…Можно открыть глаза – и коснуться взглядом. И снова закрыть, и снова открыть… и снова – коснуться. Он открыл глаза. Лицо девушки было совсем рядом… где-то там, далеко-далеко… совсем близко… О, как она смотрела на него! Как она на него смотрела! – Я почти каждый день ходил к балкону, – прошептал Семён Семёнович. – И когда ты уехала – я хо- дил туда… – Я знаю, – шепнула девушка. – Я так тосковал!.. – прошептал Семён Семёнович. – Не было дня, чтобы я не помнил тебя!.. – Я знаю, – шепнула девушка. – Всё, что я встречал в своей жизни – я сравнивал с тобой, – прошептал Семён Семёнович. – Каж- дое дерево, каждый цветок, каждую птицу, облако, мысль… Каждую капельку собственного ничтоже- ства и собственной красоты – я всё сравнивал с тобой! Я не мог дышать, когда тебя не было рядом… но я дышал! а тебя – не было рядом! – и разве я хоть когда-нибудь дышал? – Я знаю, – шепнула девушка. – Я сошёл с ума… – прошептал Семён Семёнович. – Я сошёл с ума и стал кем-то другим, совсем- совсем другим. Я подходил к зеркалу – и зеркало не отражало меня, оно отражало кого-то другого… – Я знаю, знаю, знаю, – прошептала девушка. – Но откуда, откуда ты знаешь! – закричал Семён Семёнович не разжимая губ, и заплакал, и почув- ствовал острую боль в спине – там, откуда растут крылья. – Я люблю тебя, – сказала девушка. Острая боль разорвала спину. Кровь, мясо, кости – всё вдребезги! Показались кончики крыльев. – Я люблю тебя, – сказала девушка. Крылья качнулись запрокинутыми парусами над измученной головой. – Я люблю тебя. Девушка ничего не сказала. Ничего не сказал Семён Семёнович. Как-то так получилось, что они были всегда. «Он бегал по городу и искал дождь. Он заглядывал в окна, стучал в квартиры, вбегал в магазины, учреждения… Дождя нигде не бы- ло. Иногда ему доводилось почувствовать сырость или увидеть мокрое пятно, но всякий раз оказы- валось, что это что-нибудь другое, сырое и мокрое, но к дождю отношения не имеющее. Один раз ему даже подарили бутылку воды, предлагая тем самым отвязаться, оставить в покое, удоволь- ствовавшись хотя бы этим. Он медленно вылил воду из бутылки на землю, и, пока вода лилась, пы- тался увидеть-рассмотреть дождь. Дождя не было. Он плакал. И слёзы падали, капля за каплей… Падали… Это было почти начало дождя, но начало не переходило в продолжение, а слёзы заканчивались, и упавшие ниц слезинки растворялись, таяли, – уходили, торжественно иссверкиваясь падающими в небо звёздами. Он открывал и закрывал краны. Но дождя не получалось. Получались обрушение и исчезновение. Однажды он даже нарисовал дождь, и, поместив рисунок на большой лист, повесил его на сте- ну. Но это был очень тихий дождь. Он беззвучно падал со стены, беззвучно пропадая, рассыпаясь беззвучно и незаметно, и – возвращался обратно, безубывно оставаясь на листе. И это был не дождь. Когда человек умер – стояла сухая безветренная погода. Пыль лежала холмиками, холмами, це- лыми озёрами, необозримыми от края до края, неподвижными и глубокими. Растрескавшаяся земля тихонько поскрипывала, равномерно и стойко дыша… И вознёсся он. И вознёсся он на небеса. И это были небеса дождя» … «Вот как… – дожёвывая пирожок, думал Капитан. – Вот оно как… А почему? Потому что шагнул; выбрал шаг – и шагнул. Может, он и не знал – куда, сердце знало. – Вздохнул. Утёр губы. Старательно, более чем следовало, обтряхнул руки. Выпрямился. – Теперь, должно быть, моя очередь… И?» В комнате было тихо. Тихо-тихо. Но Капитан чувствовал: там всё нормально… Прекрасно! Там – чудо. «Вот оно как, – млея, подумал он. – Вот оно как бывает… – Глубоко вдохнул тёплое летнее утро. – Будет и у меня.» Облокотившись о балконные перила, Капитан выглянул во двор. Никого… Пусто. Медленный солнечный полдень. Мягко царапают карнизы голуби. Лениво оскальзывая размыты- ми запятыми порхает бессчётная трепетная мелюзга. Переливаются – рассыпаясь в шелест – листья… До чего же много листвы! – изумрудное море, волна к волне! Сюда бы лодку… ладью… целый фрегат! И чтоб – штурвальное колесо. И – натянутая бечева горизонта, доверчивая, близкая, – натянутая навстре- чу… Одна рука – на штурвал, другая – к горизонту… Только бы силы хватило! …И кто посмеет сказать, что судьба не бывает в пригоршнях

Капитан широко распахнутыми ноздрями втянул качнувшийся из листвы ветерок. «Закурить бы!» Снова, придирчиво всматриваясь в закоулки, оглядел двор. Во дворе никого не было. Впрочем, и двора, как такового, не было. Деревья росли так густо, так раскидисто и высоко, что взгляду, помимо них, оставалось совсем немного: несколько маленьких пят- нышек небесной голубизны… несколько асфальтовых лоскутков у подъезда… половинка соседнего до- ма, и, от соседнего дома – приземистая обшарпанная арка, протянутая неизвестно куда… Из-под арки послышались бодренькие шажки. Человек. Человечек! В диком пёстром балахоне, в панамке, с большущей пухлой сумкой через плечо – человечек направлялся куда-то по своим делам, и так получилось – шёл он мимо подъезда. – Сударь! – негромко окликнул Капитан. Человечек остановился. Капитан перегнулся через перила: – Добрый человек, извините, что обеспокоил… Нет ли у вас закурить? – Есть! – Человечек снял панамку и задрал голову вверх. – Тебе как? – туда бросить, или сам сюда соизволишь? Капитан вздрогнул. Изумлённо задрал брови. Ну и ну! – Арнольдыч! – Так точно, ваше благородие, – щёлкнув каблуками, отрапортовал Арнольдыч. – Тебе курево с ка- кой руки забросить? – с правой или с левой? – Можно с обеих, – засмеялся Капитан. Оглянулся на балконную дверь. – Погоди, сейчас сам спрыгну! Второй этаж – пустяки! Ему приходилось прыгать и с третьего, правда, внизу был сугроб… Ерунда! Капитан зашагнул за перила, и, внимательно высмотрев место приземления, спрыгнул. Удачно спружи- нил, но – равновесия не удержал, покатился прямо под ноги старичку. – Кузнечик да и только! – довольно сказал Арнольдыч, помогая Капитану подняться. – Не расшиб- ся, прыгучий мой? – Ничего! – Капитан бодро обтряхнулся, отёр платком поцарапанную руку, и, в знак того, что всё обошлось благополучно, подпрыгнул. – Молодец, – порадовался за него Арнольдыч. Протянул трубку и кисет: – Кури! Заслужил! Капитан поспешно набил трубку, достал зажигалку, прикурил. С первой же глубокой затяжки – сильно закашлялся. – Ну и табак у тебя!.. – Обыкновенный, – пожал плечами Арнольдыч. – В одном королевстве разжился… – Обмелькнулся лукавым взглядом на Капитана. – Оно, конечно, за нутро берёт, спора нет. Да только в несуразицах гос- ударство у них погрязло! – как упрекнёшь? Народец тамошний – горюны да печальники: без начальства жить не могут, а короля себе – никак не найдут. Маются! Капитан с подозрением покосился на улыбчивого старичка. – Ну-ну... Арнольдыч придвинулся поближе и доверительно понизил голос: – Был один, и тот – сбёг… В народе шептались – уши у него, мол, слабые, корону удержать не мог- ли! Вроде как, предлагал ему придворный кузнец уши железные выковать, но тут выяснилось, что и го- лова – слабая, железные уши не потянет… нет… Капитан снова закашлялся, сильнее прежнего. – Экое недоразумение! – посочувствовал Арнольдыч. – Не получится из тебя воздушного шара, – не держится в тебе дым! Могу морковку дать. Капитан промакнул платком заслезившиеся глаза и сердито посмотрел на ехидника. Поинтересо- вался: – Ты, смотрю, из бригады-то ушёл? – Ушёл, – подтвердил Арнольдыч, лучезарно поглядывая на собеседника. – Выперли? – Не-е… Сам ушёл. Лодыри они: к чаю – не дозовёшься, больше двух пряников за один присест – не сдюживают. Как с такими работать? Тунеядцы, уж ты не спорь. Слабаки! …А тамошний-то король, – Арнольдыч опять понизил голос и опасливо оглянулся по сторонам, – ладно бы сам сбёг, так он ещё и премьер-министра похитил! …Слух в народе прошёл: сожрал супостат главу правительства! А? Умял си- роту! – Ну чего городишь! – А чего? …Да-да-да. Рассказывают, – Арнольдыч вытаращил глаза, – на пиру король так лопал, так облизывался! – жуть! А премьер-министр – он грустный сидел, не кушал. Предчувствовал… Каково? «Врезать бы ему!..» – тоскливо подумал Капитан, отворачиваясь от Арнольдыча. – Ты – другое дело! – Капитан ощутил лёгонькое похлопывание по плечу, вроде как – птичьей лап- кой. – Ты у нас – молодец! Не жрун! – Капитан обернулся. Арнольдыч жалостливо и умильно сощурил глазки: – Вон ведь как отощал, родимый… Что ж ты? Ай-яй-яй! Небось, глина нежирная попалась? – Что? Только тут до Капитана, наконец, полностью дошло, что Арнольдыч, существо загадочное и ехид- ное, всё про них с Семёном знает. Что он… Что… Что же это такое! – Ах ты, издеватель, – вскипел Капитан, – швабра ты старая! Что ж мы, мотаемся тут, долбимся о всякий угол… – Ухватил Арнольдыча за грудки. – Да я из тебя сейчас всё вытрясу! Ты у меня всё расска- жешь! Замерцали окрестности, затряслись. Тренькнуло. Перемигнулось, – ах! – море… Солёные брызги врезались Капитану в лицо. Он выпустил старика. …Волны, волны кругом! Деревья, кусты, трава, ас- фальт, стены зданий, летний дрожащий воздух – всё стало волнами! Где верх, где низ… – что там! – пу- чина… «Как же я не захлёбываюсь?» – судорожно мелькнуло в голове. Огромный пенистый вал накрыл Капитана с головой. Повалил! Поволок! – Арнольдыч! Арнольдыча не было. Была… Большая Белая Рыба, с сумкой Арнольдыча на хвосте. Невиданная! Капитана охватила оторопь. Умевший, до нынешнего дня, плавать только в пруду – он не смог подняться на волне и хлебнул – вдосталь! – солёной воды. Забарахтался. – Арнольдыч! – захрипел он. Рыба с интересом смотрела на Капитана. Широкие сияющие глаза были внимательными и тёплы- ми. Капитан, не выдержав, заорал на Рыбу: – Где Арнольдыч!? …И Большая Белая Рыба с хохотом ушла в глубину. Капитана накрыла следующая волна. Теряя воздух, беспорядочно дёргая руками и ногами, он стукнулся о дно… …«Люди пришли в мир, и его не заметили. …В этом мире пляшут черешни. И собаки высоко вздымают на розовых языках солнце. И коло- тят жуки в барабаны. И цветут ручьи. И многое, многое, многое. И совсем не так, как люди видели это всю свою жизнь. …В этом мире снега галдят журавлиными косяками. И смотрят моря в рассвет; что им в этом? но вот ведь – смотрят. И поют и вздыхают огни. И льнутся и жмутся к ладоням ветра рас- трёпанными мордашками…» … Сухо. …Да. Это было не дно, а обыкновенный асфальт. Не было ни моря, ни Рыбы, ни Арнольды- ча… а так – всё как прежде. Вот и балкон, откуда он только что – и десяти минут не прошло – спрыгнул. Двор… У ног его, на асфальте, дымилась трубка. Рядом лежал кисет. Капитан, чуть придерживаясь за по- ясницу, нагнулся и подобрал их. – Надо же, не раскололась, – пробормотал он. – И кисет сухой… И? …Он стоял и никак не мог взять в толк: что? зачем? почему? Растерялся. «Как там Семён говорил?» Машинально вцепился зубами в трубку, стиснул кисет. Решительно огляделся по сторонам. «Вперёд!» А куда? Тут только и стало заметно, что двор – он не только двор, но и не поймёшь что… Действи- тельно: дом был как дом, арка как арка, и половинка соседнего здания – та, что виделась с балкона – тоже, а вот другая половинка – вздор, ерунда, аляповато раскрашенная подделка! Да и остальное… Те- перь Капитан рассмотрел то, что не смог поначалу заметить за высокими пышными деревьями и густым кустарником. Все строения, за исключением дома, арки и соседней половинки – были ненастоящими. Театральные декорации, вот что! Даже пейзаж, видневшийся вдали, многообещающе раскинувший па- нораму обширного и пёстрого населённого пункта – воспринимался как нечто нарисованное, как самый обыкновенный театральный задник, необычайных масштабов, но вполне заурядного качества. В неко- торых окнах он заметил фанерные силуэты людей, выполненные в натуральную величину. Капитану вдруг стало страшно. – Эй!.. – попытался крикнуть он. Крика не получилось – получился писк. Откашлявшись и прочистив горло попробовал снова: – Эй! Люди! Кто-нибудь! Никто не отозвался. «И?»… И – что? …Капитан набрал побольше воздуха в грудь и заорал изо всех сил: – Э-э-э-э-эй! Э-гэ-гэй!!! И тут же ощутил, как кто-то теребит его за штанину. Посмотрев вниз, Капитан увидел сидящего рядом с ним барсука. Барсук почесался. – Ты чего орёшь? – спокойно спросил барсук. – Тебя обидели? Капитан попятился. – Н-нет… – Тогда не ори, – предложил барсук. – Ночь на дворе! – Ночь? …Кажется, день. Вон, солнышко какое… Барсук шмыгнул носом и посмотрел на солнышко. Потом – на Капитана. – Это тебе, именно, кажется, – спокойно сказал барсук. – Со мною тоже иногда бывает. Не огорчай- ся! – Попросил: – И не ори. Ладно? – Ладно… – Спохватился: – Погоди! Как мне попасть в город? – Куда? – удивился барсук. – В город! Туда, – Капитан махнул в сторону декораций рукой. – Там раньше был город, а теперь – ерунда, театр какой-то. Но я там был! Как же попасть? – А зачем? – ещё больше удивился барсук. – Ну… Куда-нибудь нужно попасть. Так ведь?.. Барсук укоризненно покачал головой. Вздохнул. – Дело твоё. ...А билет у тебя есть? – Билет? – Ну да. Как же без билета – в Музей? – В какой музей? – В обыкновенный! Билет нужен. – Какой-то бред! Я уже оттуда – сюда – приходил! Случалось… – Оттуда – сюда: пожалуйста. А вот отсюда – туда: только с билетом. – Где я его возьму? – Капитан развёл руками. – Что за билет? – Билет? Обычный билет: добровольная неосмысленность. Он должен быть внутри тебя. Тогда и в Музей попадёшь. – Ничего не понимаю, – простонал Капитан. – Бывает, – успокоил его барсук. – Ты, я смотрю, так нервничаешь! Может быть, тебя утешить? Капитан промолчал. – Понимаешь ли, – тут барсук застеснялся, – я всегда по ночам стихи пишу. Вот и сегодня, минут за пять до того, как ты заорал, стишок появился. Могу прочитать. – О чём стишок-то? – печально спросил Капитан. – На острую тему, – важно ответил барсук. – О классиках и современниках. Маленький. Прочитать? – Давай… Барсук забрался на лавку, стоящую возле стены дома, и встал в позу. – О Классиках и Современниках! – провозгласил он. Капитан безнадёжно махнул рукой. – и смотрят Классики на нас и в классики играют «мы любим вас!» – мы им кричим они не понимают …не понимают вообще и даже больше: в о о б щ е и даже вовсе: в о о б щ е …и в классики играют Барсук умолк и замер на лавке. – Интересно… – неуверенно промямлил Капитан. Барсук поклонился. – Утешился? А то, может, тебе балладу какую прочитать? Я могу! – Не надо, – твёрдо, но стараясь не забывать о вежливости, отклонил предложение Капитан. – А то – я могу… – взгрустнул барсук. – В другой раз, – пообещал Капитан. – Мне бы – выбраться… – Выбирайся, – пожал плечами барсук. – Кто тебе не даёт? – Но как?! Барсук осмотрелся. Заметил арку. – Да вот хоть туда. Беги, малыш! Капитан тоже посмотрел на арку. – И что там? – Я-то откуда знаю! – обалдел барсук. – Ты ведь идёшь! – Ладно. Пока… Стараясь не оборачиваться, Капитан медленно зашагал к арке. – Доброй дороги! Доброй дороги! Доброй дороги! – раздался за его спиной целый хор. Даже не хор – гул. Следом – растреснулся гром: гуденье, дуденье, барабанный грохот. Капитан обернулся. Весь двор был заполнен великим множеством барсуков. Барсуки толпились между деревьями, сидели на ветках, выглядывали из кустов. Барсуки трясли флажками, дудели в тру- бы, восторженно стучали в барабаны. Те же, у кого лапы были свободны, напутственно махали этими лапами Капитану вслед. Некоторые – плясали. Капитан опрометью кинулся под арку. Прыжок… Другой… Ай!.. Не сумел удержаться!.. И вот он уже летит, вопя, в какую-то немыслимую пропасть, с ужасом замечая внизу облака, и там – под облаками, далеко-далеко внизу – тоненьку по- лоску железной дороги... бегущий по рельсам, крошечный такой, поезд… Кричанье ему уже не помогало, и поэтому – не переставая кричать – Капитан крепко-крепко за- крыл глаза. А!-а!-а!-а!-а!-а!-а!-а!-а!-а!-а!-а!-а!-а!-а!-а!-а!-а!-а!-а!-а!-а!-а!-а!!!!! …Чья-то сильная беспокойная рука резко тряхнула его за плечо. – Мужчина, вам плохо!? Капитан открыл глаза. Он сидел на лавке, в вагоне. Рядом стоял высокий сутулый старик и тре- вожно сверлил его маленькими колючими глазками. Неподалёку – по краешкам лавок – приткнулись две пожилые женщины; женщины о чём-то быстро перешёптывались, испуганно поглядывая на крику- на. – Вам плохо? – Извините… – Капитан отёр рукавом вспотевший лоб. – Это я задремал… Приснилось что-то… Из- вините. Старик сердито нахмурился. Густые кустистые брови вздыбились, зашевелились. Женщины на лавках умолкли. – Изволили задремать – так дрёмствуйте! – наставительно сказал старик. – А кричать зачем? …Вы, молодой человек, к валерьянке прикладывайтесь. Да! А к водке – ни-ни; с водкой – завязывайте! – Да я непьющий, – слабо запротестовал Капитан. – Так получилось… – Получилось у него! – пробурчал старик, возвращаясь к себе на лавку. Обернулся; зыркнул суро- во: – А уж если до рюмки добрался – закусывай плотнее! И это… в поезд не лазь. Не лазь в поезд! Сиди себе под яблонькой и воздухом дыши! Постепенно старик угомонился. Женщины, встав, перебрались на несколько лавок подальше. Больше в вагоне никого не было. Капитан посмотрел в окно. Осень… Похоже – сентябрь. Зелёные листья только слегка, самыми кончиками тонких трепещущих лапок коснулись желтизны и багрянца. Лес… лес… Провода… Опоры высоковольтных линий, отемнелые и блескучие после недавнего дождя… Лес… лес… лес… Случайные избёнки, покосившиеся и шальные… Девочка у шлагбаума, в ярком жёлтом плаще, с полосатым мячиком в руках; девочка помахала пробе- гающему поезду рукой… Снова – лес… Руки у Капитана дрожали. «Вот ведь! Чего только за последние дни не случалось, а всё – не при- выкну… Привыкнешь тут!» Обтёр замызганные руки о замызганный плащ. Поднялся и вышел в тамбур. Женщины – искоса – проводили его подозрительными взглядами: опохмеляться пошёл, болезный… Поезд подрагивал, постукивал, погромыхивал. Поезд дребёзгло и мягко подпрыгивал, умело пе- ремещая своё неуклюжее огромное тело по тонким извивным рельсовым нитям. Здесь, в тамбуре, Ка- питану стало спокойнее. Он нашарил в кармане трубку, кисет, зажигалку; закурил. «Ерунда со мною происходит, – устало подумал он. – Изо дня в день…» Поезд замедлил ход. Станция. Остановка. Двери открылись. В тамбур вкачнулся свежий прохладный ветерок. Мимо – на выход – протопал высокий старик. Выйдя на перрон и подшмыгнув на спине рюкзак – он сурово по- грозил Капитану пальцем. Капитан – в ответ – показал язык. Двери закрылись. Натужно набирая скорость, поезд последовал дальше… Всё дальше и дальше… Куда? «Куда я еду?» – вяло мелькнуло в голове. Мелькнуло – и погасло. Не хотелось ни думать, ни ощущать… Просто: ехать, перемещаться, подпрыгивать вместе с поездом, безоглядно и навзничь смот- реть в окно… в мир… И Капитан ехал. И Капитан перемещался. И рассеянно посасывал трубку, не заме- чая, что она давным-давно погасла. И смотрел в окно. Сумерки… По небу бредут облака; бредут, бегут, летят. Чистые, белые, плотные, похожие на умы- тых утренних снеговиков. А одно облако – на большую белую птицу… Вот: облака летели; облака становились меньше и меньше, потихоньку отлетая в сторону. И толь- ко большая белая птица летела рядом с поездом, не отставая и не обгоняя, сопровождая свистящий и грохочущий механизм. Мимо проплыла рощица. На опушке стояла лошадь и что-то жевала. Капитану показалось, что, не переставая жевать, лошадь кивнула ему. Скрипнула дверь межтамбурного переходника. В тамбур вошёл контролёр. – Ваш билет. Капитан хмыкнул. Хоть что-то знакомое… Оживился: – Опять билет! Прямо помешались все на этих билетах! Контролёр насупился: – Я вас не понимаю. …Билет предъявите, пожалуйста. – Нету, – Капитан сожалеюще развёл руками. – Нет, и не было. – Понятно. – Контролёр деловито пошуршал в сумке, что-то отыскивая. – Будем платить штраф! – Не будем. – Капитан широко улыбнулся. – Денег тоже нет. – Вы издеваетесь? – Ну что вы! – Капитан вздохнул. – Признаться, даже при наличии денег – билета бы я не купил и штрафа бы платить не стал. В силу убеждений. Понятно говорю? – Безобразие! – с достоинством сказал контролёр. – Кому как… – В таком случае, вынужден вас задержать, – официальным тоном заявил контролёр. – Вот так! Капитану стало скучно. – А штаны не лопнут? Мелковат ты для таких выкрутасов, касатик. Сгонял бы лучше за подмогой. – Правильно! – облегчённо сказал контролёр. – Там, в первом вагоне, наших человек двадцать едет, все – по обмену опытом! Далеко не уходи, скоро вернусь с коллективом: будем тебя через руко- прикладство перевоспитывать! После чего гибко шмыгнул сквозь межтамбурье, грозно прогрохотав дверями. Сунув трубку с кисетом в карман брюк, Капитан снял плащ, обмотал его вокруг пояса и завязал на животе. Засучил рукава. Приготовился. «Идёт жизнь! Под моё нынешнее настроение, двадцать человек – тьфу…» Поезд снова замедлил ход. Послышались топанье и шумные голоса. Поезд остановился. Входные створы разошлись по сторонам. «Повезло!» Из межтамбурья высунулось сразу два контролёра. – Брысь! – гаркнул Капитан. Представители коллектива испуганно скрылись. Капитан прыжком выскочил на перрон. Поезд пошёл. В вагоне обозначилась толчея: салон захлестнула целая толпа контролёров, уста- вившихся на сбежавшего безбилетника через стекло. Контролёры что-то возмущённо кричали, показы- вали кулаки, – всячески выражали негодование и сулили, несомненно, многое. Капитан, лучезарно ска- лясь, прощально помахал рукой. Поезд, погудев, потянулся в бег. Но ещё какое-то время мелькали его огни, – из темноты, обсту- пившей станцию, виднелись они далеко и долго, и взгляду были приятны. Красивые, красивые огни. «Однако, прохладно…» Капитан развязал, обтряхнул и надел плащ, тщательно застегнув его на все пуговицы. Осмотрелся. «Знакомые места! – надсадно толкнулось в нём. – Куда это я? Где?..» И впрямь – знакомые: стан- ция, перрон, станционный зал ожидания… Последний раз он видел это совсем по-другому: развалины, запустенье… рельсы, заросшие высокой травой… разгуливавшие по перрону птицы… А теперь – как в первый, памятный крепко, раз. «Меня ссадили с поезда… Я вздремнул… Потом – с сумкам и переко- шенной физиономией появился Семён… Последний поезд мы пропустили… А! – так это и был послед- ний поезд! Сейчас я выпрыгнул из поезда на который мы не успели тогда!» Капитан вихрем ворвался в пустынный зал ожидания. Догадка оказалась верна. На календаре, ви- сящем возле кассы, те же самые год, месяц, число; судя по часам и расписанию – последний поезд только что ушёл. Приехал! Капитан плюхнулся на знакомую лавку и отрывисто, нервно захохотал. Хохотание оборвав – заплакал. «Иви! Иви, малыш…» …«в этой башне башне башне затишье и сырость запах роз и оливок запах ветхих и ярких платьев (аквариумные рыбки разбивают стекло и уходят в сторону водоёмов и заря им – в спину и плавники их красны красны и истекают красным) (фрески меняются местами они свешивают лохмотья яркие с парапетов на парапетах стоят и смотрят) запах лозы потерявшей упругость зеленоватый отсвет голуби голуби роняются на песок ударяются языками перетекают с места на место в граните в ониксе в мраморе но литаврами в кафель где трещины указывают направленье шлёпанье босых ног: голые письмена волчками вертятся на полу ….. …что стоит сказать: не умеющий падать теряет границы. это хорошо. сказать: не умеющий раскрыть ладонь – рождается безголосым и зыбким. во что прохожденье его? но вот ведь – приходит и усаживается удобно… ….. …затишье и сырость и затишье и сырость и сырость и сырость разбитая чашка усталая кошка пируэты еловых шишек штор изумрудов так и есть: на раскрытой ладони умещаются все ответы но они незаметны; так и есть: просто – ладонь раскрытая каждой пылинке имеющая продолженье» … …Ночь. Сидеть на лавке, закрыв глаза, это так приятно. …Да, он стал другим; совсем-совсем дру- гим. Даже Капитан не узнал бы сейчас Капитана. Даже дети – его дети… Ха! Они, возможно, закричали бы: «папа, папа!» – и кинулись бы сквозь него… …А уж королём – ни-ни, и не предложили бы! Капитан усмехнулся; помотал головой… …Тик-так, тик-так, тик-так. Как вошёл – приметил, не примеченные в прежние посещения часы. Ходики. На стене, над кассой: кошачья мордашка, с бегающими по ней стрелками; маятник раскачива- ется, глазищи – вправо-влево, влево-вправо, – золотистые, с лукавинкой! Тик-так, тик-так, тик-так… За окном – ветер, ветер… тонкая дождяная морось всвистывается в стёкла окон… А здесь: тик-так, тик-так, тик-так. Тиканье часов уютно полощется в застенной непогоде, играет с нею. …Котёнок опрокидывает лукошко с шерстяными клубками; взять увеличительное стекло, присмотреться к какому-нибудь клуб- ку: множество изогнутых, искажённых, извивающихся тончайших ниточек обвеивает главную нить, – ураганы, молнии, проливные дожди! – сжатые в шар, намёки, события, непогода… А котёнку – только бы поиграть: катает клубки, подбрасывает, волочит, шутливо втискиваясь зубками и коготками; наигра- ется – уляжется в них, свернётся колечком, засопит… Тик-так, тик-так, тик-так… …Зашумело, вспенилось Дерево – высоко разбросило ветви, раскрикивая птиц и ветра. Тонкими сильными пальцами коснулось солнца, и звёзд, и всякой пылинки – вне граней и вне границ, – объяло, затормошило. Вот: понеслись – пунцовея, кружась – облака; залопотали травы; вспенились, захохотали дожди, наполняя то, что должно быть наполнено, обходя то, что следовало обойти. Дерево стронулось; Дереву надоело стоять на месте, и – в длинном кошачьем прыжке – лёт, лёт, лёт! Дуновенье… Промчалась, переборно цокая копытами, устремлённая мерцающая лошадь. За лошадью – встря- сываясь, раскачиваясь из стороны в сторону – летела просторная дребезжащая повозка… фургон… За- навеска, скрывающая вход, моталась по ветру, и из оттуда – из бездонной фургонной глубины – спо- койно светили звёзды… «Ты – щепка в реке. Ты плывёшь по течению. И пока ты плывёшь по течению – ты неотделим от него; ты и есть – течение. В притихших – окрест течения – водах ты встретишь щепку, листик или соломинку, и докоснёшься, и увлечёшь за собой. Остановись! Замри! О! как много нужно сил чтобы остановиться! Чтобы наперекор течению – остановиться. Чтобы приподняться над. И осмотреться. И осознать: По обе стороны – берега; значит – это река. Это река; вот почему тебя так бурно несёт! – ты оказался в течение реки. Это течение; не волен ты – совсем не волен! – в дороге своей, покуда плывёшь по течению, покуда ты не отделим от него. Ты можешь набраться сил; ты можешь уйти в притихшие воды и оставаться там… Как долго? Долго! – пока другая плывущая в течение щепка не докоснётся тебя: …и докоснётся… и увле- чёт за собой… Найдёшь ли ты силы вновь покинуть течение? – ох, как это трудно! – как много нуж- но сил… Ты знаешь: пройдёт время – вновь появится плывущая в течение щепка и докоснётся тебя, или – плеснутся воды, – перебросят из притишья в стремнину… тебя… Ты это знаешь. Ну конечно же ты это знаешь! Ты знаешь, знаешь, знаешь: всё, что тебе нужно – исток реки; именно там все вопросы и все ответы, именно там начинается река. И именно там река заканчивается. Хоть очень многие будут уверять, что это не так, – но именно там река и за- канчивается. …Тебе известно, где находится исток: течение так внятно, так очевидно указывает направление! …Эй! эй! – развернись! Вот ты и плывёшь. И волен в дороге своей. И есть у тебя дорога; теперь-то только – именно теперь – она и появилась. …Это трудно. Это почти невозможно. Но только так и возможно – и разве может быть трудно? Плыви! Как бы далеко ни был исток – с каждым новым гребком ты учишься плавать» Время… Он открыл глаза, и взглянул и всмотрелся и увидел: ночь. Совсем не спал. Ни секунды. Но: отдохнул; хорошо отдохнул; вдосталь. Тело благодарно постаны- вало, неспешно стекаясь и стягиваясь в бодрствующий, готовый ко многому организм. Ни надрыва, ни излома – ничего; так понималось: несколько часов на не слишком удобной лавке никакой измятости не привнесли, что прежде – было бы немыслимо. А нынче: бодрость. Свежесть и бодрость. И что-то ещё, неугадываемое, имеющее прямящую натяжность струны, фонарное обличье светильника, взмыв- шего на высокий шест, порывистое дыханье вереска… В зале было темно. Темно и тихо. Чуть размывая темноту, от дальнего окна – к кассе, мягко дыми- лась полоска лунного света. Капитан встал. …Вот оно что! – на стене не было часов. Ходиков. Он сразу понял: чего-то не хватает, недостаёт, что-то отсутствует… Тиканье часов! – без него тишина стала сплошной. Неразбавленная поступью времени тишина… Капитан стиснул лицо ладонями; выпрямился; при- слушался… Время никуда не делось. Время присутствовало. Оно только переместилось, немножечко – просветью – обнажив корни бытия, там, где корни, минуя взрастание-цветение-угасанье сразу и изна- чально сливаются с кроной. Капитан почувствовал, как тишина наполняет его, заплёскиваясь в каждый уголок, – напитывая, очищая глубины образа для дивного и простого. Отняв от лица руки – вздохнул. Облегчение! Замирательный стиск предшажья… …Мотнул головой, и, доставая на ходу трубку, двинулся к выходу. Дверь… Коснувшись ручки, Капитан заметил большущий пальмовый лист, крепко влепившийся в дверь. По листу, едва угадываемые в лунном отсвете, брели буквы... Он щёлкнул зажигалкой.Свет пла- мени коснулся верхних, означенных крупно, строк: «Формула-пособие для никогда не ходивших в школу сусликов, зябликов, безбилетников и прочей живности. К вопросу «О …» …» Нагревшаяся зажигалка обожгла пальцы. Капитан, ойкнув, тряхнул рукой, гася огонь. Но буквам вполне хватило недолго плясавшего пламенного язычка: казалось, они вобрали в себя свет пламени, и, пульсируя, затрепетали – освещённые изнутри – по всему листу. «а) ЕДИНИЦА совершенна. (АБСОЛЮТНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ) б) как проявление самодостаточности присутствует и невозможная возможность ЕЁ от- сутствия (именно: существование-несуществование). в) так появляется 0 (ноль). (Условная Реальность) г) ноль, будучи лишь невозможной возможностью, но тем не менее: «будучи», – наделён, как «будучи», самостью. самость реагирует на свой статус невозможной возможности, проступая как закон самосохранения. проступая – отражает ЕДИНИЦУ, порождая сам факт противополож- ности; порождая ЕЁ противоположность. отражая-порождая – становится центром. д) становясь центром – воспринимает ЕДИНИЦУ как множество. е) воспринимая ЕДИНИЦУ как множество и осознаваясь центром – воспринимает себя как це- лое, как единственную реальность. ё) но: будучи лишь невозможной возможностью отсутствия ЕДИНИЦЫ – ноль способен осо- знать себя целостным только в статусе мнения, но не в статусе данности. ж) порождая это противоречие и сам будучи противоречием – стремится к осознанию себя целостностью в статусе данности: к осознанию себя ЕДИНИЦЕЙ и к изникновению себя как ноля. з) стремление к осознанию себя ЕДИНИЦЕЙ – воспринимается самостью положительно. Стремление к изникновению (себя как ноля) – отрицательно. и) возникает противоречие-закрепление: всяческое множество, существующее-и-несуществующее, возможное-и-невозможное – сра- зу, одновременно-одноохватно.» Капитан поморгал, вчитываясь. Сунул трубку в карман, и, решительно сопя – толкнул дверь. Дверь скрипнула. Капитан вышагнул наружу… Ночь. Светлая ночь. Высокая полная луна – пухлая, как спелое яблоко на невидимой ветке, звон- кая, как соки, бродящие в яблочной спелости… Станция увиделась такой, какой они застали её с Семёном при втором посещении. Всё заросло, просело, задышало, покрылось трещинами и влагой, закуталось в невидимый перезвон. Только стан- ционное здание, за порог которого шагнул Капитан, осталось прежним. …А ещё – здесь были люди… и люди и звери и птицы, – повсюду! Они стояли, лежали, сидели, – совместно и поодиночке, – неподвиж- ные, но и не замершие – развёрнутые внимательными взглядами в сторону зала ожидания. Точнее – в сторону крыши. Капитан поднял голову. По крыше, стеснившись боками, расплеснулся кошачий народец: кошки, коты, котята… Капитану, моментом, даже померещилось, что, где-то с краешка, между ними затесалась пантера. …Посерёдке крыши, удобно устроившись у антенной загогулины, в просторном шляпном гнезде сидела чёрно-белая кошка. Давняя знакомая! Это ж её они с Семёном порывались напоить мо- локом! Да… А шляпа? – его шляпа… Ну да, его! …Кошка, привстав и потоптавшись, устроилась в шляпе поудобнее. Капитан ухмыльнулся. Знакомые, куда ни ткнись, твердили, что шляпу он завёл зря. Не идёт ему шляпа! Вот, действительно, удумал! …Оказывается, не зря. Пригодилась. А кошка… Кошка будто бы и задремала: глазки прикрыла, усами дёрнула, откинулась- прислонилась к загогулине. Будто бы… А только – все на неё смотрели: и кошачий народец, и замершие – по станции да вокруг – разнообликовые существа. …Вон там, на перроне – целая стайка юношей и де- вушек… Бобёр на скамейке… Две стройные, склонённые друг к другу цапли… Старички и старушки, – кто как: кто с поклажей, кто так – налегке… Лошади… Голуби… Змеи… Слон со сбитыми бивнями… Строгая упитанная корова в драной соломенной панамке… А там, чуть поодаль – …непривычные, необычные существа… незнакомые, странные… Вдалеке, на противоположном перроне, у перил – Капитан различил Семёна Семёновича и де- вушку, крепко прижавшихся друг к другу. Он хотел крикнуть им, помахать рукой… Но, неожиданно как- то, понял: не услышат… не увидят они его… их здесь нет… Именно так: они – здесь, но их здесь – нет… Вот как получалось: все слушали кошку. Кошка возлежала в шляпе, неподвижная, беззвучная… и вместе с тем – говорящая. Говорила. Говорила вовсю! Сразу для всех, но – каждому по-отдельности. Сквозь голову Капитана просеивались всевозможные обрывки, куски и кусочки, капли и целые пролив- ные дожди. …Кошку слушали. Кошку слышали. К ней обращались. До Капитана – примерился да пригляделся покуда – дошло не сразу и понято было с трудом: все присутствующие здесь находятся кто где… Где угодно! Они – здесь, но они – и там. Так, как видит их он, они ни друг друга, ни себя не видят. Для каждого – кошка была с ним: в его мире, в его жизни, в при- вычной среде. С кем-то – она шла рядом по улице; с кем-то – в лесу или в горах; с кем-то – в жилом по- мещение, своём или чужом, обжитом или заброшенном. Так, например, он увидел, – подобие качнув- шейся вспышки! – что девушка и Семён по-прежнему сидят за столом, рядышком, а кошка – говорит с ними из неподалёкового кресла... Да и вообще! Как это выходило – Капитан вмышляться да разбираться особо не стал, – но стоило ему на ком-то задержать взгляд, тут же и становилось понятно: как, где, что. Вспышкой! …Вот муравей, созерцательно замерший на перилах: в шумной компании зверей, насекомых, птиц он идёт по тропке лесной за невысоким худым человеком, одетым в ветхие замызганные лохмотья; кошка сидит на плече этого человека, и, поворотясь, взглядом – назад, говорит она со всей компанией, но и – именно с мура- вьём. Вот мужчина, взора с кошки не сводящий, неудобно и беззаботно влипший в развилку дерева: он плывёт, тяжело загребая, на лодке, по широкой, в клочьях утреннего тумана реке; напротив него, на задней скамеечке, сидит кошка, и – говорит! Но что интересно! – Капитан видел его в лодке, рядом с кошкой, а сам человек (и это тоже наблюдалось Капитаном) осознавал себя парящим над облаками… после – летящим вниз, вниз, вниз… Вот: две женщины, молодая и пожилая, встывшие робко у здания с надписью «почта»… Вот: корова, плывущая сквозь густые, сквозь извивные заросли водорослей… Вот: … Вот: … Вот: … Вот: влажно блеснувшая гроздь аметистов, – целый мир, – и кошка-пылинка коснулась навершия одного из кристаллов… Вот: мчащий сквозь сосны ветер, и кошка-ветка оглаживает ветер, встряхивает его, смотрит в глаза… Вот: маленькая рыжеволосая девочка выкладывает круглыми ка- мешками на берегу морском силуэт кошки; объясняет: «ты будешь самой лучшей на свете! ты будешь начинаться и заканчиваться всегда, когда сама того пожелаешь»; смеётся, хлопает в ладоши, – велит кошке встать и говорить с ней… Вот: стая бродячих собак, всех мастей, возрастов – запалённо несётся по пыльной растрескавшейся земле… стая растянулась – растянулась на километры… на десятки кило- метров… на сотни километров… на столько километров, сколько нет в стае собак! Многие собаки, роняя пену и слёзы, бегут поодиночке, но – не прерывают бег; поднимается, хрипит, завывает над стаей пыль, сплетается в клубок… Из клубка – вытанцовывает, позёвывая, кошка: выгибается дугой – испускает во- рохи искр, и каждая искорка – каждой собаке, и каждая искорка – коснувшись собаки – рождается кры- льями… И многое!.. И куда ни посмотри!.. И на ком ни задержи взгляд!.. В какой-то момент Капитану бы заорать; застонать; застонать и рухнуть, вбиваясь затылком в жид- кую грязь, в корни, в приимное колыбельное нутро земли… – пропасть, сгинуть!.. Но – растряхнулся, опомнился, – протянулся смятённым вопящим рассудком в кошачью речь. Обрывки… обрывки… обрывки… Всё – для них… А что для него? …Что для него – он возьмёт сам! Приспособит!.. Он сумеет... «дили-дон-… дили-дон-… дили-дон-… дили-дон-… дили-дон-… дили-дон-… дон-… дон-… дон-… дон-... дон-… «Тысяча лет отделяет тебя от того, что было тысячу лет назад. И этот барьер непреодо- лим! …По крайней мере, до тех пор, пока ты оставляешь для себя, как непреложный факт, эту са- мую – тысячу лет…» … дон-… «О! Ну что ты, что ты! …Хотя бы дорасти до того, чтобы не убегать от собственной памя- ти…» … дон-… «…ты выпил воды из прозрачной посуды. Так ты утолил жажду. …Но не возжелал пить воду и дальше, владеть ей всегда; не возжелал жажды и безжаждия – пошёл своей дорогой…» … дон-… «…Условной Реальности самопребывание – круговое, непрерывное, цикличное движение – го- раздо отчётливее воспринимается не как творение и разрушение, а как свёртывание и развёрты- вание. Или: волны, зыбь, – всюду и сквозь всё, – опадает и поднимается дышащая бесконечность…»… дон-… «Всё иллюзорное бесконечно меняется. Все проявления подлинного – неизменны. Так просто их различить…» … дон-… «Стыд… Ах, ну что же может быть постыдного-то, постыдного вообще? – постыдна только глупость. Глупость, она же – невежество. Мир ни добр, ни зол, ни порочен, ни свят. Мира нет. Мир разворачивается из каждого, кто хоть сколько-нибудь осознаёт себя собой; а если и не осознаёт себя собой, нисколечко, – мир разво- рачивается из него… Он таков, каков ты. Ты таков, какой ты есть, каким ты являешься- пребываешь. Ты являешься-пребываешь таким, каким ты позволяешь себе быть. А каким ты позволяешь себе быть? – пожалуйста, посмотри на себя… в себя… В невежестве, всякое прикосновение ко всякому проявлению мира – мыслью, словом или по- ступком – неизбежность порока. Невежество постыдно. Постыдно всякое прикосновение его. Постыден и результат. Постыден и мир, в котором-из-которого-которым ты являешься-пребываешь, так как мир таков, каков ты. И если ты себе позволяешь быть глупым – мир постыден. Эй! Ты понимаешь? …Нужно умыться. Умойся скорее!.. …Очищение. Уход от постыдности-невежества-глупости – очищение. Ежедневное, ежеминут- ное, ежемгновенное. И если ты твёрд – очищаясь (даже если падаешь, но смотришь на это, как на вновь дарованную возможность встать) – ты увидишь как расцветает мир. Когда ты позволяешь себе быть чистым – ты являешься-пребываешь чистым. Чист мир.»… дон-… «- Привет тебе! – сказала Жёлтая Смородина – Оазису. – Хм… – улыбнулся Оазис. – Вот мы и встретились! – взволнованно пролепетала Жёлтая Смородина. – Хм… – улыбнулся Оазис – Это так замечательно! – воскликнула Жёлтая Смородина и радостно засмеялась. – Хм… – улыбнулся Оазис. Ну как после этого было им не обняться?» … дон-… «На да или нет – не обладаешь ты волей. Но обладаешь ты волей – подойти, войти, – слиться с ВОЛЕЙ. ОНА и решает истинно…» … «Малыш, малыш, – шевельнулось в нём, – ну куда ты, малыш…» Нет, как и то, что ему удавалось уловить, это не было речью в голове, но – знание сказанного. Об- личья знания – он уже понимал – могли меняться, перебегать с места на место, оскальзываться в неимоверных прыжках, сохраняя при этом суть, и в развёртывании сути – смысл. Но в него привходило именно так. Почему? …Какая разница? Значит, то было его одеяние, его лодка, его крылатый пёс… – «Вернись, вернись, ты не всё понял…» – «Я понял!.. Я всё помню…» – «Ты помнишь, но ты не по- нял…» – «Я…» – «Вернись к листку, малыш... А потом – мы ждём тебя… Мы тебя ждём…» Капитан засуматошился, заметался. Ах!.. Что это? Что это? …Дрёмные качели… – и стынь и жар… Нет! Нет! Нет! …И стынь и жар и прель и милые сердцу сквозняки! – долой ушибленность!.. …Вот: ливнекрут-свиристун на темечке задрожал… – взорвалось, запорошило лежалыми кучами! – драгоцен- ностью одарило! – стоит ли огорчаться? Эй!.. Э-гэ-гэй!.. Ах… Не успела рука ручки двери коснуться – всё тело её настигло. Быстрее! Едва распахнуть успел! а нет – так насквозь… Запыхавшись – обрадованный, перетрясный – сквозь тамбур входной!.. Вот он, пальмовый лист; буквы светятся, трепетают, почти подпрыгивают: вот-вот – и осыпят тебя, завьюжат, заволокут жемчуж- ной пыльцою… …Текст был другой. Капитан помнил прочитанное. Да, он похож… но он – другой. Прежний – чем- то напоминал формулу, нынешний – беседу… или нет… или… «… 1 В Условной Реальности приближающейся к слиянию с АБСОЛЮТНОЙ РЕАЛЬНОСТЬЮ (а значит – и – к самоизникновению) самоосознание проступает как закон самосохранения, и слияния (и само- изникновения) не происходит. В Условной Реальности удаляющейся от слияния с АБСОЛЮТНОЙ РЕАЛЬНОСТЬЮ ( направление – к самонедостаточности) самоосознание проступает как однозначная самонедостаточность, и – рождается направление к истинной самодостаточности: к слиянию с АБСОЛЮТНОЙ РЕАЛЬНОСТЬЮ, самоосознание себя АБСОЛЮТНОЙ РЕАЛЬНОСТЬЮ. 2 Но почему же не происходит слияния? – Условная Реальность закрепляется разделением и противопоставлением; и здесь: направление к АБСОЛЮТНОЙ РЕАЛЬНОСТИ – добро, направление от НЕЁ – зло. Но: направление к АБСОЛЮТНОЙ РЕАЛЬНОСТИ неизбежно, в силу само собой разумеющейся самости Условной Реальности, рождает отторжение-удаление, а направление от НЕЁ – рождает притяжение-сближение. И значит: то и другое направления являются попеременно то добром, то злом, заключая – одновременно – в себе и добро и зло. …И добро и зло – иллюзия. Условная Реальность – иллюзия. Условная Реальность – разделение и противопоставление: добро и зло, чёрное и белое, большое и маленькое, и т. д. и т. п. Условная Реальность – то, что во- площает это, и Условная Реальность – то, что этим воплощено. Условная Реальность – в силу того, какова она – не может: а) самоосознаться самодостаточ- ностью; б) слиться с АБСОЛЮТНОЙ РЕАЛЬНОСТЬЮ. …ни того, ни другого… 3 Как же быть? – ни того, ни другого, так как то и другое разделено и противопоставлено… Но: если обойтись без разделения и противопоставления, то – то и другое съединяются; ока- зываются одним и тем же; они – одно. Самоосознаться самодостаточностью – это и есть слияние с АБСОЛЮТНОЙ РЕАЛЬНОСТЬЮ, – это и есть самоосознаться самодостаточностью. Как же быть? – Так: будучи ничем – самоосознаться ничем; не будучи – не быть. (…кто ты? – …нет меня… …нет и того, кто задал этот вопрос… …нет и вопроса: «кто ты?» ...ничего нет…) Так: когда нет того, чего нет, не было и быть не могло – есть то, что есть: АБСОЛЮТНАЯ РЕ- АЛЬНОСТЬ. Осознаться иллюзией – что может быть проще? что может быть сложней? – здесь: разделе- ние и противопоставление; следует обойтись без этого. Как? – Вспомни, кто ты есть, – ты и есть Условная Реальность, ты и есть то, чего нет. Вспомнить «кто ты» и забыть «кто ты» – одно и то же. Обрести «кто ты» и избыть «кто ты» – одно и то же. Обретя-избыв – ты то, что есть: ЕДИНОЕ » … …Капитана скрутило, перетряхнуло, приподняло… Ох!.. По чуть-чуть расправляясь, окунув в ладони лицо, он стоял неподвижно, размытый, почти боль- ной; выздоравливающий. Так лошадь, которая ищет маму, смотрит, подёргивая ушами, в туман... истя- нутая, прямая, взмытая маячным вымпелом… и маму находит… …Капитан видел себя канатоходцем, которому посерёд маршрута сказали, что он – птица; зачем ерундить? зачем теребить ступнями канат? – ты лети! И он выпустил из рук балансир. И замер. …Но птицей стать – ещё не успел, а балансир – уже выпустил… «Иви, Иви, малыш…» …Первое, что Капитан увидел, распахнув дверь: он. …Свет луны был таким ярким, что солнечный день показался бы рассветными сумерками. Свет присутствовал повсюду. Возлежал на всём и во всём. Но и его не хватило бы!.. Но – хватало… Казалось: в нём и не было особой нужды… просто: понравилось Луне светиться; понравилось – и всё тут! – и за- светилась, засветилась!.. А и так: свет или тьма – не имело значения. Но вне света и тьмы – отчётли- вость. И – из этой отчётливости – Капитан чуть было не рухнул навзничь в поисках безотчётливого забы- тья – спасительной паузы, укрывающей без-оконным, без-дверным коконом. …Со всех сторон на Капитана смотрел он, он самый – Капитан. Капитанов было много, очень мно- го, – неисчислимо. Дверь, ерошисто обдав сквозняком, захлопнулась. Капитан, вздрогнув, обернулся. …Ни двери, ни зала ожидания… – только он… только вопиющая немыслимая озеркаленность, возвращающая ему – его. Озеркаленность окружила-заплеснула со всех сторон! О!.. Вверх подними голову – и там… И вниз… Повсюду был Капитан; куда ни направь взгляд, как ни измётывайся – равное повстречанье: взгляд-и-взгляд. Трудно! Тяжело! Почти невыносимо!.. Так по- лучалось: до донышка, и – дальше, дальше – сквозь дно – и дальше, дальше… Капитан попробовал за- крыть глаза, но оказалось, что озеркаленность дышит и изнутри; как ни стискивайся, как ни стискивай веки: взгляд-и-взгляд. Капитан топнул ногой. И ещё. И ещё! Затряс над головой сжатыми кулаками! Закричал! – закри- чал! – внеголосьем бесшумным, навзрыд, без остатка разбрызгивая нутро!.. Дрогнула зеркальная сфера, вспенилась, потекла. Потекли Капитаны… и ещё потекли Капитаны… и ещё Капитаны… Капитаны… Капитаны… Капитаны… Локоны тумана, подрагивающие в сквозняке… Рас- плывная проплесь в окно… Золотистый излёт мгновенья! – мгновенье! – и Капитан увидел всех. Всех- всех-всех. Все существа-предметы-понятия-явления-действия-определения-…образы… образы… обра- зы… образы… в прошлом, настоящем и будущем… – ах, это одно и то же!.. Мгновение замерло. Мгно- вение приподнялось на цыпочки. Мгновение распахнулось. И Капитан – !.. – смог внимательно рас- смотреть бесконечность: Это был он. Все-все-все – он. Всё. …Вся бесконечность – он. Мгновение взметнулось! Зеркало обмелькнулось окном… Зеркало стало окном. Капитан мог смотреть-заглядывать, так, как если бы он смотрел с улицы в окно дома. …И он – смотрел: Мальчик. Маленький шестилетний мальчик. Мальчик сидел на полу, на коврике, прижавшись спиной к дождю… Мальчику не было дела, что кто-то заглядывает в окно. Мальчику не было дела, что кто-то вокруг куролесит. Головою склонившись в ветер – он рисовал тишину… И Капитан понял: он по-прежнему смотрит в зеркало. 2 …Покачнувшись на краю сцены и с трудом удержав равновесие, дядя Гриша оглянулся на зал. Зала не было. Был лес. Дремучий, непролазный – именно такой, каким он представлялся малень- кому Грише из книжек. …Вслушиваясь в папин голос – вплывая – Гриша видел круглую медовую луну, безмолвно танцующих на широких светлых полянах лесных обитателей, и, распознав в шуршнувших страницах гулкий крик филина из тяжёлых еловых лап – юркал с головой под одеяло, закручиваясь, за- матываясь, прислушиваясь, – стараясь не потерять тропку, по которой шёл. Иногда он чувствовал, как под одеяло, приподняв краешек, забираются гномы, чтобы держать с ним совет о неотложных и важ- ных лесных делах: топ-топ-топ… – он сразу узнавал эти крошечные уверенные шажки, и незамедли- тельно начинал готовить пещеру к приёму чащобных гостей… То, что теперь увидел дядя Гриша – было так похоже… так похоже!.. Только Луна не медовая – се- ребристая, продёрнутая по блескучему кругу тоненькими полосками несущихся облаков. Ветрилось. Могучие, сплетённые ветвями деревья порывисто, обмахиваясь листвой, раскачивались – потрескивая, гудя. Высокий осенний лес – то замирал, стихал, стеклянно стряхивая листву, то вновь облачался в од- но, без конца повторявшееся, упорное и причудливое танцевальное движение. Вне изысканности и разнообразия – суровый дремучий схлёст всё равно был интересен, а постоянно повторявшееся дви- жение – волнительно и сулило многое, указывая измашистой монотонностью на до сих пор не раскры- тую загадку… возможно – драгоценную, возможно – для кого-то – самую главную… Далеко-далеко, внизу… Прочно примостившись у края сцены, на корточках, голову вперёд наклонив – дядя Гриша видел высвеченные Луной груды валежника, цепкий шебуршистый кустарник, склонённые сильные травы, терпеливо ожидающие снежных шатров. Отсюда… откуда-то отсюда шёл наливной, но совсем не раз- машистый яркий свет. Что там – дяде Грише никак не углядывалось, да к тому же из-за спины – меша- ли, сбивая обзор, занозистые прожектора. – Гражданин! Громкий суровый оклик заставил дядю Гришу чуть качнуться над краем. Он обернулся. За спиною стоял давешний барсук; барсук стоял, негодующий, одной лапой упёршись в бок, – вытаращено и дерз- ко оглядывал дядю Гришу. – Вы в своём уме, гражданин!? – барсук шлёписто топнул лапой. – Вы что делаете! – А что? – дядя Гриша немножечко растерялся. – Я разве мешаю? – Он ещё спрашивает! – возмутился барсук. – Сам тут расселся, а сам – спрашивает! …Если вы слу- шать пришли – так ступайте в зрительный зал; если выступать – скорее мотайте в костюмерную и жи- венько переодевайтесь барышней: будете делать вид, что собираете цветочки на лужайке… – Зачем? – опешил дядя Гриша. Барсук неожиданно улыбнулся: – Мне фон нужен, – застенчиво сказал он. – Жалко вам, что ли? Дядя Гриша, не вставая с корточек, нерешительно пожал плечами: – Не жалко… – Нахмурился. – Вы извините, но я не актёр. И потом – мне интересно: что там… По- смотрите! – там что-то светится… – Раз интересно – значит интересно! Барсук добродушно махнул лапой: мол, чего уж!.. А лапою другою – мягко толкнул дядю Гришу. Равновесие на краю сцены оказалось довольно шатким: лёгкого толчка вполне хватило, чтобы си- дящий – ухнув – полетел вниз. Не успел дядя Гриша как следует испугаться, как уже рухнул в кучу слежавшегося подопревшего хвороста. Хворост был обильно перемешан с листвой и это значительно смягчило падение. На излёте, притормаживая, его окоснулись – хлестнув – пышные хвойные ветви. Источник так заинтересовавшего его света присутствовал рядом: лампа. Обыкновенная настоль- ная лампа, стоявшая на заваленном листьями, ветками и сухим мхом небольшом письменном столе. Лампа спокойно светила, невзирая на отсутствие каких бы то ни было вилок-розеток-и-проводов, яв- ственно не нуждаясь в этом. Стеснившиеся вокруг, заветренные, подвижные ели – широченными ниж- ними ветвями укрывали лампу от резких, от хмурых воздушных порывов и от налетающего то и дело – набегами – мелкого сеющегося дождика. Дядя Гриша поднялся, отряхиваясь, с валежниковой перины – подошёл к столу. «А где же стул?..» Стула не было. – А кресло по лесу гуляет! – хихикнул кто-то из-за ели. – Как – гуляет?.. – осторожно спросил дядя Гриша, пытаясь высмотреть и разглядеть собеседника. – Ножками! – так и не опримеченное существо хихикнуло ещё громче. – А – зачем?.. – дядя Гриша, притаив дыхание, раздвинул еловые лапы, но так никого и не увидел. – Умеет! – довольно заявило существо, судя по голосу – прямо-таки распираемое восторгом. Вскоре послышался хрусткий топот, шебуршание, смешливое бормотанье… и то и другое – удаля- ясь от места беседы. Дядя Гриша задумчиво присел на край стола. Свет в лампе несколько раз мигнул. Лампочка стала ярче. Дядя Гриша прислушался. …В лесу кто-то скулил. Кто-то, постанывая, куда-то карабкался, учиняя настойчивый, но не сильный шум. Дядя Гриша взял со стола лампу, и, то и дело спотыкаясь, – отправил- ся в сторону надсады и беспокойства. Оказалось, это совсем рядом. В буреломном сушняковом завале копошилась крохотная лохматая собачонка, упорно стараясь пробраться сквозь. Она оскальзывалась, повизгивая, на мокрых стволах, падала, царапаясь о сучки, и снова карабкалась, из-сильно прокладывая тропу. Дядя Гриша – в наклоне – приподнял, крякнув, один ствол и, ухватив собачонку за загривок – вытащил её из завала. – Ой! – радостно пискнула собачонка, болтаясь в крепко держащей её руке. – Привет… – Елизавета! – дядя Гриша, млея, прижал мокрый косматый комочек к груди. – Нашлась! – Елизаве- та согласно чихнула. – Ох, да ты же совсем замёрзла! …Идём! Он пошагал обратно, к столу. Здесь уже стояло, вернувшееся с прогулки кресло; заляпанное гря- зью, довольное, с прилипшей к отсыревшей спинке хвоей – кресло стояло широко и прочно, призывно распахнув подлокотники. «Подтягивается народ… – проскочило у дяди Гриши. – То ли ещё будет…» Он смахнул со стола весь накопившийся мусор, водрузил на прежнее место яркую, попыхивающую жар- ком лампу, и – к лампе, на обогрев – посадил на стол Елизавету. Собачонка прижмурилась, размякла, – благодарно придвинула к ламповому теплу мёрзлую спину. – Как в лес-то тебя занесло, кроха…? – расстроенно спросил дядя Гриша. Он уже привык к тому, что Елизавета умеет говорить. Это совсем не казалось странным. И, разу- меется, расспрашивая, беспокоясь, он без сомнений и твёрдо ожидал ответа. – Ничего, так бывает, – кротко улыбнулась Елизавета. – Как хорошо, что мы встретились! Я скучала по тебе… Целый год скучала!.. – Год!? – ошалел дядя Гриша. – Как – год?!? – Так бывает, – прошептала Елизавета. – Теперь мы увиделись. И ты помог мне! – я уже совсем вы- бивалась из сил… – Всё! – решительно сказал дядя Гриша. – Сейчас мы пойдём… и куда-нибудь – уж это точно! – выйдем. Тебя накормить нужно! – Нет, – качнула головой Елизавета. – Я бегу. – Виновато посмотрела на друга. – Я продолжу бег. – Какой бег!? – Мой бег. А потом – будет Дорога. – Бред какой-то… – Дядя Гриша беспомощно плюхнулся в кресло. – Я не отпущу тебя! …Нет, давай так: я пойду с тобой! Елизавета помотала головою. – Незачем… Кто-то становится Дорогой, кто-то шагает по Дороге, но идут они – вместе. …И мы встретимся! По-настоящему! Дядя Гриша устало поник в кресле. Лампа светила ярко. Ярко-ярко. …А теперь она стала ещё ярче. От мокрой шерсти Елизаветы под- нимался голубоватый пар. Шерсть лоснилась, сохла – к ней возвращалась прежняя летучая пушистость. На спине – она даже поблёскивала… Дядя Гриша прищурился. Ламповый свет ещё поярчел… Мгновение! – и лампа засияла всецветно, запереливалась, расцве- ла! Мгновение! Мгновение! Мгновение! – вспышка! – лампа растаяла… Но свет никуда не делся: над спиною Елизаветы поднимались два лёгких светлых крыла, и крылья сияли – светили, ярко-ярко, но со- всем не тревожа, не обижая взгляд, а – так: освещая. Перегнувшись в кресле, разинув рот – дядя Гриша рассматривал Елизавету. Она прошлась по столу, всё время оглядываясь – не переставая любоваться появившейся драго- ценностью. Глаза её сияли почти как крылья. Ах! это не крылья пришли – это она стала крыльями! Дядя Гриша потёр лоб. Сглотнул. – Теперь ты улетишь… – то ли понял, то ли спросил он. – Ну что ты! – Елизавета прыгнула со стола к нему на колени. Потёрлась мордашкою о плечо. – Не улечу! – полечу! …До встречи! И, не успел дядя Гриша хоть что-то сказать по этому поводу, как стремительная сверкунцовая молния – мелькнув в верхушках деревьев – исчезла, оставив его в полной темноте. Аплодисменты! Аплодисменты! Аплодисменты! Вскипели прожектора. Сцена! …Он сидит в кресле, посреди сцены. Рядом – прифранченный, зачем-то напяливший на шею галстук-бабочку – стоит недавний барсук, и, стараясь изо всех сил, заливисто хлопает в ладошки. Из зала же – ничего, ни одного хлопка; в зале была тишина. Немного ещё пошумев, барсук, наконец, прекратил назойливое стуколапье. Он подошёл к болез- ненно морщившемуся на прожекторное буйство дяде Грише и, потрепав его по колену, тихо сказал: – Это были твои последние аплодисменты. …Спасибо, что не бросил ни чем тяжёлым. Очень уте- шительно, правда-правда! Щёлкнув, погасли прожектора. И – в переход щелчку, без всякого упреждения – осветился зри- тельный зал. На этот раз, зал расположился как следует: разворотом кресел – к сцене… лицами – впе- рёд… Наверное, именно этого дядя Гриша и ждал. Всю жизнь ждал. Здесь были все. Все-все-все. Всё. Здесь никого не было кроме него. 3 – Ну вот… – Отшельник вздохнул. Глаза его радостно заблестели. – Вот и Дорога. Пришли! А вокруг него гомонило, верещало, пиликало на разные голоса. Все восхищённо рассматривали дорогу. Она была такая красивая! – А ты не ошибся? – строго спросил медведь. – Это именно та дорога? Это – она? – Как же можно ошибиться? – удивился отшельник. – Ты посмотри… – Точно, – подтвердил заяц. – Тропок – их не сочтёшь, и узких и широких… А Дорога – она одна. …Тут и зайцем не нужно быть, чтобы понять! – Ну-ну!.. – добродушно засопел медведь. – Ты тово… Не очень-то…! – Наставник, я поближе посмотрю! – пискнула, спрыгивая со страуса, мышь, по имени Изольда. – Можно? Отшельник кивнул. Мышка со всех ног кинулась к дороге. …Ойкнула. Замерла боязливо. У обочины, расслабленно, подпёрши голову ладошкой, возлежал из травы старичок. Ножками по- дёргивая, глазками поигрывая, он нюхал склонившуюся к нему ромашку, восхищённо и бережно огла- живая белоснежные лепестки. – Эй, – окликнул старичок, – Изольда! – Приветственно качнул рукой. – Глупенькая, ты чего испуга- лась? Ай-яй-яй! Весело засмеялся. – Ух ты, вы меня знаете… Здравствуйте! – Изольда засмущалась. – А вас как зовут? – Хоть горшком назови, только в печку не ставь! – решительно заявил старичок, и развеселился уже окончательно. – Извините, вы кто? – поинтересовался медведь. – Да-да, кто вы? – поддакнул гусь. – Вот ещё! – а пусть он ответит!.. – Это пёс, – спокойно сказал отшельник. Стало тихо. Не все поняли, о чём говорит Наставник, но всем, как самого лакомого блюда, очень захотелось тишины. Отшельник подошёл к старичку. Присел, осторожно раздвинув траву, рядом. Доверчиво улыбнул- ся: – Мы пришли. – Молодцы, мои маленькие… …Все смотрели, широко распахнув глаза, и никак не могли понять, где заканчивается старичок и начинается дорога… или наоборот… Это было такое одно и то же! 4 …Букв становилось всё больше и больше. Они наполнили дорогу, перемешались, засверкали. В этой лавине присутствовало дыхание, присутствовали направление и смысл. Буквы были похожи на не- исчислимые стада золотых рыбок, отправившихся в очевидную для них сторону… с очевидной для них целью… на великий и сокровенный нерест… И мама и бабушка – ах! – широко раскрытыми глазами наблюдали чудесный поток. Ну что за ди- во! Что за красота!.. Странно, но в созерцании буквенной плыви – к ним пришёл покой. Всё, что садни- ло, тревожило, что изводило – ушло, сгинуло. Стало очень просто. И ещё – появилась радость. …А буквы плыли, плыли… А буквы вплывали в дорогу, сливались с дорогой… становились дорогой. Да! Перед женщинами – сверкающая и умытая – лежала Дорога. И такая, такая…! Так хотелось ступить на неё! Только почему-то было боязно... Только… Что-то произошло… Кто-то показался на дороге… – Мама! Мама! Мама! – Иви, малыш… – Бабушка!.. – Ивушка… Ивушка мой! …На обочине, стоя на коленях, две женщины, заплаканные и бледные, причитая – прижимали к себе смеющегося ребёнка. Он гладил маму и бабушку по голове. Успокаивал, объясняя, что всё хорошо, что они – вместе, что за ту тысячу лет, что их не было дома – он совсем не успел испугаться, тем более, что прошло всего пол дня. Он говорил им хорошие и тёплые слова. Он тормошил их. А глаза… – глаза его были такими светлыми, радостными, сияющими! …И истосковавшиеся, измученные женщины – по- верили; всё стало правильно и прекрасно! Всё… – Мур-р-р… У обочины появилась кошка. Кошка кивнула, приветствуя и знакомясь. – Какая она… – покачала головой мама. – Красавица! – Неужели из нашего двора? – удивилась, утирая слёзы, бабушка. – Постойте-постойте, где-то я её видела… – Мур-р-р… В голосе кошки чувствовалась непонятная женщинам настойчивость. – Идёмте! Мальчик ухватил маму и бабушку за руки и потянул на Дорогу. – Куда, Ивушка? Куда? – Ну идёмте, идёмте же! …И тут, наконец, им всё стало понятно. Всё. 5 «Я не сейчас ослепла, – думала она, дрожа. – Я всегда была слепа… Судорога! – безумная, кош- марная судорога, растянутая на жизнь!.. Хочешь встать – скользко, ноги не держат. Заругаешься, зару- гаешься!.. Землю ощупаешь – нет, не скользко, – просто: ноги не держат… слабые ноги… в забвенье уку- танные…» Она согнулась, сжимаясь, всё заворачивая и заворачивая в руки лицо, как если бы руки были бескрайними, как если бы были они просторнее неба. «Стыдно… Стыдно-то как!» Её трясло, её крутило, её взрывало, медленно, исподволь, как взрывается одуванчиковый пух. Но не рождалось рыдания, но слёзы – не появлялись… Вот: трясётся желе на ладони; маленький дроглый шарик, замирательно истя- гивающий себя к солнцу… к себе! «Я одна… Я совсем одна… Даже осмысленность – и та оставила меня, вытекла, как вода колодезная из растрескавшегося ведёрка… Только на дне… где-то там, глубоко- глубоко во мне – на дне… лужица маленькая только-то и осталась…» Не покидая рук, спрятавшись и укрывшись, разомкнула – в одно усилие! – стиснутые веки: прямо перед глазами, билась, расцвечива- ясь, взметаясь, голубая жилка на натянутом занемевшем запястье. Сколько она так стояла? – всю жизнь… может быть, немножечко больше… А стояние длилось, длилось… Ей казалось, что так вот стоять назначено впредь, навсегда… Стоять и стоять… «Даже деревья – летают…» – мелькнуло в ней. – А-ууу! …Тебе не надоело? – прозвенел неподалёковый голосок. «Это кошка… Она не ушла!» А следом – другой голос, детский, требовательный и простой: – Идём с нами. Оказалось, что прочное, сплетённое руками убежище способно рассыпаться мгновенно. Мгновен- но! О! вот почему: руки этого так просили! – они были способны опередить мгновение! Женщина подняла голову. Женщина подняла голову и посмотрела вверх. Женщина увидела стоящего на Дороге мальчика. Чуть поодаль, но – рядом, рядом, перебирала лапами кошка. – Идём с нами, – сказал мальчик. – Идём с нами, – сказала кошка. И кого только не было рядом с ними! Все были. Была и она. ***** …Ветер взошёл… ветер… Долгий просторный ветер… А зеркало – было всегда. …И возникло – просто так – Большое Белое Существо. И подошло к зеркалу. И посмотрело в него. Вот оно: Большое Белое Существо. Вот они: два Больших Белых Существа. Зеркальная гладь запля- сала, перемигнулась, тренькнула… Вот они: два Больших Чёрных Существа. Зеркальная гладь заплясала, перемигнулась, тренькнула… Вот они: два Больших Бело-Чёрных Существа. Два Больших Чёрно-Белых Существа, идущие сквозь то, что никогда не мыслилось и сквозь то, что мыслит само себя. Сквозь тьму- и-свет. Сквозь разделение-и-слитность. Сквозь наслаждение-и-страдание. Сквозь… Зеркальная гладь заплясала, перемигнулась, тренькнула… Вот они: два Больших Серебристых Существа, и взгляд у них один, и нет во взгляде ни глубины, ни дна, потому что он – прост. Зеркальная гладь заплясала, перемигнулась, тренькнула… Растворилась. Не стало зеркала… а и было ли? …Заплясало зеркало, перемигнулось, тренькнуло, растворилось… – размылось, всё собою напитывая, во всём пребывая… Вот: кошка с золотистым взглядом. Вот: чёрный, с рыжими подпалинами пёс. И сидели они напро- тив друг друга. Рядом. – Ты готов? Ты готов стать дорогой? – Я готов стать домом. Родным домом. – Ух ты! – обрадовалась кошка. – Только из дома и может развернуться дорога, – подтвердил пёс. – И то, что держит дорогу: четы- ре стороны света. И светильник… Как без светильника в дороге? Он очень нужен! – Ты будешь домом, – согласилась кошка. – А я – пойду рядом. – Ты рядом иди, – согласился пёс. – Ты долго бежал, – улыбнулась кошка. – Ручейки, речушки и реки пыли идут за тобой. В каждой пылинке – зреют крылья. – В каждой, – подтвердил пёс. – Время схождения зёрен, – улыбнулась кошка. – Они не замёрзли, они не засохли. – Вдосталь тепла в твоей шерсти, – подтвердил пёс. – Вдосталь влаги в твоём дыхание. И кошка сказала: – На тонком стебле качается шар с семенами. …Круглый и крепкий шар. Высокий и хрупкий сте- бель. И пёс улыбнулся: – Не такой уж высокий – бывает выше. Не такой уж круглый – бывает круглее. Не такой уж хрупкий: связью семян и корней слеплен надёжно. Не такой уж крепкий: время придёт – легко распахнётся. – Нам пора, – напружинилась кошка. – Нам пора, – напружинился пёс. – До встречи, Иви, – трепыхнула усами кошка. – Иви, до встречи, – дёрнул ушами пёс. МАЛЬЧИК, КОШКА, ЧЕТЫРЕ СТЕНЫ, ПОЛ И КРЫША Жил-был мальчик. И вокруг него были четыре стены, а внизу – пол, а вверху – крыша. И жила-была – рядом с мальчиком – кошка. Вокруг кошки были четыре стены, а внизу – пол, а вверху – крыша, и ря- дом – мальчик. И однажды сказал мальчик кошке: – Мы живём с тобою неправильно. – Почему? – удивилась кошка. И сказал мальчик четырём стенам, а внизу – полу, а вверху – крыше: – Мы живём с вами неправильно. – Почему? – удивились они. И заплакал мальчик. И плакал он долго. И слёзы его были мокрыми. И слёзы его были прозрач- ными. И вообще – были. Тогда сказала кошка, тогда сказали стены и пол и крыша: – Мы живём неправильно. Мальчик плачет. Мы не плачем. Мы живём вместе, но получается – так непонятно… – мы живём по-отдельности: мальчик плачет, а мы не плачем. Это неправильно. Мы жи- вём неправильно… – Мы живём неправильно, – сказала кошка. – Почему? – удивились в кошке каждое пятнышко, каждая чёрточка, каждая капелька. Они чув- ствовали, что кошка права, но не понимали – почему. – Мы живём неправильно, – сказали стены и пол и крыша. – Почему? – удивились в них каждое пятнышко, каждая чёрточка, каждая капелька. – Да, мы живём неправильно, – подтвердила кошка, подтвердили стены и пол и крыша. И всё стало понятно. И сказал мальчик: – Давайте станем одним целым. – Да, – сказала кошка. – Ну разумеется, – сказали стены и пол и крыша. Шаг один – и готово. Но задумался мальчик. И думы его были долгими. И думы его были прозрачыми, – очевидными для всех, кто был рядом. Да и вообще – были, это не вызывало ни у кого никаких сомнений. И сказал мальчик: – Там, где нас нет, – мы здесь, – многие есть другие. Многое есть другое. И всё это – мы. Именно мы. И ни кто другой, и ни что другое. – Да, – сказала кошка. – Разумеется, – сказали стены и пол и крыша. – Шаг, и ещё, и ещё. И ещё. И ещё шаг. И мы придвинемся ближе, – сказал мальчик. – Но шаг бывает только один, – удивилась кошка. – Разумеется, – подтвердили стены и пол и крыша. И заплакал мальчик. И крикнула кошка. И дрогнули все четыре стены и обратились четырьмя дверями на все четыре стороны света. И крыша взвилась – обернулась светильником. А пол – дорогой. То ли птица, то ли рыба, то ли зверь. То ли дерево, то ли камень. То ли горсть земли, то ли горсть воды, то ли горсть огня, то ли воздуха горсть. И пошёл мальчик на все четыре стороны. И пошёл он по дороге. И светил в дороге ему светиль- ник, – всякую ночь светил, а особенно ярко – днём. И бежала рядом с мальчиком кошка. А кошка бежала так: высоко задирала хвост, мурлыкала- напевала, топорщила врозь усы. След в след. Тысячу лет шёл мальчик… И тысячу тысяч лет… И ещё… А четыре стороны всё ширились и углублялись. А дорога всё не кончалась. А светильник всё све- тил и светил. А кошка бежала рядом. Да. Не сворачивала кошка на обочины, не отставала, но и не обго- няла мальчика, – рядом всё время бежала. Рядышком. След в след. …А мальчик шёл. А мальчик шёл и шёл. А следом за ним – высоко поднимая ноги – тенью касаясь лица позади идущего – вереницей долгой и дальней шли тысячи лет… и тысячи тысяч лет… и ещё… Пыль поднималась до самого горизонта… Вот… Именно так получалось: только пыли и удавалось добраться до горизонта… и всех увидеть. А и лето было, – в разнотравье, копошении и стрекотанье. А и осень, – в осиянности и простоте, чавкающая, обвеянная дождями. И зима – зима! – в снегах и полыни, в свисте и поцелуях. И весна, – ах, ну конечно! – покрывало летящее с плеч. Они оплясывали хороводом мальчика. Каблуки звенели; колокольцы! колокольцы! – гулкий надсадный хрип... Они оплясывали хороводом и мальчика, и кошку, и дорогу, и все четыре стороны света, и сияющий надо всем и во всё светильник. Их лица менялись. Они смеялись и плакали. Они умо- ляли; они уговаривали остаться, – разделить с ними их пляску, их игру – нескончаемую игру!.. их гор- дость и одиночество. – Вы неправильно живёте, – шептал мальчик. И кошка кивала утвердительно. И дорога встряхивалась и звала. И четыре стороны света вымель- кивались дальними золотыми окошками. Ярче, ярче разгорался в ночь, но особенно – в день, светиль- ник. Мальчику верили. Верили. Да. Следовали за ним; будто бы – чуть в стороне, но – рядом, рядом. След в след. И встретился мальчику по дороге кузнечик: маленькое треугольчатое существо, с длинными изу- мрудными ногами. Кузнечик сидел на обочине и кушал суп. – Почему ты здесь, на обочине? – спросил его мальчик. Кошка кивнула. Кузнечик удивился: – Где же мне ещё быть? Моя кастрюлька полным-полна и ложка ещё не высохла. – А когда она высохнет, то что тогда?.. ты очень огорчишься? – поинтересовалась кошка. – О! – пригорюнился кузнечик. – Когда она высохнет – она растрескается, и я не смогу культурно и с удовольствием кушать суп. – Вот глупости! – засмеялась кошка. – Нет, вовсе не глупости! – рассердился кузнечик. Потом фыркнул и рот его растянулся в широкой лучезарной улыбке. – Но она не высохнет! Как только моя кастрюлька опустеет – я поставлю её на огонь и сварю новый суп. – Не сваришь, – подал голос огонь, сидевший на обочине неподалёку. – Я ухожу с мальчиком. – Как же так!? – ужаснулся кузнечик. – Ты не смеешь! – закричал он, прыгая и размахивая во все стороны ложкой. – Ты не смеешь, не смеешь! Огонь ухмыльнулся и, с ленивой молниеносностью выплеснув из себя жаркий оранжевый язык, облизнул кузнечиковую ложку. Ложка – тут же – высохла и растрескалась. – Вот ты значит как… – ошарашенно проговорил кузнечик и упал в обморок. Когда кузнечика общими силами привели в чувство и дали хлебнуть тёплого молока из кошачьей фляжки – ложки уже не было: она окончательно рассыпалась и ушла в землю. Кузнечик всхлипнул. – Ты неправильно жил, – улыбнулся мальчик. – А ложка твоя – устала. Она ушла, чтобы встретиться с тобой иначе, – так, чтобы это было по-взаправдашнему… и так, чтобы никогда не расставаться. И кузнечик поверил. И кузнечик сразу поверил. И утешился. Он вдруг понял: ничего ведь страшно- го не произошло! Наоборот: теперь ему не надо будет без конца готовить и кушать суп, теперь он смо- жет пойти по дороге, вместе с мальчиком и кошкой, на все четыре стороны света, – к туда, где ему дав- но мечталось оказаться, где можно любить, не оглядываясь по сторонам, потому что стороны, в кото- рые ты мог оглянуться – ты. – Идём! – крикнул кузнечик. – Ну, чего вы медлите! Идёмте скорее! И первый запрыгал по дороге. Чуть поодаль от мальчика и кошки, но – рядом, рядом. След в след. И встретилась мальчику по дороге лягушка. Толстая и пупырчатая, как лимонад в лампочке. Лягушка сидела на обочине и с мрачным выражением очей оглядывалась по сторонам. – Почему ты здесь? – спросил мальчик. Лягушка удивлённо задрала брови кверху, но ничего не ответила. – Ты кого-то ждёшь? – поинтересовалась кошка. – Комара жду, – угрюмо прогундосила лягушка и шмыгнула носом. …Огляделась. – Сыро, – пожало- валась она. – Крайне неблагоприятная для общего состояния организма погодка. Крайне… – А зачем ты ждёшь комара? – снова поинтересовалась кошка. – Он твой друг? – Он мой завтрак, – досадливо сказала лягушка. – Вот ведь! – провела лапкой под носом и чихнула, – до самого ужина досидела, а ещё – не завтракамши… А? Куда это годится, я вас спрашиваю?! – И ты ждёшь кого-то – страдаешь от сырости целый день, простужаешься, наконец! – только для того, чтобы съесть? – не поверил мальчик. – Ага, – подтвердила лягушка. – И не «кого-то», а – комара. Лягушка прошлындрала, понурясь, взад-вперёд по обочине. Закашлялась. Ещё раз – тоскливо – огляделась. – Послушай… – начала кошка. Тут лягушка, шлындраючи, внезапно споткнулась и, разозлившись до невозможности, заорала во всё горло: – Я ему, паразиту, морду набью, прежде чем съесть! Порхает с утра до ночи по одуванчикам, вер- толёт носатый, а ты – тощай, изводись! У-у, изверг! – Ты неправильно живёшь, – сказал мальчик. – Плевать, – сгрубила лягушка. – А уж изверга-то дождусь. Космы-то ему мелкой волной позави- ваю! – Ты неправильно живёшь, – сказал мальчик. – Идём с нами. – Идём! – сказала кошка. Тут загудело что-то, завыло… и из леса, что начинался совсем неподалёку – рукой подать – от обо- чины, выкатился, бурно размахивая крыльями-парусами, огромный комар. Он был размером со слона! А уж зудел, – целому стаду слонов не снилось, что можно такой тарабам устроить! – Ой… – шёпотом сипнула лягушка. – Ой, мамочки!.. Комар подлетел к обочине и грузно, поднимая пыль и сквозняки, примостился поблизости от бе- седующих. – Ну что, заждалась, зелёная? – Да ну тебя, охальник, – отмахнулась лягушка. – Да на что ты мне теперь? Где ж это видано, чтобы приличное животное себе в рот такой небоскрёб пихало! – Оглядела комара. Языком причмокнув, за- вистливо полюбопытствовала: – Где ж это ты так расстарался, родимый? Отъелся-то – где? Эк разнесло, в год не заплюёшь! – Нигде не отъедался, – улыбнулся комар. – Сидел я, понимаешь, под одуванчиком… полдня си- дел… – Не надуло нигде? – заботливо осведомилась лягушка. – А то сыро нынче… – Да не-е… Сидел я, сидел, и грустно мне стало… тоскливо так… – Надуло поди… Так я и знала! – жалостливо покачала головой лягушка. – Да не-е… Ну что ты всё время перебиваешь! – дослушай… Сидел я, сидел – и прям разобрало! Что же это, думаю, такое: гоняешься за пропитанием целыми днями, – того и гляди прихлопнут; гоня- ешься, гоняешься, натрамбуешь в пузо чего ни попадя… а за день так крылья натреплешь – что и не по- нятно: сыт ты или не сыт? а если и сыт, так хорошо это или плохо? Все мы, зелёная, за счёт чужих жиз- ней кормимся. Вот оно как… – Понимаю… – вздохнула лягушка. – Так-то… Спать лёг, – проснулся – начинай всё сначала. Хоть и не просыпайся! – нахмурился комар. – Ох, понимаю… Пригорюнилась лягушка, подпёрлась лапкой. – Ну вот! – взор комара прояснился. – И захотелось мне – аж уши захрустели – быть сытым, без всяких пауз, раз и навсегда. – И…? – И – пожалуйста! Комар радостно погладил свой круглый – огромный! – и очень симпатичный животик. – И что – есть не хочется? – изумилась лягушка. – Ни капельки! – восторженно ответил комар. – Да… Ты извини, я с мальчиком пойду, а то вдруг всё обратно начнётся. Ну и вообще… – А я тоже пойду, – решительно топнула лапой лягушка. – Во как! – Молодец! – сказал мальчик. – Ещё бы! – сказала кошка. – Правда, пойдёшь? – заморгал комар. – А то! – лягушка одним решительным смелым прыжком оказалась на дороге. – Идём! И запрыгала, запрыгала лягушка. И запрыгала лягушка по дороге. Вперёд! Вперёд! Капельку поо- даль от мальчика и кошки, но – рядом, рядом. След в след. И уткнулась дорога в лес, в густой непроходимый лес. Но двинулся мальчик сквозь лес, а вместе с ним и кошка, и дорога, и четыре стороны света, и те, кто рядом. А светильник сиял, сиял…! …Но миновал мальчик лес. И пошёл дальше. А вместе с ним – те, кто рядом. След в след. И лес. И уткнулась дорога в пустыню, в знойную бескрайнюю пустыню. Но двинулся мальчик сквозь пустыню, а вместе с ним и кошка, и дорога, и четыре стороны света, и те, кто рядом. А светильник сиял, сиял…! …Но миновал мальчик пустыню. И пошёл дальше. А вместе с ним – те, кто рядом. След в след. И пустыня. И уткнулась дорога в гору, в высокую необлазную гору. Но двинулся мальчик через гору, а вместе с ним и кошка, и дорога, и четыре стороны света, и те, кто рядом. А светильник светил, светил…! …Но миновал мальчик гору. И пошёл дальше. А вместе с ним – те, кто рядом. След в след. И гора. И уткнулась дорога в океан, в бурный, все края облизывающий океан. Но двинулся мальчик через океан, а вместе с ним и кошка, и дорога, и четыре стороны света, и те, кто рядом. А светильник светил, светил…! …Но миновал мальчик океан. И пошёл дальше. А вместе с ним – те, кто рядом. След в след. И океан. Ах, и во что только дорога не утыкалась! – и сверху, и снизу, и справа, и слева… Что только не про- тягивалось препятствием! – но: обретало хождение, след в след. Для того и возникают препятствия – ни для чего иного! – чтобы перестать ими быть, и обратиться – да уж это точно – чем-то другим, может – попутным ветром. Ах, и куда только дорога не поворачивала! – и вверх, и вниз, и вправо, и влево. То – изгибалась по тому, что поддерживало её, извиваясь-сплетаясь, подобясь юной, в каждом движении – озорной, ли- ане. То – закрепляла твёрдые однозначные углы; вот: маленькая пуржливая проливь немигающих взглядов; вот: поворот за поворотом, – монолитная стенковая складушка… но вот поди ж ты – в рассып- ки, в полное изникновение-перемену! будто мазнулась мягкая кисть по узорам пыльным, – шелест и удивление, слепок лазурного следа рассыпанный в звёзды. То – обрывалась, обрывалась истошным провалом, – смыкалась в мост. То – взвивалась и застывала на горном пике, сливаясь с него родниковой узкой лавиной, дорогой-опрометью. А то – … Вместе с дорогой поворачивал и мальчик. А вместе с ним и кошка, и четыре стороны света, и те, кто рядом. А светильник светил, светил…! И проступил, протянулся по обочине город. Справа. Слева – туман, туман… Ах, и что за обочина! – жесть да каменья, – стена до самого неба. Посмотрел мальчик налево – и увидел туман. И всё, что возможно увидеть в тумане – увидел. А всё, что увидеть никак не возможно – туман показал ему сам. Посмотрел мальчик направо… И увидел многий шум, многое тормошение, многую боль и несуразицу. Копошились, стонали, добивались, громоздили, растворялись… растворялись… и – возни- кали вновь. Что-то сплеталось и расплеталось, возносилось и упадало, раскалялось и индевело, – ох! – облекалось то в дым, то в пар, оплёскивалось росой и желчью… Ох! …Там мелькали существа очень по- хожие на него, мальчика, но и – не похожие вовсе… – Эй… – позвал мальчик. – Остановитесь, послушайте меня… Эй!.. – Э-э-эй!!!... – возникло-подхватило тысячегорлое эхо; запрыгало-замельтешило, ударяясь об углы зданий и улиц, об покатые жестяные бока машин, об суетливые и размытые в пространстве и времени ушные раковины. Возникло; промчалось сквозь; изникло, будто б и не было его… будто б ничего и не было. Мальчик опустил голову. Мальчик повернулся к кошке. – Кажется, они не слышат меня… – Возможно, – кошка пожала плечами. – …Ну конечно не слышат! – чему ж тут удивляться? – Она насмешливо махнула лапой: – Там такой тарарам!.. – Да уж… – сказал мальчику туман. – Что уж… Я уж и сам… Ах, ну что им туман! – они движутся по раз и навсегда проложенным колеям, они и в тумане так, будто б меня и нет… Они полагают, что сами прокладывают свои тропинки своими собственными шагами, а колеи – им поддакивают, поддакива- ют… А колеи – бесконечны, и бег в них – пронзителен, неостановим. – Вот как, – строго сказал мальчик и посмотрел на город. – Ладно. Мальчик сложил ладони рупором и крикнул: – Иди за мной! Что-то треснуло, что-то вспрянуло, застонало. Посыпалась ржавчина. Взметнулась и засверкала пыль. Не стало обочин. Так. Встретились туман и город; встретились, соединились, многолапо прижа- лись к дороге. – Ну идёмте же, – засмеялась кошка. Ох, что же там… Город… Туман… Но идти – идти, иначе – некуда, иначе – незачем. Вот. Ах! омове- нье прозрачное, многолапье пружинистое, зовущее… Вот: не утыкаясь в спину, но – рядом, рядом. След в след. И уткнулась дорога в небо, в беспредельное тёмное небо, в беспредельное светлое небо. Но двинулся мальчик сквозь небо, а вместе с ним и кошка, и дорога, и четыре стороны света, и те, кто рядом. А светильник сиял, сиял…! …Но миновал мальчик небо. И пошёл дальше. А вместе с ним – те, кто рядом. След в след. И небо. И уткнулась дорога в смутное. И уткнулась, и лизнула смутное, и обернулась, и позвала. И приблизился мальчик к смутному; сблизился – дыхание в дыхание. А вместе с ним и кошка, и светильник, и четыре стороны света, и те, кто рядом. Ярче-яркого разгорелся светильник – освещая, до капельки освещая, до самого последнего обмелька. Ах! – ну чего здесь только не было: чёрное-и-белое, большое-и-маленькое, низкое-и-высокое, широкое-и-узкое, доброе-и-злое, сильное-и-слабое, умное-и-глупое, явное-и-тайное, поименованное- и-безымянное… многое, многое, многое… – Это так похоже на меня, – вздохнуло болото. – И на меня, – сказала пустыня. – И на меня… И на меня!.. И на меня!.. – послышалось со всех сторон. Ни шаг шагнуть… Ни крылом взмахнуть… Но… засмеялся мальчик. Но двинулся мальчик сквозь смутное, а вместе с ним и кошка, и дорога, и четыре стороны света, и те, кто рядом. А светильник сиял, сиял…! …Но миновал мальчик смутное. И пошёл дальше. А вместе с ним – те, кто рядом. И смутное. И уткнулась дорога – качнулась! взмыла! – плеснулась о горизонт. И коснулся мальчик рукой горизонта, и погладил его. – Привет, – сказал мальчик. – Привет, – сказал горизонт. И посмотрели они друг на друга. Долго смотрели… – целое мгновение! – куда же дольше? И обра- довались. – Идём с нами, – сказал мальчик. – Я – дверь, – ответил горизонт. – Как мне идти? – А ты – попробуй, – шепнула кошка. – Возьми – и попробуй, – подтвердила дорога. – Я – дверь, – удивился горизонт. – Здесь всё кончается и всё начинается, и дверь – граница всему. Как я могу развернуться-свернуться в себе самом? – Можешь, – шепнула кошка. – Можешь, – подтвердила дорога. – Это так просто, – сказал мальчик. – Ах…! – выдохнул горизонт. – Теперь – ну само собой разумеется!: я так давно ждал, чтобы кто-то сказал мне об этом!: можешь… так просто… – Горизонт замерцал, выказывая и осверкивая каждую свою частичку. Задумался: – Всё равно… – я так не уверен!.. так странно мне… Но двинулся мальчик сквозь горизонт, а вместе с ним и кошка, и дорога, и четыре стороны света, и те, кто рядом. А светильник сиял, сиял…! …Но миновал мальчик горизонт. И пошёл дальше. А вместе с ним – те, кто рядом. След в след. И горизонт привет! и – (здесь-то и начинается книга, которая закончилась именно там, где каждому – место для шага) –