то- порщила мелкие гребешки зыби… Река покачивала-овеивала берег, и берег виделся не началом бес- крайней земли, а крошечным маревным островком – солнечным пятнышком, крутящимся взад и впе- рёд в речных руках. Женщина сделала шаг в сторону кошки. – Ты поосторожнее, – попросила кошка. – А то ещё наступишь! – Нет, что ты… – пробормотала женщина, испуганно делая шаг назад. Её поспешное отступление и резко метнувшийся следом подол платья учудили целую тучу пыли. Кошка сморщила носик, чихнула. Из-под её лапы выпорхнул комок пряжи; плавно взмыв – он в несколько расширяющихся витков оказался над головой женщины, – затанцевал, смешно перевалива- ясь в воздухе с боку на бок. – Будь любезна, поаккуратнее, – попросила кошка. – Не озорничай. – Я не озорничаю… – Женщина задумалась. – Я за тобой бежала. Бежала… бежала… А зачем? – А почему бы и нет? – улыбнулась кошка. – Или у тебя были другие планы? – Да не было у меня никаких планов. И нет… – Женщина неожиданно заплакала. – У меня вообще ничего нет! – понимаешь? Женщина плакала. Комок пряжи танцевал в воздухе. А кошка – улыбалась; улыбалась и смотрела на женщину. – Не надоело? – спросила кошка. – Что? Женщина сквозь слёзы посмотрела на кошку, но даже не смогла её толком увидеть: кривые слёз- ные зеркала, смешные, грустные: кап… кап… кап… Что тут разберёшь? – Реветь, – уточнила кошка. Женщина обиделась, даже разозлилась, и сразу перестала плакать. Обиделась – повернулась к кошке спиной. А только повернулась, – пряжа над её головой прервала свой танец. Пряжа закружилась, всё быст- рее, быстрее, становясь уж и вовсе ни на что не похожей в этом кружении, а если на что и похожей, то – по дороге к похожести, не сейчас. Но, невесть с чего, будто б ваза грохнулась на пол – пряжа полыха- тельно взгромыхнулась. БУХ! Миллионом пронзительных грозовых игл просыпалась пряжа на женщи- ну, продолжая – в проницновении – прерванный танец. Не в силах о чём-то подумать, что-то сказать, женщина отчаянным, почти надрывным движением развернулась обратно к кошке, полагая найти в ней поддержку, защиту от происходящего. Но… Кошка зевнула. Мгновенно, сразу после зевка, кошка вспыхнула-возросла, став всем что только было вокруг, окружив женщину со всех сторон, и, от каждой стороны – распахнутый грозный оскал, вздыбленный в рык. Если б все медведи на свете собрались вместе и целью их собрания был бы сов- местный протяжный рык, то он показался бы чуть тренькающей виолончельной струной, по сравнению с тем, что услышала женщина. Она метнулась – метнулась! – напропалую, не разбирая – куда? что? – чувствуя себя тополиной пушинкой, рядом с которой расхохотался северный ветер. Миллион миллионов лет так было. А может быть – пять или шесть минут. Женщина – в выдохе, в падении – открыла глаза. …Сна не было. Она не спала! Она лежала у обочины спокойной простой дороги, а рядом с ней, вокруг неё, чуть поодаль, но да- леко не убегая – носилась в траве кошка. – Ко-ошка… – слабо позвала женщина. Кошка не обращала на женщину никакого внимания. Никакого! Носилась неспешно в травах, – мягко проёрзывая в ромашках, принюхиваясь к колокольчикам, сшибая белыми растопырчатыми уса- ми с возвысей цветочных пыльцу. Иногда, казалось, она и помелькивала взглядом на женщину, но – мимолётно, в оскользь. – Ко-ошка… – снова позвала женщина. – Ну кошка же!.. – Чего тебе? – без всякого любопытства отозвалась кошка; она внимательно обнюхивала обшир- ный незабудковый куст, по-прежнему не обращая на женщину никакого внимания – даже не взглянула в её сторону. – Что со мной? Где я?... – Как это – «что, где», – удивилась кошка. – Ха! Валяется у обочины, раскинулась, как полоумная клякса, и спрашивает – «что, где». – А что это за обочина? – Женщина приподнялась, поправляя заплеснувшие лицо волосы. – Что за дорога? – Дорога, – ответила кошка. – Дорога… – слабо повторила женщина. – Дорога… (Дороги ей мерещились всю жизнь. И – всю жизнь – она пряталась от них. Жажда… Жажда! Шелест родника к губам… а родник отодвигается, отодвигается… а родник трень- кает издалёка, призывно, призывно… а к губам – пыль, и пыль охрустывает на зубах роем исстылых си- ротных планет… Жажда. Шевельнёт левой ногой, правая – неподвижна. Шевельнёт правой, левая цепляется за углы. …Вроде бы, ничего страшного, а если и есть какие невнятности, какие угрозы, то позже – наладится, об- разуется… Но – мишень изнутри, и каждая пуля – в яблочко, и тоска разрывает на мелкие крошевные кусочки. И каждый – каждый! – кусочек разрывает тоска. Голый пол. Картины на стенах. Пресная каше на блюде. Близкие – мимо. Дальние – топчутся у холодной груди, припадая к пустым сосцам. …И из щелей, из трещин в замызганных стенах – обман, из визга петель дверных – вчерашние дни. «…Мне не нужно ваших вымыслов и раздоров, прущих железной шеренгой из фабричного горкло- го бреда. Мне не нужно ваших фальшивых застолий, где пьют и едят друг друга. Мне не нужно гранит- ных оскалов ваших плеч, подбородков, взглядов…. Мне ничего этого не нужно. Но так получилось, что ненужное не спрашивает, не беспокоится – придвигается, требуя, умоляя, – присутствует неотвратимо… Мне – бежать? ...Каждый раз, когда ноги привносят что-то более быстрое, чем обычно-шаганье, кажет- ся – я мчусь!.. Куда?.. От чего и от кого? Кто вы? …Может быть – от себя?» Дороги… Они были в картинах… в картинах; в картинах женщина пыталась увидеть своих детей. Но дороги там были густо перемазаны краской, важностью хмурой персоны, зряшностью беглых оглядок. Случайная встреча, завиток тумана, жар бурлящих костровых излучин, – бывало, дороги измелькива- лись и оттуда… да – зря, она всё выпускала из рук, поскольку сама управляла руками, поскольку сама повелевала рукам что им делать. Жажда. А теперь…) Женщина смотрела на дорогу. Дорога как дорога, – пропылённая просёлочная лента, медленно льющаяся сквозь луга. Такие до- роги женщина видела, по таким ходила. Иногда они были приятны в хождении, иногда – утомительны, но – обычны. Обычны. Женщина никак не могла взять в толк: зачем? зачем ради какой-то – обычной – дороги на неё свалилась такая куча казусов, такой ворох невероятностей? Да ещё эта жуткая насмеш- ливая кошка… совершенно бесчувственная! нахальная, грубая! – Сама дура, – в самое ухо сказала кошка. Женщина вздрогнула. Кошка стояла рядом и внимательно, не мигая смотрела на женщину. – Послушай, что ты меня… Женщина не договорила. Внезапно, она почувствовала, что вот-вот умрёт, а может быть – лопнет (но тоже – ничего себе!..). Что-то невесомое и светлое – да! изумрудные нити взмывающих майских бе- рёз – колыхнулось, залопотало, перевернуло… А следом – следом! – горечью светлой, сладостью не- сносимой, визжащим трезвоном полудня… а следом – дальше! дальше! – пронзительный твёрдый клич, распирающий каждую капельку бытия всенаполненностью и сутью, очевидностью, верой, судь- бой. Женщина закричала. Женщина закричала. Женщина закричала, закричала, закричала… «Иви, Иви, малыш…» «Идём с нами!»… «Мур-р-р…»… Женщина стояла на обочине. Женщина смотрела. А по дороге… А по дороге шла она. Она. Она сама. (Неужели?) И шла-то как! – свободно, спокойно; будто бы даже и не шла – будто бы даже летела. Только… (Она ли? Она?..) Да, она. …Но и – мальчик… девочка… женщина (совсем другая!)… Ещё одна жен- щина, пожилая… мужчина, и ещё один мужчина… и ещё один… жаба… белка… кузнечик… и что-то… и что-то ещё… И всё – она! (Что же это?..) Молния. Крик. Смех. …Это пёс. Стремительно бегущий пёс. Меняющий – насквозь – обличья, вбирающий обличья в се- бя, разбрасывающий, – трепетный звон личин и миров, бьющий в колокола каждого пребыванья. Ах, что за пёс! Да не пёс, нет – все псы на свете! все на свете звери! и птицы! и рыбы! и насекомые! и дере- вья! и травы! и камни! И – вода, льющаяся, неподвижная вода. И – огонь, пляшущий, созерцающий огонь. И – воздух, умирающий, бессмертный воздух. И – земля, вся земля, вся-какая-ни на есть земля… и – всё-всё-всё, всё, что под землёй и всё, что над землёй, всё, что на земле и всё, что из земли! Но – призрачно, едва уловимо. Ах, что может уловить зрение? что могут уловить слух, обоняние, осязание? что могут уловить ощущения? Уловить, прижать, взлелеять, взять в береженье – вот всё, что они могут; но это – призрачно, да, – едва уловимо… и – в уловимости – иллюзорно. Вот: проскрипела повозка… (Это – она?) Замерцала, – вздыбилась пучиной обочина!.. (Это – она?) Стрелы впились в ладонь; впились – изошли сомкнутыми устами, творящими речь! (Это – она?..) (Это – она?..) Поезд… мальчик… звёзды, ликующие в овёс!.. Мальчик махнул ей рукой. Мальчик подошёл и коснулся рукой её глаз. Странно, что она так внезапно ослепла. У ОБОЧИНЫ Огромный бирюзовый простор нежно и плотно сокасался со ступенями зала ожидания, ступени облизывая, лаская. Куда ни посмотри – он. Ни платформы, ни рельс, ни деревушки вдали, ни леса… а только: море, море, море, небо и нежаркое спокойное солнце, полощущее тонкие лапки свои в бирю- зовом мире. Так: всегда и само собой; так: увидев – удивление и восторг, и удивление, и восторг, и ра- дость, – о чём же тут спрашивать? А воздух… прозрачный-прозрачный, будто бы даже нет его, а – по- всюду, повсюду… Пряное, терпкое колобродье, одуванчиковые гребешки волн… бирюзовая даль… – Море… – прошептал Капитан. Сняв шляпу и распрямив плечи, восхищённо – расширенными глазами – смотрел он на море. О-о! ни капли разочарования не нашёл в себе: море оказалось именно таким, каким ему и представлялось… давным-давно… всю жизнь… Семён Семёнович, последние полчаса расслабленный, почти – ну почти! – успокоившийся, снова испугался. Сам факт появления моря ещё не дошёл до его сознания, точнее – не подобрался вплотную, но… Несколько волн – прибоем – расплеснулись, журча и бурливля, о верхние ступеньки зала ожида- ния. То ли сознание, то ли лицо (но что-то – точно!) обдало брызгами. – Да нас же сейчас затопит! – закричал Семён Семёнович. – Спасайся, Капитан! Не дожидаясь, не оборачиваясь – Семён Семёнович покарабкался на крышу. Залезть на одно- этажное сооружение было нетрудно: и выступы и впадинки – всего вдоволь… но в здравом уме, это Семён Семёнович понимал, он вряд ли бы сюда залез. …Залез; потоптался по крышной жести; на кор- точки уселся и посмотрел вниз. Капитан, закрыв глаза, поматывая головой, жмурясь, ловил лоснящимся сияющим лицом морской ветер. – Капитан, лезь сюда! – вопил Семён Семёнович. – Затопит, затопит! Капитан обернулся. – Ты зачем туда забрался, Сеня? – весело удивился он. – …И чего орёшь? Ну-ка не балуйся, спус- кайся! – Затопит же! – Что с того? – поплескаемся! – бодро ответил Капитан. – Не стучи хвостом, Сеня! – рыбы народ свойский, не выдадут. – Ага! Тебе всё шутки шутить, – обник лицом Семён Семёнович, а я плавать не умею… – И я! – радостно сказал Капитан. – Тоже мне – печаль. – Захохотал: – Заплыв двух кирпичей на край света! На старт!.. Внимание!.. Семён Семёнович тоже засмеялся. Страх как навалился – так и изник, не оставив по себе ни памя- ти, ни ухмылки. Семён Семёнович смеялся, с любопытством озирал бирюзовую даль и никак не мог за- яснить: что это он? зачем? почему? с какой стати он полез на крышу? …да и вообще: как залез-то сюда... – Смотри! Капитан посмотрел, козырьком ладошковым лицо занавесив, куда показывал Семён Семёнович; вгляделся попристальнее. Далеко-далеко, на волнышках малых, покачивалась – направлялась в их сторону – доска. На доске сидела кошка. …И так она на доске сидела, что становилось ясно: кошка сама рулит, сама направляет, спокойно и уверенно, как заправский – очень уж шустрый! – волнобежец. – Ну надо же… – покачал головой Капитан. Посмотрел на Семёна Семёновича. – Ты бы спускался, что ли, архар ты мой горный… Давай, чего там! – не утюжь хижинку. – Слушай, помоги… – жалобно сказал Семён Семёнович, опасливо посмотрев вниз. – Чего-чего? С крыши послышался вздох. – Прыгай!.. Семён Семёнович только моргал да вздыхал, – прыгать с крыши он явно не собирался. – Ишь ты, баловник! Лез – помощи не просил… Капитан, кряхтя, вскарабкался до полуметра от горюна-верхолаза, и, ухватив того за ворот, одним рывком сошвырнул вниз. – Да ты что! – взвыл Семён Семёнович, потирая ушибленный бок. – Я же разбиться мог! – С первого-то этажа! – хмыкнул спрыгнувший следом Капитан. – Ну ты зверюга… Ну и зверюга… – в стонах да охах прошипел, распрямляясь, Семён Семёнович. – Точно! – довольно сказал Капитан. – Все мои жёны, со временем, приходили к такому же выво- ду. Так что, Сеня, на тебе я, пожалуй, не женюсь, – ты и так всё осознал. – Да ну, опять не поймёшь что! Смешки ему… А покуда приятели-сосидельцы альпинизмом да перебрёхом занимались – досочка с кошкой: плывь-плывь, плывь-плывь… Вот и в порожек досочка ткнулась; на порожек кошка выскочила, – невда- лёке от краешка уселась. – Привет, кошуня! Капитан пригрузнился на корточки, к кошке лапищу протянул – огладил неуклюже от головы к хвосту. Кошка податливо потянулась, мурлыкнула. А и хороша! Чёрное с белым – мерцанием проливным – мерцающий солнечный дождь! – всюду и равномерно: где белое большое пятно – там и большое чёрное, где чёрная полоска – там и белая, даже кляксы и зигзаги – друг с дружкой, – друг перед другом не выпендриваясь, не выпячиваясь наперёд. Тельце – не маленькое и не большое, среднее; стройненькая, точёная, в профиль – зевнувшая прозрач- ность, не иначе. Вот: дышала, дышала волна, выдохнула, – выдох заструился на досочке к берегу – обернулся кошкой. Ушки – дёрг-дёрг… – Мореплавательница моя, – неумело сиропил кошку Капитан. – Ласковая… Геройская животина, что и скажешь! Семён Семёнович рядышком подсел. – Как ты думаешь, откуда она в море взялась? – И думать не буду! Вот ещё! – отмахнулся Капитан. – А мы? …А море откуда взялось? а? …Вот то- то! Семён Семёнович не сдавался. – Ты погоди! Море – это море, откуда бы оно ни взялось… Запнулся. Вспомнил: и впрямь – море… Взялось откуда-то!.. – А кошка – это кошка, – попробовал поставить точку Капитан. – Нет, ты погоди, – опомнился Семён Семёнович. – Море – море; кошка – кошка; а откуда кошка – в море? Да ещё на доске пристроилась… и ловко как! – Закурил бы ты лучше, Семён, чем дурацкими мыслями такой чудесный воздух засорять. Затя- нешься разок, другой – глядишь и прошло. Семён Семёнович задумчиво почесал кошку за ухом. «Всё перепуталось, – думал он, – всё пере- мешалось. …Но – хорошо! А почему?.. Хоть раздерись, – уходить отсюда не хочется. Боязно и хорошо. …Я теперь обратно – нет, – отчаянно подумал он. – Хоть бы и силком; упрусь, зубами за стены буду цеп- ляться!» Рассуждать, выяснять, раскладывать всё по полочкам его уже не тянуло. – Ки-иса… Ки-исушка… – басисто ворковал Капитан. Кошка жмурилась. Кошка всячески выражала удовольствие и поддержку дальнейшим ласкам. Кошка одобрительно елозила хвостом по бетонному полу да поблёскивала чуть высунутым влажным язычком. Тут одна из волн, вздыбившись, жирно выхлестнулась к дверям – окатив брызгами всех троих. – Пошли в зал! – определил решительно Капитан. Он ухватил кошку на руки и первым вшагнул. Семён Семёнович, опасливо озираясь, втиснулся следом. – Двери будем закрывать? – Да ну! Капитан пристроил на лавке кошку; пристроился сам. Семён Семёнович уселся напротив. Посето- вал: – Есть хочется... Кошка тоже, поди, голодная. Сколько её по морю мотало? – может и несколько дней… Капитан нахмурился. – Не бузи! …Вон – бумаги полно! – ешь вволю. – Бумагу? – А что? На холяву и пузырь – котлета. – Опять шутишь… Семён Семёнович вздохнул, встал с лавки. Подошёл к окну; на этот раз за окном было то же что и за дверями: волны, волны, волны… даль… «Ну до чего же есть хочется! – разнервничался Семён Семё- нович. – Я бы сейчас ведро картошки – махом!..» – Может, мидий пойдём поищем? – неуверенно предложил он. – Кто к добыче тянется – тот добычей станется, – поглаживая кошку, назидательно сказал Капитан. – Посунешься до улиток, а тут – откуда ни возьмись! – какой-нибудь хулиганистый спрут. Во! Обидит же он тебя, Сеня, – язык покажет, а то и – что с него взять! – отшлёпает. – Ничего, не отшлёпает… – пробурчал Семён Семёнович. – Авось, хоть бутерброд даст… Два! – Ну да, – зевнул Капитан. – И горчицы на уши. Семён Семёнович загрустил. Загрустил-помрачнел. Нахохлился, – прошёлся рывками несколько раз взад-вперёд, – досадливо крякнул «Э-эх!...» и с силой топнул ногой. От стены к стене, гулко дребез- жа, метнулось обрадованное эхо. Кошка встряхнулась, легко и ажурно соскочила с коленей Капитана; соскочила – скользнула за дверь. – Что ж ты, Семён! Капитан и Семён Семёнович одновременно бросились к дверям. Как-то одиноко показалось им – сразу, обоим – без кошки, – привыкли. …Но – то ли двинулись оба слишком резко, то ли иная какая не- ясность – грохнулись у дверей, мягко так, плавно, в ватном звенельном обмороке. – Ну и ну… – со стоном прохрипел Капитан, сделав раз за разом целых две неудачных попытки встать. – Что за выкрутасы!.. Наконец, с третьей попытки – встал; распрямился, покачиваясь, головой потрясывая; спиною в стенку упёрся, засопел. Первый раз в жизни Капитан грохнулся в обморок! Никогда раньше не случа- лось, и вот – пожалуйста… Будьте любезны! Непривычный, нежданный обмельк беспомощности очень его удивил. Внизу закопошился Семён Семёнович. Покопошился – сел на полу; поправил сбившиеся очки, шальными мутными глазами уставился на приятеля. – Живот болит, – сообщил он снизу вверх. – Это ты меня придавил? – Обязательно, – надтреснуто, но деловито подтвердил Капитан. – Не на пол же падать! – жёстко там… Он помог встать потиравшему ушибленный живот Семёну Семёновичу. Вместе – в полуобнимку – уселись на лавке у двери. – Недодумцы мы с тобой, Сеня, – сокрушённо сказал Капитан, – плюхи шерстяные! Ну с чего мы рыпнулись, как оглашенные? с чего? …Ты-то – ладно, ты от рождения, видать, весь какой-то навзничь затетёханный, а – я?... я-то, сундук корявый, чего вскинулся? У-у-у… – Оба хороши, – вздохнул Семён Семёнович. – И котяра ушмыгнула… – Да она – что! Она, небось, рыбу пошла ловить, не то что мы, – гнул свою, дообморочную, линию Семён Семёнович. Может и нам…? – Ладно, пошли на воздух. Ты с голодухи, чую, скоро за меня примешься. – Возможно… – Придирчиво осмотрел Капитана, облизнулся. – Вот с шляпы и начну. – Запор будет, – коротко сказал Капитан. – Пошли! …Кошка сидела на верхней ступеньке, впритык к воде, – внимательно смотрела вдаль. Взгляду её вослед – посмотрели и приятели. Плот. Большой прямоугольный плот, с парусом, вёслами, шалашиком чуть к тылу от центра. На плоту стояла девочка. Девочка держалась правой рукой за мачту, левая – козырёк у бровей, – всматри- валась в близящуюся сушу. Выражение её лица было торжественным, и – из торжественности – вполне очевидным: приключения! шторма! – полный вперёд! – вот, ну конечно!: два потерпевших корабле- крушение морских бродяги, взывающие о помощи! Вперёд! Скорей! – Однако, здесь довольно оживлённое судоходство, – пробормотал, потирая лоб, Капитан. – По- вернулся к разинувшему рот Семёну Семёновичу. – Скоро целыми эскадрами попрутся. Будем, Сеня, порт строить… Плот причалил к ступеням. Девочка, размахнувшись, бросила свёрнутую верёвку. – Держите, – чего смотрите? Крепите! Капитан ухватил верёвку и торопливо прикрутил конец к чугунным перильцам. – Что встали? – идите сюда! – звонко засмеялась девочка. Семён Семёнович – как в трансе – шагнул на плот. Капитан обернулся на кошку, позвал. Кошка одобрительно дёрнула ушами: идите, мол, не раздумывайте. А ты? – кивком спросил Капитан. Кошка шевельнула усами: нет, идите без меня. Легко метнувшись – в несколько резких и точных движений – кошка оказалась на крыше; разлеглась на солнышке, заурчала. – Не тяните резину, – строго сказала девочка. – Почему? – машинально спросил Капитан. – Да обедать же пора! – возмутилась девочка и притопнула ножкой. Тут только заметил Капитан , что у шалашика лежит разостланная скатерть, рядом со скатертью – корзинка, и у корзинки, раздувая ноздри, очень уж страшно облизываясь, трётся, подсигивая, пузырясь, Семён. «Милое дело, – веселея, подумал Капитан. – Кормить собираются!» Подобрался к корзине, при- нюхался. Ух ты!.. – А ну-ка – руки мыть, живо, – скомандовала девочка. – Да у нас, вроде, чистые… – робко сказал Семён Семёнович и заискивающе моргнул. – Всё верно, Сеня, – не ерунди. По крышам мотались, на полу валялись, – как рукам чистыми быть? Давай, пошли, не ленись. Пока приятели, на корточки присев, бултыхали лапами в море с края плота – девочка стала выгру- жать из корзинки снедь, раскладывая всё по скатерти вдумчиво, аккуратно. Первой стол украсила ва- рёная картошка, целая груда. Потом – горстка соли; хлеб; огурцы, помидоры, лук. Следом – большая бутыль с молоком, бутыль с водой, бутыль с соком. Последним появился мешочек, доверху полный разнообразными печенюшками и конфетами. Поставила две кружки. – Лопайте, не стесняйтесь, – сказала девочка, довольно поглядывая на своих гостей. Семён Семёнович сразу схватил верхнюю картофелину и – то ли всхлипнув, то ли чавкнув – про- глотил её почти не жуя. «Надо же… – обалдело покачал головой Капитан, посмотрев на обжористого соседа. – Будто еды никогда не видел. Одичал…» Капитан налил себе молока и неторопливо выпил, за- кусил хлебом с картошкой. «Хорошо!..» Пробасил, умильно и благодарно искря глазищами: – А ты с нами, хозяюшка? …Откушала бы! – Не-е… – девочка рассеянно улыбнулась. – Меня скоро ужинать позовут. Капитан не понял, но и переспрашивать не стал. «Само разъяснится, – думал он. – …Эх, белобры- сенькая, кормилица-спасительница ты наша, ах и молодчина!» Тут он, спохватившись, вспомнил: кош- ка! – Эй, Сеня, – толкнул Капитан хрумкающего соседа, – жрать мы с тобой горазды, а о кошке забыли. Надо ей молока налить. Поозирались. Кошки нигде не было. Наверное, где-нибудь в зале… – свернулась на лавке, дрем- лет… – решили приятели. – Слышь, хозяюшка, я бутылку с молоком возьму, можно? У нас там кошка, – покормить надо. Девочка вместо слов махнула рукой: берите, чего там… нашли о чём спрашивать! Заторопила: – Вы лопайте, лопайте, а то мне уж – скоро… Приятели плотнее навалились на пищу. По сторонам не смотрели – кушали да запивали, да снова кушали, да снова запивали. У-уф-ф-ф… – Благодарствуй, ласковая! – отвалился от трапезы Капитан. – Ага… – сыто шуршнул вдогонку Семён Семёнович. …Подскочил. Упустил дрогнувшими пальцами огурец на скатерть и покрутил головой: – Вот те на! Сидели они на пригорке, а не на плоту. Плота – не было… Не было ни зала ожидания, ни девочки, ни моря… Рощица вокруг, а следом – луг огромаднейший, а дальше – снова – рощицы, рощицы, рощи- цы… луга… Капитан икнул. …Семён Семёнович – сначала тихо, потом всё громче и громче – засмеялся. Он заливался, булты- хаясь в траве… а ветерок плясался в цветах… а солнышко светило… а бабочки летали… «Уж не тронулся ли, – встревожился Капитан. – Вот будет история!» Он пригляделся повниматель- нее. «Нет! – успокоил себя. – Вроде не шальные глазёнки-то…» – И с чего ты зашёлся? – доброжелательно поинтересовался Капитан. – Али вспомнил что весёлое? Так не таи, поделись с товарищем! Семён Семёнович – и внятного-то ничего не вымолвить! – зашёлся пуще прежнего. Лежит, за уплотнившийся животик уцепился, трясёт его всего, аж в ушах тошно! – Сеня, – строго сказал Капитан, – я тоже не дурак всхохотнуть разок, другой, – был бы повод. …Уймись и излагай. Под строгим, внушительным взглядом приятеля Семён Семёнович мало-помалу успокоился. Усел- ся, отдуваясь, слёзы рукавом вытер, – изложил: – Уф-ф… Ничего я не вспомнил, понятно тебе! – А что? – осведомился Капитан. – Всё просто: хорошо мне здесь. Хорошо и всё тут! Семён Семёнович вскочил и сбежал с пригорка; сбежал – кинулся с берёзами обниматься. Славно ему стало! Вот: чудилось – опомнился, отмёрз, а прежде – в глыбе прозрачной елозился, маялся, на мир сквозь щёлку малую смотрел – насмотреться не мог, а и к выбиранию тужиться было боязно. Сол- нышко вместо него поднатужилось – глыбу растопило; глыба распалась, – заскакал он, запрыгал! А Капитана после сытной трапезы ко сну стало клонить. «Тут, должно быть, подреманье приятное, ухлёбное выйдет, – думалось ему. – Только вот Семён зачудился не к моменту…» Усмехнулся: – Жена-то твоя, небось, в нервах, как зюзя: обзванивает знакомых и незнакомых, бьёт в колокола? – Да ну её, – беспечно отмахнулся Семён Семёнович. – Эк ты! – Капитан хмыкнул. – Ну, может, оно и так… А вернёшься – на брови не наплюют? – А я не вернусь! – последовал задорный ответ. – Ишь, расхрабрился! – Вздохнул. – И мне некуда… Нет, оно, конечно, можно найти – куда, но только что это за «куда», если его искать надо? Капитан, сидючи, поёрзал; поёрзал-поёрзал, – руки за голову заложил – запрокинулся; разлёгся, глаза закрыл. Милый пригорочек! Солнышко не назойливое, травка прозрачная, лёгкая, воздух свеж, ароматен. Бабочек – что фанфар в вихре: полным-полнёхонько; мелькают, перелетают с цветка на цве- ток, да ещё Сеня к ним притрусился, будто б и тоже – с цветка на цветок, вот до чего человек залегчел! Топ-топ-топ! Топ-топ-топ! – Да уймись ты, – проворчал Капитан. – Дай полежать спокойно! – Вот и не уймусь! Вот и не уймусь! – переливчато заголосили над ухом. «Развезло сироту, – дремотно думалось Капитану. – Зашёлся, понимаешь, как гусь на вишне; пока всех бабочек не распугает – не остановится.» Внезапно стало тихо. Внезапно… Капитан встревоженно приподнялся на локте и глянул в сторону притихшего игруна. Семён Семёнович стоял, уставясь в траву. Тихо стоял. Многозначительно. – Ты чего, Семён? – А смотри! Капитан, кряхтя, встал, подковылял поближе и увидел столик. Маленький столик, низкий, в траве неприметный, к тому же и цветом с ней схожий. На столике лежал ненадписанный конверт. – А? – каково? – подпрыгнул, лучась от удовольствия, Семён Семёнович. Капитан – вместо ответа – нагнулся и взял конверт. Открыл; достал листок бумаги. Знакомый ли- сток! – и бумагой и формой и почерком, – целыми грудами они вьюжили недавно на станции, в зале ожидания. Капитан спокойно, медленно прочитал: «Если кто-то вышел из дождя, то это совсем не означает, что тот, кто вышел из дождя – прошёл сквозь дождь. Может быть, он просто стоял у окна и любовался узорной изморозью, при- вольно блещущей по стеклу. Может быть, он и сейчас стоит у окна… «Кто-то» выходит из дождя… и стоит у окна, любуясь изморозью. И что-то ещё… С какой стороны вы смотрите? Может быть, вы смотрите в лужу и видите только то, что отражается. Только. И ещё что-то…» Приятели помолчали. – Ну и кто это написал, Сеня? …Ты или я? Семён Семёнович, пожав плечами, взял из рук Капитана листок. Обсмотрел его со всех сторон, обнюхал и даже, зачем-то, попробовал на вкус, зажевав уголок. – Не наелся, что ли?! – вскрикнул Капитан, выхватывая из пасти приятеля листок. – Вон, ветки сухие лежат, – иди, пожуй! – Я так, на всякий случай… – смутился Семён Семёнович. – Знаешь, на вкус – чуток, как землянич- ный… Капитан, аккуратно сложив листок – спрятал его во внутренний карман пиджака. Посопел; показал приятелю кулак. Семён Семёнович в ответ показал язык. – Знаешь, Сеня, – задумчиво сказал Капитан, – знаком я с тобой всего ничего, но, мне кажется, что ты здорово изменился. Ты всегдашний и ты теперешний – совершенно разные персоны. Не нахо- дишь? – Без тебя знаю, – довольственно запунцовелся Семён Семёнович и задиристо прибавил: – Ты мне мозги не пудри, – дай лучше листок доесть. – Не дам, – коротко ответил Капитан. – Ты мне спать не давал? – не давал! А туда же… В пикировке участвовали только языки; оба думали, думали напряжённо, въедливо, интуитивно осознав некую задачку, предъявленную для решения, разумом же – пока не принятую, но разумом именно и решаемую. От послеобеденной разнеженности не осталось ни завитка, ни отзвука. Взгляды их бесцельно рыскали по окрестностям в поисках хоть какой-нибудь опоры извне… пусть так!.. пусть даже не опоры, а хотя бы сиюмгновенной отдушины, сиюмгновенного упора. Взгляды цеплялись – оскальзывая – за рощицы, потом за луга, и снова за рощицы, и снова за луга… – Пойдём, а? – бормотнул Капитан. – Вот – чую: не надо нам здесь дальше, надо идти. – Я тоже, – эхом отозвался Семён Семёнович. – А куда? – Да хоть во-он в ту рощицу, – махнул рукой Капитан. – Темнеется там что-то… Нам всё равно нужно искать ночлег, – не нравится мне эвонная, та, что подальше, тучка… – Думаешь, жильё? – Вроде… Дойдём – узнаем. Семён Семёнович не возражал. Приятели собрали в оставленную девочкой скатерть остатки про- визии, – провизию – узлом – взвалил на плечо Капитан. Наметили наиудобнейшую линию продвиже- ния. Зашагали неспешно. Шлось легко, незадержно. Приятственно. Опять же – бабочки, которых так и не удалось в давеш- нем игривом настроении распугать Семёну Семёновичу, шмели там всяческие, иная звенельная жив- ность… Но: чем ближе приятели подходили к искомому «темнеется», тем внимательнее, тем озабочен- нее становились их взгляды. Так подходят к старым знакомым, которых давно не видели, которых узнать – как не узнаешь! но которых узнать – поди узнай… годы прошли, годы. Не доходя шагов пятидесяти до строения, приятели, не сговариваясь, остановились. Друг на друга посмотрели. Встали теснее. – Узнаёшь? – шепнул Капитан. Распрямился, узел на землю опустил. – Как не узнать… – шепнул в ответ Семён Семёнович. – Мудрёное тутошнее житьё, что ни говори, а всё ж – далеко не отшвыривает. Общие контуры остались прежние: рельсы, платформа, зал ожидания… прежние... если не при- глядываться, а если приглядываться, то ничего прежнего и помину не было. Рельсы выглядывали чуть, кое-где – то тут, то там, вымелькивая из травы рыжими крапчатыми брикетами; проржавели они, по- хоже, давно, а что до шпал – так их и совсем видно не было, ясно – сгнили, перемешались с землёй, поросли травами. Платформа – в дырных провалинах, в липовой да осиновой крепкой поросли, на вих- лястых выступах ржавых арматурных плетушек расселся, гомоня и бузотеря, целый табун воробьёв. А зал ожидания… Приятели, постояв немного, направились к зданию. Нерешительно направились, робко. Бездвер- ный вход миновав – снова остановились. – Однако… – выдохнул Капитан. Рот разиня, заелозил взглядом по нутру зальной кубатуры. Семён Семёнович ничего не сказал. Молча подошёл к прогнившему каркасу одной из лавок, и, мусор всяческий сгребя да на землю побросав, уселся на край. Уселся, мордашку в горстях зажал, за- думался. Потолка, собственно, в зале не было – потолок обвалился. Не целиком, не полностью, но – по большей части: сквозь прорехи, лёжа на полу, вполне можно было наблюдать небеса, не испытывая особых затруднений к обзору. Крышная жестяная обшивка, кое-где захлынувшая внутрь и льнувшая к стенам, напоминала собой стайку уснувших флагов. Разноразмерные горки мусора – кусочное крошево: бетон, кирпичи, пластик, стекло… гнилая древесина, верёвки какие-то, провода… то да сё, и всё – впе- ремешку с землёй, с перегноем… Прозелень вокруг: то травка, то кустик, а у дальней стены – высокое деревце, дальше прежнего уровня крыши взметнувшееся. Капитан протиснулся к ближнему от него оконному проёму и уселся на то, что когда-то было под- оконником. Узел рядом пристроил. Скособочился. Закусил и поджёг сигарету. – Лет сто прошло… Как полагаешь? – Пятьдесят, вряд ли больше, – рассудительно возразил Семён Семёнович. – Ну, хоть и пятьдесят, пусть, – не стал спорить Капитан. – А мы здесь часа три-четыре назад были… Само Время тут пробежалось, не иначе! – Помолчал, затягиваясь и дымя. – В любом случае, от дождика нам здесь не укрыться, толком не переночевать. Надо, Сеня, другое местечко подыскивать. Глянь! – тучка близко, солнышко низко, – будет нам ливень и ночь, вместо дрёмы. – А смысл? – легковесно проговорил Семён Семёнович. – Кто его знает, где мы через час окажем- ся! Может, там, где окажемся, есть и крыша и перины, – чего суетится? – Но сейчас-то мы на станции, – резонно заметил Капитан. – Может, окажемся, может, не окажем- ся… – чего гадать? – Он затушил сигарету и встал. – Ты же сюда с дачи пришлёпал, так? – Так. – Так и пошли к тебе на дачу. Чего тянуть! Семён Семёнович оторопел. – Погоди! – Он обвёл рукой окрестности. – Здесь – руины, невесть сколько времени прошло, с чего же ты взял, что моя дача цела? Тут бетон и кирпич, а – обникло, моя же дача – обычная, летняя, доски да фанера. – И что? – так на лавке и будешь сидеть? – Но я же говорю… – Семён, – перебил его Капитан, – один мой знакомый так вот сидел, сидел – и птенцов высидел. А что с ними делать? – пришлось в страусы пойти. Просёк угрозу? Семён Семёнович улыбнулся. – Ладно, убедил, только на этом – всё, ночлег. – Пожаловался: – Устал я что-то… – Далеко до дачи? – Минут двадцать. Капитан взвалил узел на спину и первым пошёл к выходу. Семён Семёнович поотстал. Привык, видать, к этому месту, приласкало оно его. «Ну, я ещё вернусь» – решительно подумал Семён Семёно- вич, и, не оглядываясь (но – помня), бодро зашагал вслед приятелю. К дачному посёлку маленькую экспедицию Семён Семёнович вёл наугад. Неуверенность бултыха- лась в нём. Понятно! По совсем незнакомой местности шли. Раньше – широкая, за десятилетия утрам- бованная непрерывными стадами дачников, тропа тянулась опушкой леса, где справа – лес, а слева – деревня в несколько длинных улиц. Теперь же тропка была узенькая, бугристая, а лес высился с обеих сторон, измахиваясь косматыми макушками в вечернем небе. И – никого. А место-то довольно ожив- лённое, людное, особенно – летом. Да и теперь… Впрочем, шли они не сбиваясь. Ещё от станции, к станции спиной поворотившись, выбрал Семён Семёнович направление – строго на север, так в этом направлении и продвигались. – Ну и ну, корова! – воскликнул Капитан. Приятели остановились. Промежду деревьями, в кустах, восседала – на собачий манер – большая белая корова, явно беспризорная и довольно упитанная. Корова не обратила на прохожих пешеходов ни малейшего внимания. Она смотрела на берёзовый листок, болтающийся перед её носом, – светлые коровьи глаза трубились-сиялись восторгом. – Хочешь булки? – Капитан сунул руку в узел и вытащил кусок хлеба. – На-ка, бери! Корова скользнула по нему взглядом и, мимолётно вздохнув, снова уставилась на листок. – Оставь, она не голодная. Видишь, бока какие, – заметил Семён Семёнович. Но Капитан не собирался сдаваться. – Врёшь, кадушка рогатая, – развеселился он. – Чтоб корова – да хлеб не брала! Быть такого не мо- жет. – Поближе подошёл, сунул кусок чуть ли не к носу. – Бери! Лесная созерцательница опять вздохнула. – Ну-ка, бери! – Слушай, отвяжись, а? – попросила корова. – Что?! Капитан откачнулся и выронил хлеб. Оба приятеля, выпучив глаза, недвижно уставились на гово- рившую, пытаясь вместить в себя факт: говорящая корова. Факт вмещался с трудом. – …Как вы сказали?.. – натянуто переспросил Капитан. – Я сказала: отвяжись! Тут приятелей будто б сдунуло, будто б понесло куда-то, крутя вверх тормашками, потрясая, наплёскивая в разинутые рты пыль и песок. Год их так носило или секунду… – ни тот ни другой не взя- лись бы ответить… Но – основательно, но – далеко. А может быть – близко… Очнулись путешественники у костра. Бурно и ярко полыхало пламя. Длинные оранжевые языки с явным удовольствием лизали подвешенный на толстой палке булькающий котелок. Лес высвечивался только поблизости, немногими деревьями. И, поблизости же – плясали, переваливаясь, тени, сплетая бесчисленные лапы свои в загадочный тонкий узор. И Семён Семёнович и Капитан как должное, как само собой разумеющееся приняли своё появле- ние здесь… здесь! именно здесь! Костёр, булькающий котелок, две стоящие у кромки пепла железные эмалированные кружки, шалаш за спиной – всё было понятно, близко. …Капитан снял с огня котелок, – разлил по кружкам крепкий душистый чай. Семён Семёнович, привстав, дотянулся до горки сухих ве- ток, и несколько веток – подбросил в костёр. Всё понятно, всё близко, всё само собой разумеется. Капитан отодвинул кружки подальше от жара, достал из кармана надкусанный Семёном Семёно- вичем листок, всмотрелся. Листок как был – так и остался, но текст – оказался другим. Приятели не уди- вились. Происходящее с ними – то и дело происходящее – виделось теперь лёгким, внятным, простым. И – ясным. Ясным! – почти понятным… Они нагнулись, буквы высвечивая в сверканье костра, внима- тельно вглядываясь, старательно понимая… «О! Вселенная обожает играть. Вселенная играет сама с собой, привязчиво и надрывно. А с кем же ей ещё играть? – никого больше нет… Вертятся колёса. Катится повозка. Театр Писем – удаляется и приближается… удаляется и приближается, – никогда не покидает своего места. …Это игра, игра-игрушечка… куклы-занавески, карусели-танцы… Но – с сюрпризом. (А может – и не с сюрпризом вовсе, а – так: отринуло, возроп- тало, встало, крепко упираясь сильными лапами… За собой поманило…) Хоп! (да и «хоп» – так себе, чуточку…) – и зрительный зал со сценой поменялись местами. Хоп! – и вновь поменялись. Хоп! – и вновь. Хоп! – и вновь. … И кружится, кружится, кружится… А – вовсе и не кружится. Вот оно как. Вот как: всего-то и навсего: занавес поднялся, а вровень с поднятием занавеса первого – опу- стился занавес второй, не пугая своим прибытием зрительного зала, не отчуждая себя от облика занавеса первого… (А может быть и так: перекрутился занавес-декорация на оси, как перекручива- ется и иной стороной ложится монета… или – рябиновый лист в пальцах октябрьского вихря, вез- дешнего тротуарного вьюна) И занавес тот – второй, от первого неотделимый – Занавес Зеркаль- ный. И Вселенная – отсюда – расщёлкивается невиданной трелью. И Вселенная набухает бурлящим крепнущим солнечным шаром, раздвигая дома и дразня голубей. И полощет в лужицах утренних лапки. И – смотрит, смотрит, смотрит на каждого, каждому – позволяя смотреть на себя. !Вот как может быть. А может и не быть. А? …И – в Занавесе Зеркальном – истерика! вопль прожекторов! трясущееся вкруг ладоней небо! Поди, разбери – на какой размывной сиятельной ноте оборвалась, закончившись вовсе, игра. …Ну, какая уж там игра, – венчальный гимн, и трясущееся вкруг ладоней небо, жаждущее успокоения. Вот ведь как. Именно так. (Или – как-то иначе.)» Они сидели и смотрели на пламя. И пламя смотрело на них. А когда Семён Семёнович поднял взгляд и посмотрел на Капитана – то Капитана он не увидел, увидел зеркало. А когда Капитан поднял взгляд и посмотрел на Семёна Семёновича – то не увидел приятеля своего, Сеньку-бузотёра, но – зер- кало, зеркало… во весь рост и со всех сторон. «Всё правильно, – думал Семён Семёнович, – и голова может быть бутоном, и – если солнышко докоснётся – раскрыться навстречь. Бродят цветы по мерзлотной земле, – лапти плетут для корней, ку- таются в украденную шерсть. …Нам бы теперь только согреться! только согреться…» «Всё верно, – думал Капитан, – эхо гораздо быстрее, чем наше шептанье ему. Вот… – Капитан усмехнулся, расправил плечи, – вот – человек со связанными руками и ногами, с кляпом во рту. Человек умирает от голода. Он сам себя связал, а теперь – умирает от голода. Но идёт – мимо проходит – некто, чьи карманы полны снедью, и руки свободны и ноги. Проходит; останавливается; подходит ближе. Просит человека развязать себя, не мучить зряшно, отказаться от вздорной участи. Тут выясняется, что связанный человек – не слышит, не может слышать, – в его ушах затычки. Подошедший некто – протя- гивает человеку еду, но… – руки-то связаны, как возьмёшь? И тогда некто хватает человека – трясёт изо всех сил, стараясь стряхнуть с бедолаги путы. Некто трясёт. Путы слабнут. Человек стонет. …Сколько ж его будут трясти-содрогать? – столько, сколько нужно, сколько нужно именно этому человеку. …Хватит ли сил у пришедшего на помощь – он не знает; он и не задумывается над этим – это ни к чему.» В зеркале проступил худой косматый оборванец. Он стоял на коленях в снегу и разбирал провеян- ные по белизне буквы; разбирал – взглядом шуршал в снежинках, плыл, наполнялся. «Это я… – подумал Семён Семёнович… подумал Капитан… – Трудно себя узнать, если не знаешь ничего, кроме «трудно». Страшно поверить себе – оказывается, ты и есть тот мост, которого ты ждёшь- недождёшься на краю пропасти…» Мелькнула знакомая кошачья фигурка. Следом бежала женщина. Женщине нравилось, нравилось бежать, она испытывала наслаждение от бега. Следом – бежал крик… И снова: косматый оборванец… бегущая женщина… клубы пара, вихрящиеся в морозную круго- верть из клыкастой собачьей пасти… и ещё… и ещё… Вот: смутный, размывный силуэт мальчика. Маль- чик задумался. Мальчик поднёс руку к тетради. Мальчик перевернул страницу. …Лес дрогнул – качнул- ся – под напором ветра. «Зачем я был? – думал Семён Семёнович. – Откуда? …Да и был ли? Каждая секунда на моей ладо- ни – весом с горный хребет, как такое поднимешь, своего хребта не расплющив? – а, должно быть, поднимешь! Ну да.» «…мотаемся, мотаемся, мотаемся между наших правд испиноченным маленьким мячиком… – ду- мал Капитан. – Нашли себе забаву! …Как в зеркало утром ни посмотришь – всё забавно; и смеёшься, смеёшься, смеёшься, покуда не подступят слёзы, и ты не упадёшь навзничь.» «А так подумать – жуть! – содрогнулся про себя Семён Семёнович. – Мысли ж всё время копошат- ся. То и дело: вжик-вжик, вжик-вжик. И что за мысли? – сор да копоть, без связи и наполнения: чтоб по- настоящему – куда там! – с одного на другое, что само плюхнется. Даже и во сне – разве пустует голо- ва? Но и во сне и наяву – я-то при чём? я-то где? – и коснуться не успеваю, – всё без моего участия.» Се- мён Семёнович оплёл пальцами кружку. Стиснул. Горячий металл огненными брызгами полыхнулся в руку. Но пальцев Семён Семёнович не разжал, – крепче стиснул, до хруста, до белизны. И кипятковая жёсткая хмурь уступила настойчивому пожатью. Пальцам стало спокойно, равновесно. Пальцам вслед – и сам Семён Семёнович в спокой да равновесие облёкся. Замер. «Пока я думал не думая – меня и не было! – радостно понял он. – Не было! Я только рождался. И рождение длилось так долго, так долго!.. – и мгновения не прошмыгнуло… – но меньше, меньше! – а мне показалось, что всю мою жизнь… Вот, – понял он ещё, – я рождаюсь, и пена неосмысленности моей, вздоры, метания – плёнка плода, плащ и спасенье, покуда я не научился быть спасённым, не искать защиты, так как – не от чего, понять и при- нять это, усвоить прямо, отчётливо, безоглядно.» Громко и глухо треснул уголёк. Потом ещё. Ещё… Послышалось лёгкое шипение. По листьям про- бежала тугая шуршливая рябь. В темноте – невидимые, неимоверно, почти до небес, высокие – качну- лись верхушки деревьев. Капитан, поёрзав, чуть придвинулся к костру. – Однако, дождь вот-вот… – Ага… – не отводя взгляда от сверкающих углей, подтвердил Семён Семёнович. – Где же твоя дача, Семён? В какую сторону? – Там, – не отводя взгляда от сверкающих углей, щедро обозначил Семён Семёнович. – Вот и я так думаю, – хмыкнул Капитан. – Что ж, будем втроём в посиделках… Семён Семёнович через костёр посмотрел на приятеля. – Ты, я и дождь, – пояснил Капитан. – Так, вроде, шалаш есть… – Ну а чего ж ты тогда ждёшь? – приглашающе спросил Капитан, пытаясь поймать на язык первые дождинки. – Полезли! Он первый, не дожидаясь спутника, – на четвереньках, неуклюже раскачиваясь, – втиснулся в хруп- кое сооружение. Следом, кряхтя и зачарованно оглядываясь, вполз Семён Семёнович. Здесь были свои запахи. Свой скромный и странный быт. Всё очень обжитое, давнишнее, вовсе не покинутое. Шалаш покачнулся. – Ты осторожнее там, – потревожился Семён Семёнович. – Ладно… Ничего… – бормотнул Капитан, поудобнее устраиваясь на хрустком сушняковом ложе. – Интересно, Сеня, кто этот дворец построил… – А что? – А ничего! – Распрямился; руки на животе сложил; мирно и довольно вздохнул. – Вот вернётся посерёд ночи к себе, посунется, – а тут два гуся его жилище обхрапывают. А? – Зевнул. – Я бы не сдер- жался… – Думаешь? – Ну! – локтем пихнул приятеля. – Может – суп из нас сварит, может – штраф выпишет… Поди, раз- бирай! – Заворочался; повернулся на бок. – Спи, Семён, утром прояснится – что к чему… – Ага… – Спи… Дождик, вначале едва приметный, от минуты к минуте нарастал. Долгая плотная морось моно- тонно обшёптывала шалаш, – кутая и чаруя, навевая уют, протяжность и глубину. Шелестящая монотон- ность казалась незыблемой, – разве что иногда, мягко и настойчиво раздвигая капли, ввеивались в дождь короткие гулкие взвывы лесного ветра, ненадолго и не всерьёз водворяя неразбериху и перепо- лох. Как ни странно, мерещившийся со стороны хлипким и кое-каковым – шалаш оказался удобен и хо- рош: он совсем не пропускал влаги; в него не удалось забраться почти ни одному сквозняку; лежбище – из сушняка, листвы и каких-то тряпок – было вполне притёртым и очевидным, – пребывалось здесь очень приятно, пребывалось легко и просто. Приятелям не пришлось долго вздыхать да ворочаться, – заснули быстро, пригревно, заснули глубоко; ни что не мешало сну, ни что не тревожило бестолково- стью и суматохой. Первым проснулся Семён Семёнович. Проснувшись, он какое-то время лежал с закрытыми глаза- ми, прислушиваясь к ощущениям своего расслабленного организма. Самочувствовалось прекрасно: в теле – нарождающаяся бодрость, голова ясная, в душе – покой и приятность. Лежать – именно так – Семёну Семёновичу нравилось, и только из уважения к своему прекрасному самочувствию, будучи признателен и желая сделать самочувствию любезность, он открыл глаза. Снова закрыл. И открыл. С невысокого неровного потолка на длинном шнуре свисает лампа в плетёном соломенном аба- журе. По стенам – выцветшие весёленькие обои, с пунцовыми цветочками, индюками и подбрасываю- щими мячики рыбами. У торцовой стены, под затянутым в штору окном, крепко стояла пузатая обшар- панная тумбочка, с грудой старой одежды поверху. Рядом с тумбочкой – лесенка, ведущая к люку- проходу в маленькую чердачную комнатушку. Возлежал Семён Семёнович на скрипучей железной кровати. Сбоку же от него – по правую руку, метрах в полутора – на точно такой же кровати равномерно сопел Капитан, до подбородка – под ват- ным малиновым одеялом, головой – на высокой пухлой подушке. Из-под его кровати угловато вымель- кивал тусклый ворох садово-огородных приспособлений: лопаты, грабли, шланги… и тому подобное. Возлежал Семён Семёнович, размышлял. «Ну, женился… Зачем? Все женятся… Дачу вот несколько лет строили. И сейчас строим… Маета не- вообразимая! Зачем? Жена говорит – надо… все строят. …Нет, дача – это, конечно, хорошо… То есть, лес да речка – хорошо, а много ли надо, чтобы быть рядом с ними? – шалашика довольно! И ещё этот ого- род… – ну совсем уже гадость! Мы ведь что делаем? – мы ведь безобразничаем: не принимаем того, что земля даёт, – пусть без благодарности, пусть ничего не предложив взамен, – нет, мы насилуем её, навязывая свои бездарные нудные хотения, решая, что и как должно жить на этой земле, а что – не должно. О, как же мы высокомерны, как неприятны и слепы! …Да ещё эти бесконечные доски, беско- нечные кирпичи! Бесконечная, неосмысленная болтовня чужого человека, его претензии, его раздра- жительность… Будто бы – приснилось всё… или – нет?» – Семён Семёнович посмотрел на сопящего Ка- питана. – «Вот человек! Мне бы так… А? Мне бы – курить начать, вот что! Начинал ведь уже, – жена не велела; сказала, что одного меня ей больше чем достаточно, – меня вместе с табаком она выдержать не сможет. Не сможет… Бедолага…!» – Капитан… Капитан, – тихонько позвал Семён Семёнович, – дай закурить, пожалуйста! Но Капитан не слышал своего друга. Капитан спал, и судя по ровному дыханию, по мягкой улыбке, округлившей его щёки, занятие это прерывать не собирался. Семён Семёнович сдвинул в сторону одеяло и решительно уселся на кровати. Усевшись, обнару- жил, что из одежды на нём остались только трусы и майка. «М-да…» – Свистать всех наверх! – заорал он. – По местам стоять, с якоря сниматься! …Внимание, селёдки по правому борту! – А!? Что!? Взъерошенный со сна Капитан очень и очень походил на ежа, которому подарили зонтик. Даже не на ежа, а на целую ораву ежей, взбаламученную, заполошную. – А!? …Ты что, Семён, спятил? – Доброе утро, – радостно сказал Семён Семёнович. Капитан заозирался. – Где это мы? – У меня на даче. Ты же сам хотел! – А как мы здесь… Послушай! – Капитан хлопнул себя по бокам, – а где одежда!? – Одежда… Впрочем, одежду они отыскали довольно быстро: она лежала в общей тряпичной куче, на тумбоч- ке. Неподалёку, за одной из кроватей, стояла обувь. Путешественники неторопливо одевались. – Дай закурить, а? – попросил Семён Семёнович. – Эк ты, – крякнул Капитан. – Ухмыльнулся. – На хорошее потянуло? – бывает! Сейчас… – Быстро вы- тянув из кармана пачку – досадливо смял её в руке. – Пусто. И так бывает… – Вздохнул. – Может, у тебя здесь припрятано что-нибудь табачное? Махорка, хотя бы? Семён Семёнович пожал плечами: – Откуда… Капитан задумался. Капитан сунул смятую пачку обратно в карман и решительно насупился. – Давай, Сеня, показывай владения. – Какие владения? – Дача твоя? – твоя! Вот и показывай: где тут у тебя – что… как… – Ну что… Вот эта – наша с женой комната. – Спите, значит, раздельно, – хмыкнул Капитан. Махнул рукой: – Да ты не обижайся, Семён! – Я не обижаюсь… – Семён Семёнович мотнул головой в сторону крошечной лесенки: – Там – чер- дак; что-то вроде чердачной комнаты, для дочек… – Много дочек? – Две… – Семён Семёнович показал на чуть приоткрытую дверь: – А там – веранда, она же – прихо- жая, она же – кухня… Капитан деликатно крякнул. – А сортир, Сеня? …Ты меня, конечно, извини, но на кухне я гадить не буду! – Туалет? Туалет – в сарайчике, за малиной. Пойдём, покажу. Семён Семёнович встал, и, не делая лишних движений, дораскрыл дверь. О, как это замечатель- но, как удобно, когда не надо делать лишних движений! – когда комнатка твоя столь мала, что и мура- вью понадобится не более десяти минут, чтобы обследовать каждый её уголок. Прямо из комнатки – простор. Сквозь почти целиком застеклённые верандовые стены приятели увидели огромные пышные – чуть поникшие и поблёкшие – луга, с неширокими протяжными проплесками берёзовых и осиновых рощиц. Сквозь луга, извилисто обходя рощи, тянулась размокшая дорога; тянулась… тянулась… подхо- дила к кромке дальнего тёмного леса, и – где-то там – растворялась вовсе. …Но – что самое любезное! – никаких дач; насколько хватало огляда: ни дач, ни садов, ни заборов, ни огородов… – ничего. Семён Семёнович, в один прыгучий шаг проскочив веранду, выметнулся за дверь – и, вскараб- кавшись по приставной лестнице на верандовый козырёк, нервно заозирался. Капитан вышел следом; руки заложил в карманы, – прищурился на дорогу. …Всё – вот оно. Грядки, некрашеный щепастый забор… Вдоль забора – клумбы с пионами; яб- лонька – белый налив… слива; поодаль – кусты малины, при них – сарайчик, со всевозможной ненуж- ной ерундой и очень нужной дыркой в полу… А за забором – в какую сторону ни елозь – ничего, нико- го: ни соседей слева, ни справа, ни – вообще: от дачного посёлка, со множеством жилищ и огородов, с населением в разгар сезона человек до пятисот, осталось только его, Семёна Семёновича, жилище с хозяйством, а окрест – луга да рощи. – Ну! Ты неплохо устроился, мой мальчик, – одобрительно прогудел Капитан. – Дачный посёлок из одной дачи – это я понимаю! Семён Семёнович, сидючи на верандовом козырьке, шумно вздохнул. Впрочем, во вздохе его не чувствовалось недоумения или тоски, скорее – облегчение. Нет, ну конечно, конечно – нервы немно- жечко гульнули, капельку вспятились… только вот – облегчение, вроде как свежего воздуха глоток… два глотка… три! Но, минуту спустя, он с неожиданной суматошностью заскакал вниз по лестнице; ничего не сказав приятелю – кинулся в дом. Капитан с любопытством наблюдал. В комнате что-то заскрежетало, что-то загрохотало, и малое время спустя на пороге показался рас- трёпанный сияющий Семён Семёнович. Он прижимал к груди нечто свёрткообразное, обильно за- хлёстнутое в целлофан и обвязанное целым мотком бечёвки. – Вот! – Ну и что это? – добродушно спросил Капитан. – Моё! – Да ну! – улыбнулся приятель. – Так-таки и твоё? Семён Семёнович, быстро размотав бечеву, – достал из шуршнувшего пакета три толстых учениче- ских тетради в клеёнчатых чёрных обложках. Достал, подержал немного – любуясь, и сунул за пазуху. – Помнишь, говорил я тебе: пробую писать. Вот! Под тумбочкой лежали; подумалось: а вдруг… – От жены прятал? – От всех. И прятал… и прятался… Хватит теперь! – Ой!.. – Что – «ой»? – Совсем ты мне голову заморочил, Семён, – жалобно сказал Капитан и прытко бросился к сарай- чику. Семён Семёнович нетревожно уселся на ступеньку; поёрзал, примащиваясь поуютнее, – залюбо- вался. И впрямь: осень ещё не внятно, не очевидно, не явно означила своё присутствие, но дыхание осени пребывало на всём. Склонились, обмякли, наметив грядущие подснежные шатры, травы; чуть, еле-еле – в одно касание – расцветились листья деревьев желтизной и багрянцем; небо обильно ис- полнилось множеством непередаваемых тонких оттенков. Присутствие? – да, но – неуловимость при- сутствия. Это так нравилось Семёну Семёновичу, так бередило, – ах! – заплакать и взлететь! Взлететь! Это так нравилось ему. Ну что за утро! Так далека, так сыра, так прозрачна дорога. Мягкий сентябрьский ветерок ерошит-оглаживает рытвинные лужи, – гонит от края к краю пушистую рябь. Тихонечко покачиваются потемневшие листья высокого призаборного репейника. На невысоком обочинном валуне два неспешных важных грача – неспешно беседуют на неспешные, и несомненно важные темы. Из дальней дали – то ли из леса, то ли ещё откуда – едет-приближается грузовик. Даже отсюда заметно, как потряхивает его на рытвинах, как размётываются хлопья слякоти по сторонам, как подпрыгивают в кузове, крепко цепляясь за борта, ка- кие-то люди. Семён Семёнович привстал. Несмотря на размокшую дорогу, машина приближалась довольно быстро. Минута, ещё минута, и – погромыхивая, скрипя – она проедет мимо дачи, если, конечно… Визгливо тявкнули тормоза. Грузовик, дёрнувшись, замер напротив калитки. Быстроглазый долго- лицый шофёр явственно – сквозь стекло – подмигнул Семёну Семёновичу. – Приехали! – заорал шофёр в сторону кузова, по грудь посунувшись из окошка. – Чего расселись? – Не шуми, – рассудительно гуднули сверху. Другой голос, потоньше, с лёгкими старческими нотками, согласился: – И правда, почаёвничали – хватит. Вылазь, ребята! Фонды музейные – они сноровку уважают… Из кузова – с разных сторон – выпрыгнули трое могучих, облачённых в комбинезоны молодцев. – А четвёртый где? – гаркнул шофёр. Один из молодцев постучал по борту. – Арнольдыч, ты где застрял? Послышался давешний тоненький голосок: – А я, ребятки, подумал-подумал – и чайку себе ещё набулькал! Ватрушку, понимаете, не доел, а всухомятку – куда ж с ней… Только тут Семён Семёнович заметил, что из самой серёдки кузова торчит верховина самоварной трубы, и тянется от трубы то ли дымок неуловимый, то ли уже просто – один запах, пряный, еловый. – Это Аким Арнольдович, новенький наш, – ласково улыбнулся Семёну Семёновичу шофёр. – Ста- жёр, тудыть его, сироту. Ухлёбист – спасу нет! – Да-а…? Вот оно как… – не зная, что сказать, промямлил Семён Семёнович. – Ты, дядя, калитку бы открывал, – подтопал к забору один из молодцев. – Вроде как, некогда нам… – Зачем? – Семён Семёнович даже немного испугался. – Вам кого? Кто вы? – Во даёт! – с восхищением заорал шофёр и выскочил из кабины. – Во даёт! Такому в рот не то что – палец, а и диван не положишь. Была б калитка открыта – расцеловал бы! – Ты, дядя, не бузи, – спокойно сказал молодец. – Ты сам рассуди: Музей – штука серьёзная? ему порядок – нужен? – Нужен, – машинально подтвердил Семён Семёнович. – А если нужен, так и не мешай, – твёрдо определил молодец. – Или, может, ты не выспался? – Выспался… – Да он и сам – экспонат, – хихикнул откуда-то из кузова невидимый ухлёбистый Арнольдыч. – По- ди, из фондов убёг. – Он? – Шофёр перестал улыбаться, и строго посмотрел на Семёна Семёновича. Крикнул в кузов: – Не ври! Какой же это экспонат? – Потёр щёку. – Хотя… – Вы что! – плачущим голосом запротестовал Семён Семёнович. – Что вы несёте! – Ну, экспонат – не экспонат, – рассудительно сказал второй подошедший молодец, – а дело делать надо. Ты, дяденька, открывай калитку, да и иди себе… вон хоть – чайку с Арнольдычем попей. – Шлёпай сюда, дитёнок, – весело пискнули из кузова. – Давай-давай, – поторопил рассудительный молодец. – Не тяни кота за хвост, а тем более – кош- ку... Семён Семёнович (зачем? – надо, наверное…) отбросил крючок и распахнул калитку. …Дальнейшее воспринималось в каком-то звенельном туманце; действие то приближалось, то удалялось, – будто бы носились сквозь звенель некие разномастные шальные линзы, будто бы к кно- почному пульту карусели, на которую он уселся, подобрался – и врезал по кнопкам весьма одичавший, изрядно придурелый и очень довольный своим занятием пианист. Вот: сидит он в кузове, с ватрушкой в зубах. Что-то бухтит ему сердобольный Арнольдыч, посовы- вая в руки чашку с ароматным чаем. Бухтеть Арнольдыч уноравливается в оба уха разом, тем самым воздвигая что-то вроде шуршащего, цокающего фильтра между Семёном Семёновичем и прочими зву- ками, – звуки несусветно перебулькивая, перетряхивая, искажая. Бригада же из трёх молодцев тем временем осуетила весь дачный участок, устраивая – вдоль да поперёк – нечто слаженное, но бредо- вое. Вот: они скатали в трубочку забор, и то, что у них получилось – напоминало тюк с обоями… Огород, деревья, кусты – скатанные в трубочку – были уже похожи на ковровый рулон… Вот: они приподняли и перетряхнули сарай, ладными быстрыми движениями – комкая – слепливая сарайную массу в пуши- стый сверкающий шар, чуть больше детского мяча… Ни под чем и ни на чём, в высокой густой траве стоит Капитан: дрожащими руками он пытается – лихорадочно – застегнуть штаны, огромными же вы- пученными глазищами шало таращится по сторонам… Вот: малые светлые пичуги на дачную крышу взлетели, расселись привольно – там, сям; загремели! – то ли в трубы серебряные загремели, то ли в сверкающие раковины… Замерцала, завеялась дача – вихрем тонким метнулась в осеннее небо, – осы- палась листвяной красотой; ведомых и неведомых деревьев листья – расцвеченные осенью – молодцы быстро сгребли в большущий сиятельный букет и бережно уложили в широченный, комодоподобный сундук… Вот: дачный участок неприметно вписался в луга, и только там, где была малина, заблестел маленький зеркальный пруд, с невысокой крошечной ивой, склонённой над ним. Каким-то образом (Семён Семёнович не уловил – каким…) рядом, в кузове, оказался Капитан. Отодвинув болтливого Арнольдыча, Капитан молча – одной рукой – тряс приятеля за шиворот, не за- бывая – с другой руки – прихлёбывать, плеская, чай. Несколько войдя в соображение, Семён Семёнович решительно отвёл трясущую его руку. Встал. Цепляясь пальцами за борта, он почувствовал, что пальцы дрожат. «Неприятно, – подумал Семён Семё- нович. – Как неприятно! Что же это я? И впрямь – слабонервный какой-то, хоть в валерьянковой луже живи!» Поёжился: ветерок налетел… несильный, но стылый и тугой. Крепче запахнул ворот куртки. Присмотрелся. Вот: столик посерёд кузова, самовар на столике, вазочки с ватрушками творожными, с вареньем, с сахаром. Вот: подвижный, пузырчатый от веселья Арнольдыч. Вот: Капитан… «Ну уж и впрямь – капитан! Настоящий капитан! – жмурился Семён Семёнович. – Из-под него, можно сказать, горшок выдернули, а он – ничего! Чаи распивает, друга в чувство приводит. Милое дело!» – Я и говорю, уматывать отсюда надо, – озабоченно шептал Капитан. – А то они и нас в трубочку свернут, – мало не покажется! Семён Семёнович восхищённо смотрел на приятеля, и, широко улыбаясь, покладисто кивал. – Ты смотри, – кручинился Капитан, – кажется, все дела уже переделали, не иначе как – наша оче- редь… Семён Семёнович улыбнулся ещё шире. – Да ты что, Сеня, не очухался ещё? – Затревожился: – Сюда идут! …Тебе, может, по шее дать для бодрости? Протри очки, гуманоид! – Не надо – по шее… Семён Семёнович окончательно встряхнулся. Действительно, идут… Из-за великанской чайной чашки, за которой почти совсем укрылся Арнольдыч – послышалось певное бормотание. Бормотание стало громче. Старикашка-стажёр пел, направляя звуки вглубь, видимо уже испитой до дна, чашки: «…закружились-тормошились птицы добрые вокруг закружились-тормошились звери добрые вокруг люди добрые седели ветви добрые скрипели то ли плыли то ли пели – сразу – вдруг где под крышами роилось много лиц то ли розных то ли разных добрых лиц в плывь и пель они рядились но поскольку народились – на себя они дивились: п ы л ь » Сидя на корточках, чуть раскачиваясь, старичок Арнольдыч гудел и гудел себе в чашку. Вслушива- ясь, задумался Капитан, затомился. Вот, то самое, то – что мерещилось с давным-давно, но никак не находило себе выражения. Казалось бы, яснее ясного, а зачерпнёшь – насквозь прозрачно и нет глуби- ны, донышко видно… А за непрозрачностью донышка – глубина. (Заблудился. Так получилось. Так получилось: заблудился на площади человек. Посреди белого дня! – вот ведь… Заблудился; задёргался; затормошился… Никого. Никого вокруг. Ни пешеходов, ни птиц, ни деревьев… Некого окликнуть. Не к кому криком докрикнуться. Некого расспросить. И о помощи попросить – некого. Вот как. Ну и ну… Площадь! Хоть садись, где стоишь и рыдай. Хоть куролесь позёмкой в истерике изне- можной. Хоть стой столбом. Или… Может быть, всё-таки позвать? Хоть и нет никого, а – позвать? Или… Ну пусть кто- нибудь!.. Кто-нибудь! Так и мыкается человек, – мыкается, паром исходит, потом захлёбывается, слёзы роняет… долго (почти что – вечно), – покуда сам не найдёт дороги.) (Всю жизнь! – всю жизнь он, Борис Григорьевич, капитан фанерного плавания, искал… искал… Что? И лез, ломился, продирался, сквозь слякоть, сквозь дурман… Куда? Казалось, вот-вот рухнешь и упадёшь от немыслимых утруждений… От каких? …Куда же ты шёл? Что – ну что же! – ты искал? С дет- ства… Мир гораздо теплее и проще и глубже наших мыслей о нём. Так: качнулась ромашка… мелькнуло облако… вздохнул муравей… Всё переполнено, внятно и не- бывало… всё так неустойчиво, так мимолётно… Странно: детство было совсем недавно, но до чего же давнее, прочное, истошное вдрызг забвение… Но до чего чудесно: ромашка, облако, муравей – кто они?... рассмотреть, – крепко закрыть глаза, – рассмотреть внимательно…) А старичок всё поёт, поёт… бормочет, бормочет в чашку… «…солнце движется крестом солнце машется веслом солнце всходит на ворота сверкунцовым колесом: ярким светочем пророчит тихим верточем стрекочет: «вам пришла пора прощаться до утра вам пришла пора прощаться вам пора» мёд стекает от ворот указуя поворот всё стихает замирает воздвигается в полёт …то ли новая глава начинается то ли просто голова возвышается: возникает над волной над волнением – воскресает глубиной и терпением …то ли новая молва то ли древние слова: «отдохните до утра, до рождения…» …» (Нет, не жалел Семён Семёнович, что изошла, рассыпалась дача сиятельным листопадом. Очень ему листопад понравился! И озаборенных владений теперь нет… Да и не было! Для него – не было. Ещё давеча, когда произнёс Капитан: «показывай владения», наконец дошло до Семёна Семёновича то, что давно к нему шло, давно стучалось, да только дойти- достучаться – как? Запрятался человек, зашторился, затаился… Дурак дураком! «Я ни чем не владею. Ни что не владеет мной.» Семён Семёнович тихо улыбнулся толкнувшейся из него свободе. Ура! Доброе утро, малыш… …Дачное пребывание всегда радовало Семёна Семёновича – пространство тянулось к нему. А вот те, кто – помимо него – наполняли пространство, – часто тяготили, порою – тяготили невыносимо, иной раз – до смертного крика. Почти – задыхаясь… С женой ему дышалось тяжельше всех. А жаль… Она не только не пыталась его понять, но и не со- биралась даже попробовать сделать это. Вот ещё! Ей было бы вдребезги противно понимать такого бездельника, такого злостного распустёху. Такого никчёмного пришибленного неумеху. Ну конечно! У всех подруг мужья – так это мужья, а тут… Сорок лет! – а он всё ещё подсобный рабочий в типографиии; по хозяйству за помощью – понукать надо, да и то – лучше б не брался; в постели… за ним не догля- дишь, так он и под постель заберётся, с него станется, – каков муж! В общем, жена с Семёном Семёно- вичем не цацкалась: покрикивала, речевалась с ним тоном презрительно-приказным, не забывала ха- мить. Дочки, поглядывая на мать, тоже не слишком церемонились со своим неухватистым и тихим ро- дителем: командовали, капризничали, и – почти всегда – не слушались. Зато, как иногда казалось Се- мёну Семёновичу, любили. Особенно это чувствовалось, когда он рассказывал им сказки, читал стихи, что-нибудь объяснял или показывал. К девочкам приближалось что-то неуловимое, прекрасное, нежное… – такое необходимое! – то, чего никогда не было в их деловитой, напористой и очень скучной маме. К девочкам приближалась душа Семёна Семёновича, – попримятая, побитая, притаившаяся, но – сохранившая все свои чудеса. А вот на даче… На даче распахивалось лето, и дети, позабыв про родителей, по уши исчезали в его волшебном торжественном бытие. Ну а муж с женой… – на каждого приходилось два основных занятия: жена – ёр- зала огород и отлавливала Семёна Семёновича, Семён Семёнович – прятался от жены, и смотрел и ду- мал и пытался записывать, тиская – то на коленях, то на ящиках, то на земле – замызганные, угретые его мечтами тетрадки. Что-то удавалось… часто – нет…. Иногда Семён Семёнович плакал. Жена чуть ли не по потолку бегала от раздражения. Она видела: её прохиндей – бездельничает. Каково! Все трудятся: что-то ковыряют, что-то добывают, что-то волокут… потом обливаются! зубами скрежещут! А он? – он сидит себе, подбородок кулачком подперев, иной раз – ручкой по бумаге поело- зит, и – как представить такое? – имеет наглость утверждать, что он работает! Ведь лодырь! лодырь! – каждому понятно. И знакомые, и родственники так и говорят: лодырь твой супруг, лодырь и тетёха. …А до прохиндея никак не дойдёт! Семён Семёнович же – работал. Работал и работал. Он пытался протянуться к Жизни через слово; протянуться – и уже не разлучаться, идти вместе. Семён Семёнович записывал, записывал, записывал… Или, что было драгоценнее писания – думал. Или, что было драгоценнее думания – созерцал. О, труд его был огромен, и невидимый пот застилал глаза… А может быть – не огромен, но это был настоящий труд, не обман, не враки – кишмя кишащие вокруг, алчные, теребящие, галдящие, продувные. Бездельнику – обманутому-и-обманщику – как объяснишь? Он уверен, что прав, хотя бы уже по- тому, что так живут все. Нет, не все… Ничего Семён Семёнович давно уже не объяснял. Только выше и беспомощнее встискивались его плечи. Только дальше и глубже прятал тетрадки под тумбочку. Только зорче озирался: не заметил ли кто? Неделю назад, когда он последний раз прятал тетради, шарахнулось ему: нельзя так больше, нет сил… …А соловей, который жил у них под окном, на яблоне, пел только тогда, когда приезжал Семён Семёнович.) А Арнольдыч всё пел и пел. Казалось, время остановилось; замерло…: лапки подобрало, ушками прянуло, – возлегло возле кувшина со сметаной, зажмурилось. «…одуванчик на гладкой дороге – тянет ноги в гулкую землю всё тянет и тянет ноги в мягкую гулкую землю всё тянет и тянет ноги беспечный... …по дороге летит стрекоза – малая птица в её золотых глазах одуванчик всё тянет и тянет ноги в гулкую землю и летят и летят… и летит стрекоза по мягкой и гулкой земле… ах! – так доныне цвели только розы шагнувшие в ветер» … Завиток прохладного ветра мазнул Капитана по лицу, провалился за воротник. Неподалёку, в ближней рощице, завыл-засвистел какой-то зверёк, должно быть – подпевая стажёру. Доски кузова скрипнули. Над бортом зависла физиономия одного из молодцев. – Вы, разлюбезные сударики, на Акима Арнольдыча не серчайте, – добродушно сказал он, забира- ясь в кузов. Арнольдыч, полностью теперь укрывшись за чашкой, буркотел совсем уж неразборчиво. В кузов, тряханув грузовик, запрыгнул ещё один молодец. – Это верно, – подтвердил он. – Язычок у Арнольдыча – о-го-го! – что овечий помёт, что жемчуг – не разберёшь, где круглее. Взяли мы его – два дня назад – можно сказать, из недоразумения. Тёрся у конторы, сирота, трендел: сил, мол, у меня – девать некуда, не глядите, что старичок! Я, говорит, один – как целая бригада: хоть на Луну лететь, хоть в пустыне песок подметать! Возьмите! – ну хоть стажёром! Взяли… – Молодец пригорюнился. – Второй день без устали чай дует да ватрушки трескает. Вздохнул. – Ладно! – раздался со стороны кабины голос шофёра. – Дитё ж, хоть и велик годами. Пусть трескает, лишь бы не забывал их в варенье макать, чтоб не всухомятку! – Я макаю, – поспешно отозвался Арнольдыч. Высунув маленький морщинистый носик из-за чашки, он весело и бодро прибавил: – А ещё можно сахаром сверху насыпушку делать! – Вот и умничка! – гаркнул шофёр. – Скажи что-нибудь, согрей компанию! – Да иди ты, – невежливо отмахнулся Арнольдыч. – Во даёт! – восхищённо сказал шофёр. – Не человек, а клад! – Послать-то и я могу, – пробурчал себе под нос Капитан. – Эка невидаль… Семён Семёнович, обтряхивая крошки, перегнулся к шофёру: – Скажите, – робко попросил он, а как вы эти фокусы делаете? – Чего? – подозрительно спросил шофёр. Он громко захлопнул крышку капота, где до сей поры ерундил, брякая железом, и настороженно подбоченился. – Да вот… – Семён Семёнович не знал, как объяснить. – То, что вы сейчас с дачей делали… с забо- ром… Как вы фокусы эти устраиваете? – Фокусы!? – Шофёр обиделся. – Да какие же это фокусы, швабра ты очкастая? За кого ты нас при- нимаешь!?!? – Да-а… – прогудел, прихлёбывая чаёк, один из молодцев. – Нехорошо… – Вы извините, – Семён Семёнович застеснялся. – Я не хотел обидеть. – А что? – оживился Арнольдыч. – А и фокусы! Цирк! – Взмахнул руками и скорчил гримасу. – Мы теперь – бродячий цирк! – Торопливо добавил: – Только я – директор. Ладно? – Погоди, – нетерпеливо остановил его шофёр, глядючи сурово на Семёна Семёновича. – Цирк ему… Мы – музейные работники. Ясно? Мы в штате. Фокусы, надо же! Мы все тут с дипломами, не как- нибудь! – все искусствоведы, все как есть доктора этих самых наук! Фокусы ему… Все как есть! – А я – директор, – хмыкнул Арнольдыч. – Как? – недослышал только что подошедший третий молодец. – Говорю, – громче сказал Арнольдыч, – стишок такой есть: «Как-то раз один облом раздобыл себе диплом. И теперь облом рыдает: как сварить диплом – не знает…» Шофёр захохотал. Капитан понимающе шмыгнул носом. Вздохнул. Да-а… Был когда-то и у него диплом. Была аспирантура и почти готовая диссертация, на весьма беспокойную и маловразумительную тему. Были научные статьи, – вздор и бред! Было преподавание в университете: никому не нужные лекции ничего не слышащим студентам. Вляпался… «А как вляпался – так и вылез» – веселея, подумал Капитан. Шофёр, грустно ухмыльнувшись, внимательно посмотрел на него. – Вы давайте, – сказал подошедший молодец, – выметайтесь из кузова. Грузить пора. Музей ждёт… – А я как раз свежего чайку заварил, – умильно сверкнув глазёнками, подсуетился Арнольдыч. – А никто и не сомневался! – хором ответила вся бригада. – Чего там, – махнул рукой шофёр. – Сиди уж, хлебай. Семён Семёнович и Капитан выпрыгнули из машины. – Как ты полагаешь, Сеня, что за музей? – шёпотом спросил Капитан. Приятель пожал плечами. Неожиданно, рядом с ними – из кузова – приземлился Арнольдыч. Сигануть он сумел на удивле- ние виртуозно, с полной чашкой в руках, – на один только оплеск убавив ароматный напиток. Призем- лился, – оскалился дружелюбно: – Какой Музей, интересуетесь? Прихлебнул чаёк. – Ну-у… – промямлил Капитан. – Ну да. Уж как-то ваши искусствоведы ошарашили нас немножко... Они что, действительно доктора наук? – Не сомневайтесь! – воскликнул стажёр. Уверил: – Самые что ни на есть. Лучше не бывает. Бук- вально на днях академиками сделают, – вот только план выполнят… – Подшмыгнул свободной рукой просевшие штаны. – А там! – там совсем уж несусветные перспективы, хоть облизывайся да слюну по- ловником подбирай! – Какие? – поинтересовался Капитан. – Засушат, и в витрину, под стекло: во славу науки, на гордость потомкам. Будут экскурсии к ним водить, в учебниках упоминать… Скрижали! – А вы – тоже доктор? – ужаснулся Семён Семёнович. – Да что ты, милый! – дёрнулся Арнольдыч и чуть чашку не выронил. – Куда мне! – Добавил уны- лым, капельку насмешливым речитативом: – Мы – люди простые; мы – почту разносим; куда нам на верхи-то карабкаться; чего уж… – Так вы, Аким Арнольдович, почтальон? – Ясно! А там – кто его знает… …Только я, ребятки, не Аким, и уж тем более – не Арнольдович. Бред-то какой! …Это, значит, решил я сюда, на подработку, устроится, – уж очень ватрушки у них, гово- рили, заливистые! – так эти шустродумы «Акимом Арнольдовичем» меня и прозвали. Сказали, безы- мянным – непорядок… Вроде как, понумеровали, – хихикнул он. – И как же вас зовут? – спросил вежливый Семён Семёнович. – А никак меня не зовут, – насмешливо зыркнул старичок. – Когда надо – я сам прихожу. Капитан нетерпеливо оттёр приятеля плечом. – Так вот, гражданин, насчёт музея… Что за музей-то? Где он? – Музей? Музей как Музей, – везде он! … Да только не снаружи, а внутри. Потом уже – снаружи… Кхе-е… Старикашка допил чай, обтёр губы тыльной стороной ладони, и, извернувшись, ловко закинул чашку в кузов. Наверху её поймал один из молодцев; поймал – поставил на столик; махнул стажёру ру- кой : пора, мол. Старикашка улыбнулся. Устало улыбнулся. Чуть-чуть устало, можно бы и не заметить, но – вымотанностью какой-то повеяло, ношею невыразимой… Да только – по силам; чувствовалось сразу: по силам, о-го-го! Да ещё по каким! – Кхе-е… – обмахнул путешественников и машину всё ещё насмешливым, но прозрачным и лёгким взглядом. – Вам бы, мальчики, не о Музее – о тропинке бы подумать. А уж куда она приведёт – это как идти будете. – Помолчал. – Вы сами-то понимаете, куда вам нужно? – К себе, – не задумываясь, ответил Семён Семёнович. Он сказал это уверенно, сам на свои слова удивляясь. Никаких сомнений не шевельнулось. Ясно было всё… Так ясно! – Браво! – воскликнул старикашка. – Почти отличник! – Вы не смейтесь… И на станции – там, в зале ожидания, и потом… потом… в шалаше, на даче – теребилось что-то, прокрикивалось, проступало. Что-то пыталось говорить, и – когда он не затыкал уши – говорило, в пол- ный голос и безоглядно, с явным правом говорить, прикоснуться, быть услышанным. Не всё было по- нятно Семёну Семёновичу: в себе – мало что, вокруг – так и вообще ничего! Но это – понял. К себе. Именно к себе. Куда же ещё? И то, что встретившийся им пожилой гражданин может чем-то помочь – понималось тоже, понималось твёрдо, очевидно, доверчиво. – Не смейтесь, – попросил Семён Семёнович. – А я и не смеюсь, малыш, – ласково сказал старичок. – Тебе показалось. Наверное – радуюсь. Капитан гнул своё: – Так как насчёт музея… я не понял… Насчёт музея – как? – Да что ж это Музей тебя так разволновал? – всплеснул руками старичок. – Хм-м… – Капитан шмыгнул носом. – Дачный посёлок – раз-раз, и готово… Обалдеть можно! Вот – у Сени владение пропало. – Нет-нет, – заторопился тот. – Никаких владений! …Оно, может, надо. Пускай дача сама… это… – решает, как ей лучше… – Твёрдо определил: – Я ни чем не владею. – Это правильно, – согласился старичок. Сморщив носик, посмотрел на Капитана: – Ведь нет же ни- чего, маленький мой. Всё есть и ничего нет. Мыльные пузыри, так-то… да ещё при условии, что мыло и вода – в одном месте, а выдуватель этих самых пузырей – в другом. Условная Реальность. – Арнольдыч! – зашумели от машины. Долго тебя ждать? – лезь, давай! – А их, – кивнул Капитан на молодцев, – тоже нету? – Ага, – легко согласился старичок, и – вдруг, без предупреждения – пронзительно свистнул. То ли воздух дрогнул, то ли земля… А может быть, ничего не дрожало, а просто: поменялось. Не стало ни молодцев в кузове, ни шофёра за рулём, ни самой машины, – вместо них появилась небольшая проплешинка-бугорок, вдосталь осыпанная блестящим мягким песком. Несмотря на прохладный сен- тябрьский день, даже на расстоянии ощущалось, что песок сух, что песок жарок, и если стронуть ладо- нью – тихо зашуршит, двинувшись, подобно лёгкой озёрной волне. Так казалось: сама пустыня выгля- нула из-под лугов… Повсеместно же – как ни крутись – проступил дачный посёлок. Но и он, в такт пес- чаному дыханию, казался сотканным из пустынного марева. Люди привычно, с привычной подробно- стью суетились, ничтожно и щедро тратя свою жизнь; на верёвках сушилось бельё; гнулись ветви пло- довых деревьев под тяжестью нарождений; подтявкивали, мельтеша, собаки; порхали, выглядывая поживу, птицы; тонкий заливистый сквознячок гнул верхушки призаборных трав… Рядом возвышалась недавно покинутая путешественниками дача. И даже сарайчик, из которого так бесцеремонно вытрях- нули Капитана, по-прежнему высился над малиной. – Что за ерунда… – часто заморгал Капитан. – А мне – нравится, – спокойно заявил Семён Семёнович. – Да при чём тут нравится-не-нравится! – осадил его Капитан. Обернулся к старичку: – Что это зна- чит? Что это…? Старичок озирнулся. – По-моему, дачный посёлок… И пляж! Он подошёл к песчаной проплешинке, и с видимым удовольствием растянулся на ней, заложив руки за голову. Заулыбался. А так оно получилось, что пляж образовался прямо посерёд одной из поселковых улочек. Не про- шло и минуты, как сверху, – улочка шла под уклон, – надвинулся толстый низкорослый мужичок. Обли- ваясь потом, он натужно толкал перед собой тяжёлую, набитую кирпичами тачку. Впрочем, больше все- го сил мужичок явно тратил не на толкание, а на старания удержать тачку – не дать ей, вырвавшись из рук, покатиться вниз. Унылая процедура сопровождалась унылым скрипом колёс и унылым хриплым пыхтеньем толкателя. А и поволокся, поволокся он со всем своим громоздьём прямо через пляж. Тачка проскрипела всего в полуметре от возлежащего старичка, опасно накренившись кирпичёвой возвысиной в его сторону. Приятели – одновременно – вскрикнули. Но возлежащий – хоть бы что, он и ухом не повёл. Потный хрипун-толкатель – тоже – не обратил внимания ни на вскрик, ни на разлёгше- гося по ходу движения человека, ни даже на то, что насквозь минует он бугорок: тачка по-прежнему стремилась вырваться из рук – вниз, и шла через бугорок нижней частью – насквозь, хрипун же – насквозь – по колени. И покатил. Семён Семёнович шумно выдохнул. – Вот как! – немного опомнившись, сказал Капитан. Снял шляпу и стал обмахивать лицо, хотя ощу- тимо задувал прохладный порывистый ветерок, в последние минуты ставший только крепче. – Значит, так… Снова замолчал. Старичок, интересуясь, прищурился на него с песочка. Капитан внимательно посмотрел на песчаный бугорок. Поозирался, наблюдая посёлок. Облизнул губы. В домах, людях, деревьях отчётливо ощущалось дрожание, зыбкость неуловимая, некое невыцеп- ляемое искажение формы и очевидности. В то же время, песок был внятен, казался явным, неотъем- лемым, вполне очевидным (что, впрочем, не очень вязалось с исчезновением грузовика с искусствове- дами); будто: есть данность, и на данность наслоилась дачная призрачность. Хотя… куда делись искус- ствоведы? – не-Арнольдыч здесь, вот он… – Значит, – сказал Капитан вдумчиво, но почему-то ощущая себя круглым дураком, – мы, луга, рощи вон те, дорога… пляж этот самый! – есть, а вот дачного посёлка со всем его содержимым – его нету. Наваждение. Туман. …Ты как думаешь, Семён? Семён Семёнович отмахнулся. Ему вообще сейчас ни о чём не хотелось думать. Приятно было, легко. Что там, да как, – потом, потом, в другой раз… Качнувшаяся – вчера и сегодня – устойчивость ми- ра ни смятения, ни ужаса не вызывала, но – намёк на возможную радость, или даже не намёк, а – нача- ло радости. Капитан вопросительно посмотрел на старичка. – Не могу знать, ваше благородие! – бодро выкрикнул старичок, дёрнув ножками по песку. Заёр- зал. Сел. Устало посмотрел на собеседника. – Балда ты, голубь, хоть и шляпа до ушей… Старичок встал. Сошёл с бугорка. Подобрал в траве камешек малый, и не целясь – метнул в дачу напротив. Камешек попал в приоткрытую створку окна. Не разбив стекла, но наделав дребезгу – он от- скочил, угодив на большой, покрытый драной клеёнкой стол, за которым, прихлёбывая из тарелки суп, восседала объёмистая девица с нечёсаными лиловыми космами. Камешек промчался по всему столу и ткнулся в тарелку. Девица подскочила. – Это кто ж тут каменюками людям стёкла портит